— Ты влетел под статью двести двадцать четыре… «Надругательство над телами умерших и местами их захоронения»… Это только то, что уже очевидно… А как рыть начнут, то… Подозреваю — много чего ещё откроется. Но и этого уже хватит. Полковник заговорил сдержанно и как-то отвлечённо, будучи заинтересованным видом Малого и разглядывая отрешённое — надежда в мыслях: «А может просто уставшее?» — лицо бывшего участкового инспектора и жалея, что не может направить в него луч настольной лампы. Другая была на столе — модная, энергосберегающая — «Кто бы о моей нервной энергии подумал бережливо!». Но и без луча было видно, что эта новая беда Малому как будто совершенно по фигу. — Та-ак… — Полковник сменил тон на рассудительно-ультимативный. — Давай-ка, Антоша, я тебе обрисую ситуацию, в которую ты попал, прежде чем ты мне расскажешь, — и, не выдержав, гаркнул прямо в лицо Малого: — Зачем?! Задержанный гробокопатель отреагировал-таки: поднял голову и посмотрел на Полковника с удивлением человека, которого отвлекли от важного дела, чем ещё больше того взбесил — теперь уже до состояния растерянности. Полковник закурил, даже не пытаясь унять дрожь пальцев. — Я вообще-то знаю, зачем ты в могилу полез… Ты — псих, Малой… Ты умный парень, но у тебя психоз… Горе от ума, блин! Начальник встал и заходил по комнате туда-сюда: «Тесно, блин!»: — Ладно… Хрен с ней, со статьёй… Хотя и эта уже при отягчающих до пяти лет предполагает… Слышишь? До пяти лет! Думаешь штрафом отделаться? Хрен!!! Пятерик! Я постараюсь, чтобы тебе религиозную или… там… расовую — какую угодно! — мотивацию пришили как отягчающее… Будь уверен! Ты у меня сядешь… А статья-то… Ох, поганая! Даже в ментовской зоне таких не уважают… А ты ещё и не в ментовскую залетишь… Да-да! С чего вдруг в ментовскую-то? Ты уже не мент был, когда могилу вскрывал! Полковник пальцами — чуть ли не всеми сразу! — растоптал окурок в жестяной пепельнице. — Не пойму я… — теперь он стал задумчивым. — Сам себе всю жизнь испортил… За-чем?! Антон снова глянул на него снизу вверх, изображая лицом теперь недоумение: «Сам же сказал, что знаешь! Чего тогда спрашиваешь?» Полковник мимику Малого прочитал правильно: — У тебя психоз! Явный. Это безо всякой экспертизы видно… Тебя не сажать бы… А лечить! Но ведь без толку! Нельзя вылечить мозги, когда их нет… У Антона от неожиданного заключения открылся в неприятии рот, и распахнулись глаза. Его личность прекратила парить по кабинету и целиком уселась на стул. Полковник без суеты удовлетворился и заговорил как собеседник: — Что смотришь? Нет у тебя мозгов! — Пауза. — Я уверен в этом…Их и у меня, наверное, нет… Уже… Я ведь государственный человек… Пойми, государство как институт власти, как явление, стремится быть везде — во всех возможных и невозможных проявлениях жизни. Это образование призвано организовывать жизнь, и оно её организует… Но, в конце концов, так, что это получается не в интересах людей, а в интересах самого государства, которое остаётся при этом неким безличным, абстрактным монстром… — Нет. Голос Малого прозвучал так внезапно и резко, что сбил ровное течение полковничьей мысли. — Что н-нет? — Государство — не безличный монстр. Его всегда олицетворяют конкретные люди. Мы с вами, например… Вернее, теперь только вы. Полковник вернулся в свою мысль: — Да это по фигу! Люди, олицетворяющие государство, перестают жить своей человеческой жизнью. Они с удовольствием — начальным! — жрут суррогат счастья, именуемый властью. А когда сообразят, что жрут суррогат, то поздно уже — не вырвешься… И это, кстати, если сообразят… Да и вырваться некуда. Государство всепроникающе и всеобъемлюще… Злопамятно и мстительно — вот как раз в лице конкретных людей, не желающих прощать отступников. Оно как бы восклицает: «А-а, ты хочешь быть одновременно чистым, честным и счастливым? А как же я?!» Вот оно и выжигает, высушивает, высасывает, вымывает — у кого как — мозги любого человека, живущего в государстве. Ведь при такой жизни мозги не нужны. Государство, создавая законы для жизни внутри себя, консервирует даже не сегодняшний — вчерашний день! Незыблемость прошлого, которая со временем так обтёсывается, отшлифовывается и полируется, что самостоятельный мозг как функция становится не нужен. И горе тому человеку, который сумеет его сохранить в работоспособном состоянии. Горе от ума! Сам посуди: что такое закон, как не инструкция. Значит думать и придумывать ничего не надо — надо только следовать инструкции. Прогресс — кошмар для любого государства, ибо он рушит устоявшуюся стабильность. И чем сильнее государство, тем меньше в нём движения вперёд. Полковник закончил и сел, успокоившись. Посмотрел молча на Антона, вздохнул: — И перестань смотреть на меня со своим психозным интересом. Ты не такой дурак… Сам понимаешь, что у меня уже нет мозгов… Как