Если, конечно, вообще пытались. – А это что еще за прекрасная незнакомка? Робин обернулась на голос. На гребне дюны, сразу за местом ее ночлега, стоял мужчина. Бомж. Пожилой и тучный, в грязной одежде, с узловатым посохом в руке. При мысли о том, как долго он мог за ней следить, она содрогнулась. Неужели он подглядывал, как она переодевалась? – Профессор Е. А. Поппинсак, – представился он, снимая шляпу – выцветший коричневый котелок. За ленту на тулье были заправлены красные перья, торчащие по бокам, точно крылышки Меркурия. Мужчина был лыс, зато обладал густыми усами, лихо закрученными на концах. Одет в грязную куртку из оленьей кожи с бахромой, трепещущей на ветру, и клетчатые штаны, которые уместнее смотрелись бы на игроке в гольф, чем пляжном бомже. – Доброго утра, дорогуша. Позволите составить вам компанию за чашечкой чая? Робин покачала головой. – Простите, – сказала она, – но у меня ничего нет. – О, зато у меня все есть. Надеюсь, вы не станете отказываться? Усядемся, и грустные сказанья припомним мы о смерти королей…[10] Не дожидаясь ответа, мужчина спустился с холма, высоко подняв посох. Странная птица, подумала Робин. Но ей понравились веселые искорки в его глазах, и вообще дядечка выглядел вполне безобидным. В своем наряде он чем-то напоминал эдакого знахаря, путешествующего из города в город и продающего чудодейственные эликсиры. Заинтригованная, Робин последовала за ним через дюны. Его лагерь располагался прямо позади нее, на площадке в сорок или пятьдесят футов, окруженной песчаными наносами. – Добро пожаловать в мои хоромы, – молвил Поппинсак и указал на лежащий рядом спальный мешок. Робин уселась на него, а старик поставил кастрюлю на газовую горелку, предварительно добавив в нее воды из фляжки. – Да я смотрю, у вас тут есть все удобства, – сказала Робин. – Притом нет такой мерзости, как ипотеки, налоги, страховки и счета за коммунальные услуги. Бог дал, Поппинсак взял. – Он достал из кармана пальто чайные пакетики, выключил горелку и закинул пакетики в кастрюлю. – Итак, как же тебя зовут? Пак или Пип? – Робин. – О, Робин. Робин, птичка-невеличка без единого яичка. И без петушка. Хотя это, при желании, вполне можно исправить. Это высказывание повергло ее в шок. Возможно, этот чудак не так уж и безобиден. – И урожденный висельник порою все ж избегает петли. Слова. Слова – вот страсть Поппинсака. Музыка разума. Двадцать шесть букв[11] – бесчисленное множество миров… – Я пишу стихи, – сказала Робин, немного расслабившись. – Песни. Его глаза загорелись: – Бард?! – Он хлопнул себя по коленям, отчего из его клетчатых штанов в разные стороны полетела пыль. – Мы родственные души. Спой мне песню. Робин улыбнулась и пожала плечами: – Я не взяла банджо. – Так сбегай же за ним скорей и песней мне отплати за этот сладкий чай. – Действительно, почему бы и нет? Она встала и побежала в свой лагерь, на ходу поражаясь, как близко друг от друга они, оказывается, спали. Интересно, думала она, знал ли Поппинсак этой ночью, что она спит неподалеку? Если да, то он и не пытался причинить ей вред. Теперь она была рада его обществу. Какая-никакая, а компания. Интересно, если бы троллеры все-таки отыскали ее, бросился бы Поппинсак на выручку, размахивая посохом? С банджо в руках она вернулась в его «апартаменты», вынула инструмент из чехла и уселась на одеяло. – Уж не твою ли игру вчера я слышал? – спросил Поппинсак. – Вполне возможно. Вчера я играла на променаде. – А я играл на берегу словами. – Играли словами? – спросила она. – Беовульф, Теннесси Уильямс, Микки Спиллейн. «Смиттинг Грендель как птица по свету летает и дамочек с радостью он ублажает…» Это было легко. А ты, моя дорогая, как раз поддержишь меня музыкой. Знала бы ты, как я рад с тобой познакомиться. Спой, светик, не стыдись. – Это песня, над которой я сейчас работаю. Проверю-ка я ее на вас. Поппинсак с улыбкой закрыл глаза и, положив руки на колени, привалился спиной к песчаной дюне. Пальцы Робин летали по струнам банджо. После вступления она запела: Я была там и тут, мой драгоценный? Дошла за тобою до края Вселенной. Выворачивалась наизнанку, стояла вверх ногами, Сходила с ума и носилась кругами. Низко падала и высоко летала, Где бы я не была, я смеялась и рыдала — Все потому, что я тебя искала, Все потому, что я тебя искала. Я не знаю твоего лица, не знаю имени, Но я тебя найду, ты только жди меня. Я узнаю тебя по величавой походке, И как услышу в голосе дрожащие нотки. В твоих глазах свет солнца яркий, Твоя улыбка будет мне подарком. Я буду искать тебя, Да, я буду искать тебя. Ты звезды, и море, и солнце, и луна. Там-тарам и тра-на-на-на. Хватит писать, пора остановиться. Пам-парарам и лампа-ца-дрица. Улыбаясь и кивая, Поппинсак начал аплодировать. – Дева-менестрель, – сказал он. – Робин, королева бардов. А эта строчка: «В твоих глазах свет солнца яркий, твоя улыбка будет мне подарком», эх… – В смысле, эта строчка отстой? – спросила она. – Прелесть. Ты прелесть. И сейчас я принесу чай. Он поднялся с песка и, подойдя к вещевому мешку, принялся что-то искать в нем. Через несколько минут Поппинсак вернулся с перчаткой и двумя пластиковыми кружками. Натянув на руку перчатку, он налил горячего чая в одну из кружек и протянул ее Робин. От него пахло так, будто он с головы до ног облился одеколоном, но даже это не приглушало не особо приятный душок. На щеках заметно проступали фиолетовые прожилки капилляров. Огромный нос картошкой был изрыт оспинами и напоминал Робин большую переспелую клубничину. В усах застряли крошки еды. На расстоянии, подумала она, Поппинсак смотрится куда как симпатичнее. – Предпочитаешь со сливками? – спросил он. – А у вас есть сливки? – Ни капельки. Сдобрить ложечкой рома? – Он достал из кармана пальто пластиковую флягу.