А при всех этих исходных данных дружба была очевидна. И только немногие справедливо предполагали, что сам этот житейский контраст и лежит в сути взаимоотношений. Они оба — Антоша и Кира — словно бы дополняли друг друга. Мальчику Кириллу нравилось контрастно ощущать свой успех, ошибочно — по неопытности — принимаемый за превосходство. Ведь Антошка, как и Кирюша, лишался детской непосредственности не разом, не вдруг, а постепенно, и в начале дружбы восхищался игрушками и развлечениями товарища вполне искренне, без стеснения и злобы, оценивая только лишь достоинства предмета или приключения, а не их принадлежность. Именно эта искренность не давала ему злого шанса заподозрить друга в хвастовстве. Да это, пожалуй, хвастовством и не было! Ну не виноват же Кирилл перед Антоном в том, что имеет богатого и влиятельного папу, который не позволяет ему выглядеть оборванцем. Однако при всей полноценности Кирилла как обычного пацана — спортивная секция, невыученные уроки, футбол во дворе — злую зависть к нему у его друзей культивировали сами их родители, плохо скрывая свою собственную зависть к родителям Кирилла и обращаясь к сыну: «Что ты с него пример берёшь? У него папа вон кто, и поэтому ему многое прощается!» Транслировали свой собственный комплекс неполноценности своим пока ещё полноценным детям. И только мать Антона, ничего такого ему не говорила, так как была просто рада, что у сына появился хоть один друг. Настоящий — Кирюша-то с Антошей общается гораздо больше, чем с другими детьми! Родители Кирилла не сказать, что были в восторге от этих отношений своего сына с мальчиком не их круга, но любя Кирюшу — позднего ребёнка, балуя его своим либерализмом и, главное, наведя справки об Антоне и его матери, убедившись в её непорочности и его старательности, препятствовать дружбе не стали. Для пацанов же, сбитых в общую стаю, дружеское сближение Антона и Кирилла представляло собой вообще не загадку. И вовсе не потому, что детские мозги ещё не захламлены взрослыми понятиями о престиже, а, скорее, потому, что для пацанов эта дружба как раз была в порядке вещей: Кира до конца не входил в их ватагу по видимой и уже ощутимой причине высоты положения, а Антон — наоборот, низменности. Чужие. Оба. Вернее, Антон совсем чужой — так уже принято считать, а Кирилл… Вроде и не чужой, но и свой не совсем. Хотя, беря наглядный пример со взрослых, некоторые особо завистливые, предприимчивые и пронырливые подростки сами откровенно навязывались Кире в друзья. А тот и не возражал — интерес новизны брал своё. И периодически Антон даже отходил на второй план. На второй, но никогда не последний и всегда отчётливо видимый Кириллом так хорошо, что многие вновь обретённые «друзья» очень быстро, по мере утраты интереса к ним, уходили снова далеко за второй план Антона. С Антошкой же Кира ни на день связи не терял… В том числе и по причине незаурядных способностей Антош… простите, уже Антона. Он был интересен Кириллу, потому что знал больше. А Кирилл своим интересом к знаниям был интересен Антону. Наконец, началась смена полюсов — Кира начинал завидовать заслуженным успехам Антона в учёбе, а тот начинал кайфовать от своей снисходительности, когда помогал другу разобраться в чём-то. И когда рассказывал всякие интересные истории из книжек, самостоятельному чтению которых Кира предпочитал занятия спортом. Он, вообще, к юности в спорте уже весьма преуспел — был и призёром, и чемпионом чего-то там. Но к удивлённой радости друга Антона не вызывал в нём уже не то что приступа зависти, но даже особо ощутимого всплеска уважения. Хотя лицемерные приличия, конечно, соблюдались: были поздравления-пожелания-рукопожатия-объятия, но только чтобы другу сделать приятное. В душе — а душу, как бога, не обманешь! — Антон не чувствовал ничего. Ему это было неинтересно. Однажды Кира обратился с конкретным предложением, переламывая в себе не столько стеснительность, сколько стыд: — Антоха… На завтрашней контрольной… Чё-то я меньжуюсь… Друг не просто молчал — он даже не пытался делать заинтересованный и участвующий взгляд, он вообще не смотрел в сторону Кирилла, торжествующе предполагая продолжение. И оно последовало: — Не люблю я эту долбанную алгебру… Это из-за училки! Чё-то какая-то она… Ни фига не поймёшь, что объясняет… — Да нормально, вроде, училка как училка, — подстёгивал Антон, глядя в пол и сдерживая улыбку. — Ну, тебе нормально, а мне — нет! Кира горячился. Нервничал. Но может это и помогло ему в конце концов разродиться: — Слушай, посмотришь мой вариант, а?! Ну, когда свой сделаешь… Ты же быстро! Антон