* * * Волчья нить Тянется, тянется свет луны сквозь щелястый ставень, словно нить, скрученная ловкими пальцами Тиссы, словно долгий, печальный вой Ярайды. Блики на полу пропитались запахом свежеструганных досок. Вот здесь, в углу, на сосновом табурете днём лежит волчья шкура... - Познакомь меня с ней! - молила Мариза. Плакала. Золото сулила. И верно, ожерелье дорогое, серьги, кольца, браслеты - всё теперь лежит в деревянной миске Тиссы, той самой, куда ведунья бросает обрезки ниток и клочки волчьей шерсти. Длинна ночь. Тяжек лунный свет: давит на грудь, словно лапа лесного зверя. И на лавке спать жёстко. Но нет сомнения в сердце, объятом одной жгучей страстью. Тайным трепетом откликается вой за окном. Ярайда... Женщина-оборотень. Что она? Как живёт? О чём думает? Мариза грезила ею в княжеских палатах, убранных заморскими шелками. По ночам во двор выходила, да гриди* за ворота не пускали: дескать, пусть княжья дочка тешится в бережёном месте! А за околицей пусто да страшно, а то ещё сама Ярайда припожалует, либо Тисса со своим веретеном. Где тут живому быть?! Ведунья хаживала на княжий двор, когда звали. Молода лицом, как девка, с длинной косою, перевитой шерстяною ниткой с бубенцами. Знамо, чья шерсть: волчья! В руках - веретено. До кого коснётся - смерть! Кто ж не знает? А ежели рукой погладит хворого, тот вмиг позабудет свой недуг. За тем и зовут... Платят щедро. Но не берёт Тисса золота: бросит оземь, рассмеётся, запляшет. «На что мне оно? Бубенцов мне дай да ниток!» - и лукошко подставит берестяное. Дрожь по телу. Свет луны тонок. Вой тягуч и печален. Боязно княжьей дочке, сердце щемит от сладкой близости тайны. Вот отворится низенькая дверь, неслышно на мягких лапах войдёт волчица, блестя глазами, обернётся женщиной... Что спросит у неё Мариза? - Скоро ли? Усмехается ведунья: - Может, ждёшь не того? И вьётся, вьётся нить под её рукою. Пальцы тонки, ловки, красивы. Губы надменны. Глаза жгут в темноте раскалёнными углями. А при свете дня в княжеских палатах - девкою весёлой! Оттого Мариза и решилась просить её: думалось, проста, приветлива, покладиста, в помощи никому не отказывает. Значит, и ей... Не отказала. Привела к себе в избу, в самую гущу векового бора, где ни троп, ни дорог. На столе в туеске брусника, в кринке - молоко. Дурманит запах трав, жужжит веретено... Вот отворилась низенькая дверь. Шорох леса да карий взгляд с упрёком. А за ним - рассвет. Но не увидит его Мариза: ждущий оборотня в ночи - в ночи остаётся! Не вырваться деве из сетей луны, покуда страх живёт в её сердце! Плащ меховой - не шкура. От волчицы лишь мудрость да неслышный шаг. А зачем в лесу живёт, так нет до того никому дела! Всяк сам свою судьбу выбирает. Только вьётся, вьётся нить через рассвет. Жужжит веретено... _________________________ * Гриди - в Древней Руси княжеские дружинники, телохранители князя (IX - XII вв.) Заклятый Часть 1. Заклятый Мои шаги звонко капали в пространство храма - раскинутое, раздвинутое колоннами и витражами. Шорох платья, нервное потрескивание веера. В отдалении, у алтаря, склонённая фигура, закутанная в чёрный бархат. Веер сломан и брошен под ноги. Но тот, к кому обращены все эти звуки, даже не обернулся. В другом случае я не осмелилась бы вторгаться в чужую молитву. Этот храм не был моим. Но и его он тоже не был. Я стояла на ничьей земле, и цветные стёкла осыпали платье мелкими пёстрыми бликами. Становилось душно от мысли, что он не замечает меня. Нет, не молитва склонила эту гордую голову... - Ваше высочество соизволили посетить изгнанника? - Бархат его камзола безвозвратно поглощал блики витражей, тогда как моё платье рассыпало их во все стороны. Я двинулась навстречу, нервно срывая