— Так потому и не пользовался, что меньше! Откуда мне знать о надвигающейся беде? А это мамино полотенце… Отделение-то не инфекционное, а травматологическое — передачи разрешены, в том числе и полотенца. — Да-да… — задумалось главное пятно. — Это очевиднейшая недоработка министерства! Отметьте отдельным пунктом в протоколе необходимость выйти на Минздрав с предложением пересмотра норматива по полотенцам в отделениях. Этот пункт надо доработать! Обязательно! Шутка ли — люди уже гибнут из-за непорядка… Кто-то с таким полотенцем в умывальник придёт… Кто-то с эдаким… С этого всё и начинается! Всё должно быть четко и жёстко регламентировано! Иначе это какой-то бардак, а не больница получается, товарищи! Так и поговорили… Малой вышел из зала, напрочь забыв о докторе, о своём внешнем виде — он, похоже, никого из комиссии не удивил — вообще, обо всём, так его переполнили тяжкие подозрения, что эти люди как раз таки в отсутствие собственных мозгов пытаются всё в бумажках расписать. Но это невозможно! Должны же они понимать… А тут — оп-пачки! Понимать-то и нечем… — Ну как впечатление? — с вопросом доктора Малой вернулся в реальность. Тот спрашивал без какого-либо беспокойства в голосе, словно бы дело его лично нисколько не касалось, и он за ним наблюдал со стороны… Он, как будто, был уверен в Малом. Но почему? Антон даже взглянул ему в глаза — ничего кроме удручающего выражения по типу «Вот видите!» там было не видно. Может, конечно, это усталость сказывалась, но Антон так не думал. Ему хотелось доверять и верить доктору. — Убедились? — по-другому спросил-уточнил врач. — Да… Пожалуй… Глава 12 Доктор предложил Антону вернуться в больницу, чтобы соблюсти канцелярские приличия: написать добровольный отказ от дальнейшей госпитализации, перейти на амбулаторный режим и оформить больничный лист. При этом перечисление мотивов возвращения звучало так неторопливо и вкрадчиво, словно док жалел, что их мало. Попросту говоря, он явно не хотел отпускать Малого из больницы. По крайней мере, так сразу. Как будто что-то ещё хотел сказать (или услышать?!), но ждал наступления решимости и просил пока не торопиться. Антон от этого понимания даже холодок волной внутри себя ощутил — почему-то не под сердцем, а под желудком. Однако лицо врача выражало полную предрасположенность — Антон это ещё из своего дефицитного на дружбу детства усвоил — видно, когда человек определённо хочет сблизиться. Да и аргументация железная — больничный-то надо открыть! — У меня и переоденетесь… Тряпки от больных иногда остаются… — В связи со смертью?… — А хотя бы! — доктор так открыто, но без вызова, соглашался, что Малой проникся к нему ещё большей симпатией. — Что тут такого? Мы же не с мёртвых снимаем… Да даже если бы… Предрассудки всё это… — Так человеческое сознание под пробку набито предрассудками! — Э-э, нет, Антон! — доктор, наверное, впервые назвал его по имени. Но даже если и не впервые, то произнёс имя первый раз не как лечащий врач. — Я ещё, может, соглашусь, что они вбиваются в голову сознательным путём, но там-то они становятся совершенно бессознательными. — А вы уверены, что они вбиваются именно в голову? Док остановился в ходьбе и рукой придержал инерцию Малого. — Какой хороший вопрос! Сознайтесь: вы случайно задали? Или специально? Если второе, то вы потрясающе точный риторик… А если первое, то вы вообще — гений! Антон готов был спорить на что угодно и с кем угодно — хоть с самим собой! — по поводу искренности восхищения в глазах… Чьих? Он — Томас… Петрович ещё пока… явно переставал быть для Малого только доктором и становился всё больше просто Томасом… И даже без Петровича! — …Это ведь сродни рефлексу представлять мозг как некое скопище… хранилище… склад… кладовку, забитую вперемешку нужным и ненужным. Ненужное потому и не выбрасывается, что всё — вперемешку! Страшно, выбрасывая, случайно что-то нужное прихватить… А?! Как вам метафора? Томас совершенно приободрился после бессонной ночи. Даже шаг убыстрил. — Да и не метафора… И не сродни, а рефлекс и есть! Рефлексы… С совершенно точно заданной и ожидаемой реакцией на раздражение… Рекламы, к примеру… Любой пропаганды! Она что, именно в голове откладывается? Кто сказал? Так принято думать… В голове, дескать, самый большой сгусток нервов… Ну и что?! Это было сказано уже на пути к машине, но так эмоционально и с остановкой — даже с дёрганьем за рукав Антона — что становилось ясно: доктора постигло озарение, и он остановился бы под его воздействием даже будучи в полёте. — А у собак сгусток нервов поменьше… Но они тоже реагируют и выполняют условные рефлексы. А у птиц — ещё меньше! У рептилий… Насекомых…То есть мозги-то как аппарат мысли и не нужны!.. — Да, но с другой стороны, для того, чтоб хотя бы запомнить все эти регламенты, нужна память. А что есть память, как не функция именно мозга? Кроме того, большой объём памяти, заполненной отдельными битами информации, требует, во-первых, упорядочивания, чтобы можно было найти нужный бит, когда потребуется, и, во-вторых, умения мыслить, то есть работать мозгом, чтобы складывать нужные биты один с другим и выводить их в требуемую общую картину. — Да не нужна им и память