улыбнулся-таки в удовольствии. Но головы не поднял — друга пощадил. — Я? Быстро. — Ну! А потом мой… Ага? Чес-слово, если завалюсь, мне от предков — капец… Годовая оценка… То да сё… Капец, короче! Сделаешь? Я тебе за это свой айфон… — А родаки? — Ой! — сморщился коммерсант, не желая даже обсуждать такую мелочь. — Чё родаки?! Украли, скажу… В столовой… Народу много… Кто? — Фиг знает! Но только чтоб они потом его у тебя случайно не увидели… Кирилл сумел сдержаться, чтобы не выдавать коммерческую тайну о том, что отец ему другой купит — новую модель. Антон тоже не стал спрашивать, как же друг без телефона будет, ибо понимал, что будет недолго. Кроме того, высказанный вслух этот грядущий факт одним своим предложением словно бы фанфарил вселенской несправедливости злым дёрганьем за Антошкины не расстроенные ещё струны-нервы. — Ну чё? Договорились? — Нет. Малой ещё раз кайфанул от понимания, что в мгновение отказа почувствовал Кира. И как только лицо друга сменило выражение с непонимания на отчаяние, сразу добавил: — Телефон не надо. Тем более, который показывать нельзя. Услуга за услугу… — Говори! Кирилл после Антошкиного экзерсиса хоть и был готов на всё, однако не сдержал удивления и даже присвистнул, услышав: — Ты, Кира, поможешь мне записаться в серьёзную спортивную секцию и будешь мне помогать в спорте… И сразу согласился, услышав продолжение и посмотрев другу в глаза: — …А я буду помогать тебе в учёбе. В том числе и так тоже. С утра участковый Малой был на службе. Рутинная «бодяга» казалась бесконечной в своей скуке и жизненной безысходности. «Господи, зачем они все живут? — думал он, подшивая очередное административное дело. — Они ведь даже не понимают — не задумываются! — что живут. Скоты! Ведут себя так, словно будут жить вечно… Суетятся в своей мелочности, словно жуки в навозе копаются. А зачем? Для чего? Даже задуматься не могут… Так уже мозги засраны…Стоп! Какие, к чёрту, мозги?! Это безмозглое стадо!..» В кабинет ворвалась, не замечая людей, Диана! Антон мгновенно непроизвольно завёлся, чему успел обрадоваться, пока невольно выдерживал паузу перед «здрасьте», чтобы не задохнуться сразу же от волнения. — Здравствуй, — сухость из её рта пошла такая, что у Антона в секунду пересохло горло. Обращение на «ты», подчёркивая самоё себя, в то же время, пересыпалось песком подтекстного «выканья». Антон молчал — пытался сглотнуть. Диана развила пренебрежительный суховей: — Зачем ты мне ЭТО отправил? — Что? Ответный вопрос Антона так уже засушил воздух кабинета, что разбудил влажную бурю: Диана говорила, словно кричала, и кричала, словно плевалась: — Что это значит?! Ты что, следишь за моим мужем? Может ты и за мной следишь? Как ты смеешь?! Кем ты себя возомнил? Героем-любовником? Герои таких мерзких… гадостей не делают! Негодяй! Берега попутал? Слежкой он занялся… Гляньте на него… Мерзавец! Как я была права, что ушла от тебя к Кириллу… Друг называется! Ты же урод! Ты даже не подумал, что эти цветы — знак признательности персоналу за уход за тобой в больнице… А Кира! Святой человек… А ты — псих! К врачу сходи, параноик. У тебя мания…Господи, спасибо тебе, что я вовремя с ним рассталась. И хлопок двери сбил не умершее сразу многоточие надежды в душе Антона в одну острую точку безнадёги. Чтобы умыть-утереть морально заплёванную морду, Малому пришлось идти в туалет к раковине. Там он, намочив холодной водой лицо, посмотрел на себя в зеркало… Злорадный карлик был сброшен с плеч великана, больно ударился и поменял выражение лица с торжествующего на растерянно-жалкое. И тут с необыкновенным удовлетворением, растущим по мере происходящей метаморфозы в его душе, он почувствовал и увидел, что оправляется от этого внезапного унижения, выражение лица снова становится если не злорадным теперь, то и не просто злым, но ещё и азартным, даже отчаянно весёлым. — Лад-но… Ну, с-су-ка! Берегись. И он с ещё большим кайфом теперь не только увидел, но и словно бы почувствовал, как сползает с его лица улыбка, и наливаются ядом глаза. Глава 24 Полковник, кивнув головой, выразил хоть и молча — только глазами, но такой живой интерес, что вселил в опера энтузиазм самой высокой степени, когда по выражению начальственного лица любой подчинённый проникается мыслью, что его функция в общем деле — наиглавнейшая. И снова — кивок, мол, «ну!». — Скандал она ему закатила, тэ-эрищ пАлковник. Влетела, как фурия, прооралась — негодяй, мол, мерзавец — и вылетела обратно, аж хвост за ней огненный, как за кометой. Полковничий интерес стал рассудительным: — Откуда знаешь? Говоришь так, словно присутствовал…