и у тебя! Он ненадолго задумался, уставившись в безумную от усталости прошедшей ночи и усталую от безумства последних дней физиономию бывшего участкового. — Ладно… Хватит об этом… Я тебя отсюда вытащу… Но!.. Ты ж меня подставил, блин! Хоть это-то понимаешь?! Короче, услуга за услугу. Пиши рапорт на увольнение… Задним числом, блин! Он открыл дверь и крикнул в коридор: — Дежурный! Бумагу и ручку сюда. Очень быстро появилось всё, что нужно. Малой склонился: — Какую дату поставить? — Ставь позавчерашнюю, — уверенно сказал подготовленный Полковник, когда вид Малого ещё раз убедил его, что «мокрое» дело — их общее с участковым дело в съёмной квартире медсестры! — тоже надо вынести за скобки «заднего числа». Антон написал и резко двинул лист к начальнику. — Теперь ствол… Табельное оружие… Надо сдать немедленно. Надеюсь, его не забрали при задержании? — И не выдержав переживаний, Полковник опять сбился на эмоциональный лад. — Эх, знать бы… Я бы никогда не разрешил тебе его на постоянное ношение и хранение… У-у, су-ка! — Пистолет дома. Принесу. — Нет! — резко сказал Полковник. — Не так… Он вытащил телефон, нажал кнопку и прижал его к уху. — Значит так! — Сразу, без приветствий, приказал: — Немедленно дуй ко мне в отделение, что возле кладбища… Не перебивай! Брось всё на хрен! Немедленно, я сказал! Поедешь с человеком… Заберёшь и привезёшь всё, что нужно. Подробности на месте. Время пошло. Глава 31 Антон не смог бы назвать себя ни усталым, ни испуганным, когда открывал входную дверь в свою квартиру, будучи в сопровождении — теперь уже почти официальном, в виде конвоя! — опера-соглядатая, которого он раскрыл в слежке за собой, и, слава богу, — как знал! — сам ему тогда не раскрылся. Малой пытался, пока ехали, потом шли к подъезду и поднимались в квартиру, сосредоточиться и поймать в фокус хоть какое-то понимание, хоть какое-то ощущение — должны же они быть, он же живой! — но этот чёртов опер своей пустопорожней болтовнёй, пытаясь выглядеть эдаким живчиком-простофилей (а может и будучи им на самом деле?), всё время сбивал Антона с концентрации внимания внутри себя. — А что за экстренность такая? — после минутной паузы снова заговорил опер, проходя в прихожую и вертя головой в интересе к чужому жилищу. — Секретность опять же… Он глянул на безразлично разувающегося Антона. — А-а, понимаю, — снова энергичная, раздражительная в своём нарочитом согласии, тупость. — Это ваши с полковником дела… Тайна, типа… Не только твоя, но и его… Да? Малой оторвал взгляд от ботинок и посмотрел на болтуна. Каким бы дураком тот ни был, он не мог не заметить, что взгляд Антона словно бы развёрнут другой стороной своей сути — внутрь самого смотрящего. А снаружи оставалось стеклянное дно как будто мёртвых глаз, не видящих никого-ничего вокруг. Вся жизнь этого взгляда — с другой стороны, он смотрит-следит за мыслями, которые возникают и прячутся внутри. Такой взгляд пытается поймать-ухватить хоть какую-то отдельную мысль, остающуюся в этой хватке цельной, а не оставляющей вместо себя только обломки своей хрупкости. Такой взгляд, если поймал что-то крепкое, то продолжает держать это в фокусе, пока не разглядит до мелочей или пока ему не помешают. Опер помешал… — Ладно, — сказал он без дурацкого «бодрячка». — Давай ствол, да поехали… Начальник ждёт. Антон, глядя на него пустыми немигающими глазами, зацепился уже, было дело, за одну мысль, которая не мелькала у него в голове, а сидела давно и прочно, как вбитый извне гвоздь, чьё остриё уже притупилось привычкой и раздражение от которого уже успокоилось от постоянных раздумий. Но опустошённость — внутренняя ураганная пустота! — снова раскачала остриё мысли-гвоздя, и он опять стал ощутим, как будто был внове… И тут этот дурак-опер! — Да… Сейчас… — очнулся Антон. — Ополоснусь… Переоденусь… Присядь пока… Чаю хочешь? Опер снова задёргался-заулыбался, но теперь уже совсем фальшиво, как будто что-то почувствовал и заподозрил. Как говорится, работа такая… Хотя он был парень дисциплинированный — подозревал-разоблачал только по приказу… И только тех, на кого укажут. А тут вроде ни приказа, ни указа… Двойственность распирала опера и пугала его своей необъяснимостью. — Потом… В следующий раз… Не до чаю сейчас… Неси пушку, и потом уже ополоснёшься, переоденешься и чаю попьёшь… Я подожду, так и быть. Малой понял, что тот нравится ему теперь ещё меньше. — Да сейчас!!! Ё-моё! Дай хоть руки вымыть (они у него так и оставались до сих пор в кладбищенской глине)… Не полезу же я в шкаф такими… Опер согласился. Сам себя успокоил. Помягчел. Снова попытался войти в контакт: — Хорошо. Только давай быстрее… Слушай, а чего ты такой перемазанный-то? Ловил кого? Или следил? — Да, — отворачиваясь, с издёвкой, мол, «тебе не понять», отвечал Антон. — И следил, и ловил… — Кого? Где? — вопросы по инерции.