тоже! — воскликнул со злобой доктор. — Секретари, референты и помощники им нужны, чтобы в нормативных дебрях рыться, где всё расписано. В действительности всеми процессами эта «пехота» управляет. Как состроит мозаику из нормативов, так дело и пойдёт. — Точно! — обрадовался Антон. — Поэтому всё и получается через жопу! Сплошной примитив. Ведь гармония симфонии сложнее и интереснее попсы. Но интереснее она только для того, кто способен эту гармонию воспринять, то есть для того, кто способен мыслить на таком же, как сама симфония, сложном уровне. А у нас всё пытаются упростить — не себя поднять до степени сложности мира, а мир опустить до уровня своей глупости. И так в любой области человеческого знания! — Знания — да! Но заговорив об искусстве (симфония — суть искусство), надо бы говорить о чувствах, то есть не о рациональном, а об иррациональном начале в человеке… — А это неважно! — Антон понимал, что доктор не возражает, а наоборот, подстёгивает его убеждённость. — Не надо отделять одно от другого. Человек-то, пусть даже абстрактный, один — с обоими своими началами. Вот и надо говорить о нём — о конкретном человеке! Малой даже плечи расправил и, как будто, стал выше. Томас улыбнулся: — Так человек у нас абстрактный или конкретный? — Общая теория выводится из и для абстрактного человека. А применяется для исследования конкретного Ивана Петровича Сидорова. Всё законно — всё по правилам… Должна же быть какая-то общая система… координат или периодическая — как угодно называйте… с базовым нулём, чтоб из него и исходить. Я бы назвал это сравнительной системой… Но система обязана быть! Иначе хаос. — Согласен, — доктор снова активно задумался. — Но проблема в том и заключается, что за система образуется в мозгу человека — своя (как результат собственной мыслительной работы) или привнесённая (навязанная извне мозга этого человека). Навязанную-то, выстроенную уже кем-то, воспринимать легче, чем свою самостоятельно выстраивать, даже если посторонняя навязана не с благими намерениями. Думать всегда трудно. Особенно поначалу. — Да, безусловно! Вот и имеем, что за огромное число людей — потенциальных личностей — думает всего одна, взявшая на себя функцию пастуха. Ну, или пастыря, как его необидно для себя любит называть паства, являющаяся, по сути, тем же стадом абсолютных и абстрактных в своей массе скотов в человеческом обличии. — Как вы их приложили… — доктор не стеснялся своего восхищения. — А чего церемониться-то?! Оно же, стадо, невольно передоверяя свою, доверенную богом, функцию мозга другому — единственному лицу, награждает его тем самым и невероятной по масштабу привилегией управления с выгодой для этого конкретного единственного лица. И рождает таким образом противоречие, выражающееся, в частности, в простой зависти. Дуализм ситуации: думать не хотим, не умеем и учиться уметь не собираемся, но ты — думающий — высовываться не смей. Будь, как все — как любой скот из общего стада! — Точно! И для регулировки сбалансированности этой двойственности мало-мальски идеальная система людских взаимоотношений не найдена до сих пор. — А идеальная — это когда управляющее лицо не может развивать своё личное благополучие, не развивая тем самым благополучия общего? Так? Такая система невозможна, ибо человек не идеален. — Возможно… Что она невозможна, — скаламбурил доктор. — Но совершенствование, как бы то ни было, идёт всё-таки! Где эволюционно, а где и революционно… — Это полное совершенство недостижимо. Но и совершенствование, использующее одну и ту же изначальную базовую систему, бесконечным быть не может. Любая система имеет свои функциональные пределы. — Вы полагаете, что мы их в нашей системе жизнеустройства уже достигли? — Похоже на то… Слишком очевидной и массовой становится деградация. Я имею в виду отсутствие мозга. И чтобы немного взбодриться и мысленно сплясать на этой вершине пессимизма, Антон добавил с ухмылкой: — Помнится, в начале разговора, вы это прогрессом назвали. — Да-да… Вот для разного рода «пастырей», с их точки зрения сохранения стабильности привилегий, — это, конечно же, прогресс. Но с точки зрения чистой науки как субъекта истинного прогресса — это не то что деградация, это вообще нонсенс! Человек без мозга — не человек!!! И тут он перешёл на конспиративный, впрочем, громкий и горячий, шёпот, которым, не в силах сдержаться, выкладывают первому встречному вселенскую тайну-сенсацию — опровержение всех догм: — Слушайте, Антон… Так наши с вами безмозглые, выходит, ничем от насекомых не отличаются! Даже — от простейших одноклеточных!!! Те ведь тоже жрут, спят, размножаются… И всё! Что ж они — тоже люди?! В его глазах уже горело безумие, которое он словно бы пытался затушить вспененной влагой, блестевшей на губах. — Успокойтесь, вам же машину вести… Не сказал Антон, а заявил, пытаясь снять горячку, но голос его, заражённый возбуждением, дрогнул-таки. Однако помог. — Да… Да, вы правы. Поехали. Док довольно спокойно вырулил с парковки, выехал на улицу, но забираться в левый ряд не стал, а остался в правом — неспешном. Успокоился. — Кстати, об отличиях… Я убеждён, что должны быть внешние отличия. — Вы о чём? Доктор снова начал горячиться.