— А больной я не выгляжу? — Ну, если ты имеешь в виду синдром хронической усталости… — У меня рак желудка. — Слушай… — ему показалось, будто кресло под ним покачнулось. — А это… Это не может быть ошибкой? — Нет, это не тот случай, чтобы быть ошибкой. Он помолчал, потом спросил: — Когда ты об этом узнала? — Две недели назад. — Но надо же что-то делать! — Уже ничего не нельзя сделать. Можно на какое-то время отдалить конец. Он опять замолчал, думал о чем-то. Потом заговорил: — Послушай, а ты не хотела бы приехать ко мне? — Не знаю… Это будет one way ticket, билет в один конец. Я слабею с каждым днем. Зачем тебе это — чтобы я приехала? — Появилась, значит, у меня такая потребность. — Нет, ты в самом деле этого хочешь? — она смотрела удивленно и недоверчиво. — Да. Мне к тебе добираться не по средствам. Половину всего, что есть у меня, надо продать, чтобы на билет туда наскрести. Давай-ка, собирайся. — Тебе придется хоронить меня. Тебя это не пугает? — Неужели ты забыла, что меня трудно чем-либо напугать? — Да уж, этого у тебя не отнимешь. Смех ее прозвучал безмятежно и весело. 30 Суббота, 25 сентября Татьяна пила одну рюмку за другой, не закусывая. — Эй, сестренка, — обеспокоенно заметила Лидия, жена Менькова, — ты что на, на диете? Хоть бы чего-нибудь пожевала. — Нет, — хмуро ответила Татьяна. — Диета есть диета. Три рюмки — и один маленький перекус. И вообще пора переходить на европейский стиль — если пить, то только пить, если жрать… то тоже пить. Сегодня Татьяна притащила с собой целых две бутылки. Хотя Меньков предупредил — на сей раз коньяк за ним. — Без тебя мне это дело ни за что распутать не удалось бы, — он нисколько не кривил душой, говоря это. — Не-а, я действовала вроде лозоходца, который то ли воду на глубине чует, то ли какие-нибудь полезные ископаемые. И всего лишь подсказывала тебе, где можно и нужно рыть, а где рыть не стоит. Хотя, хотя, хотя… Хотя лет через десять я этого уже не смогу сделать — подсказать, где нужно рыть. — Почему? — улыбнулась Лидия. — Твой дар лозоходца пропадет? — Нет, Лидочка, не в даре дело… Вот представь себе — зовут лозоходца, чтобы он определил, где в трубе, лежащей на глубине метра в два, дырка, свищ, течь. Хорошо, если труба одна и дырка в ней одна. А если труб десятка два или, того хуже, полсотни? И в каждой из этих труб по две сотни дыр — через каждые полметра? Этот лозоходец, каким бы он чудесным сверхдаром ни был наделен, просто офигеет от отчаяния. — Понятно, — кивнула Лилия, — ты хочешь сказать, что?… — Именно это я и хочу сказать — о себе. Хорошо, когда из тысячи человек так называемого населения можно с уверенностью выделить двадцать, у которых есть такие отклонения в психике, которые заставляют числить эту двадцатку в потенциальных преступниках. Психически больной человек зачастую гораздо опаснее автобуса, у которого на перекрестке с оживленным движением отказали тормоза. А если из этой тысячи страдают отклонениями не двадцать, а двести? — Ну-у, — прогудел Меньков, — это ты, мать, загнула! — А то ты сам этого не замечаешь? — вскинулась Татьяна. — А то ты не наблюдаешь каждодневно, как совершается все больше и больше диких и жестоких преступлений, которые нормальный — нормальный! — человек совершить не может, даже в состоянии аффекта. Возьмием хотя бы наш Приозерск. В начале прошлого года судили троих уродов, которые убивали детей, стариков, молодых девушек только ради процесса убийства, снятого на видео. Всех троих признали вменяемыми. Вме-ня-е-мы-ми! То есть, у них не имелось никаких психических отклонений! Теперь возьмем этого монстра Вербина — сколько жестоких избиений, попыток изнасилования, изнасилований, убийств! Это в семнадцать лет-то! А ведь психиатры и его могут признать вменяемым. — Не вижу в таком исходе ничего парадоксального! — Меньков поднял указательный палец. — Чикатило во-он когда еще зверствовал, в какие времена. И как зверствовал! А ведь его признали вменяемым. — А я так думаю, — вздохнула Татьяна, — что наука под названием психиатрия должна коренным образом пересмотреть свои взгляды на нормального человека. — Сделать это будет весьма сложно, — включился Меньков. — Психиатры ведь тоже люди, постоянно находятся в окружении таких же… двуногих. — Гениальное замечание, Мишаня! Точно, психиатры сами умом тронулись — вместе с массами. Как тот доктор Рагин из чеховской «Палаты № 6». Гнусно все, мерзко! Одно только утешает — в данном, конкретном случае — что урод Вербин сядет за колючую проволоку на всю оставшуюся жизнь. Сядет, а Мишаня? — Непременно сядет, — подтвердил Меньков. — И папаше его тоже лет пятнадцать строгого режима гарантировано. 31 Воскресенье, 26 сентября Савичеву опять приснилась его кошка Нина Риччи. Сон настолько походил на явь, что он, проснувшись и не открывая глаз, провел рукой по груди — там, где только что лежал мягкий, теплый, пушистый комочек. Увы, рука его нащупала только одеяло. На прикроватном столике транзисторный приемник издавал какие-то не очень ритмичные звуки. Джаз. Джаз Савичев не любил. Он открыл глаза — светлый потолок. Взгляд на часы на стене — кажется, половина седьмого, не рассмотреть еще в слабом свете. Как всегда, суеверно коснулся ковровой дорожки правой ногой, потом левой, встал. Отодвинул тяжелое драпри, вышел через открытую дверь на лоджию. По оконным стеклам снаружи струилась вода. — То ли приснилось, то ли он в самом деле пел это… Он — Стинг. А насчет песни — возможно, Савичеву это приснилось, как и его кошка: On and on the rain will fall Like tears from a star, like tears from a star. On and on the rain will say How fragile we are, how fragile we are, How fragile we are, how fragile we are.[1] * * *