перчатки. - Напрасно вы так волнуетесь, - снова заметил он всё так же, вполоборота. - Моя судьба не стоит сломанного веера. Молча смотрела сверху вниз: его фигура, распростёртая у алтаря, казалась более болезненной и беспомощной, чем в день нашей последней встречи. Клочья белого кружева полетели на пол - перчатки... - Я уже предлагала вам свою благосклонность: поверьте, в вашем положении отсутствие мигрени было бы нелишним. Его выдали глаза, блеснувшие бледным отсветом могильной плиты. - Ах, да, три года назад... - Вы же всё равно не читали моих дневников, - перебила я. - Для иронии нет повода. Дважды я не предлагаю одно и то же. Мой голос под сводами этого храма звучал, как и шаги - нетерпеливо, прерывисто, холодно. Очень хотелось слышать его мысли, открыть тайным ключом эту больную душу и ворваться в неё свежим ветром, внести красоту и яркость... Сделать хоть что-нибудь! Но он молчал, наглухо запершись за стенами своего мрачного величия. Упрямец! В этом мире времени не было, и потому мы так свободно тянули паузу: мне вновь хотелось довести до конца начатое три года назад дело, а ему невозможно было избавиться от наваждения моего присутствия. Стены, ладан, витражи. Ощущения на самой высокой ноте, когда душа срывается в крик и хрипит, измученная неимоверным усилием, и просит пощады. Он не выдержал первым: - Вы пришли, чтобы вновь предложить мне сделку со своей совестью? - Я предлагаю вам своё прощение. - Экая безделица! - Он попытался встать, но сил на это недоставало. - Принцесса, рассудите здраво: нужна ли вам такая встреча за стенами этого храма? Гораздо легче убить меня здесь, никто и знать не будет! Кашель перешёл в хрип, а я стояла рядом, не в силах одной своею волей разорвать круг древней вражды, заклятой, сумасшедшей ненависти, навсегда соединившей наши судьбы. Его голос я узнаю в любом мире, услышу с любого расстояния. Иначе, зачем ему петь, как не затем, чтобы я услышала и пришла? Но гордыня застит взор, изменяя и переворачивая картину мира, как кружение стёклышек в калейдоскопе изменяет рисунок. Этот безумный менестрель некогда был монахом... А я по-прежнему оставалась наследницей одного из самых древних и прославленных королевских родов Европы. Только он не хочет этого видеть, так же, как не хочет верить в своё спасение от моей руки. - Прощайте, - Повернувшись, чтобы уйти, я всё же секунду помедлила. Он молчал. Несколько шагов упали в вязкую тишину. Статуи смотрели с укоризной, - кто из нас был неправ? - Прощайте! - повторила я, не оборачиваясь, и стремительно, почти бегом направилась к выходу. Но всё же, у самых дверей, на границе солнечного ливня и цветочного вальса услышала так и не произнесённые слова: - Ты пришла слишком рано. Я буду петь для тебя! Часть 2. На грани вздоха Не чувствовать боли, находясь на грани вздоха. Стук сердца мерен, как часы: жизнь - смерть. Я умираю в каждой песне много раз, пока в какой-то момент не приходит ощущение: она слышит! Короткий, судорожный вздох: прозрение, граничащее с безумием, - и снова отправляюсь умирать. Это уже потребность, неистребимая жажда: петь так, чтобы пространство, вспоротое лезвием моего голоса, вывернулось и застонало, придавив своей тяжестью того, кто оказался слишком дерзок. Но ощущение, будто я должен докричаться до неё, преследует меня постоянно. Кто она? Какими станут новые слова, разбивающие моё горло мучительным кашлем? Нежность или безумная отвага, отчаяние обречённого или торжество победителя? Больше всего на свете страшась её жалости или одобрения, избегая даже в мыслях рисовать её образ, я всё же твёрдо знаю, что буду жив до тех пор, пока она слышит меня. Жить на грани, на острие, ощущая каждую будущую секунду свободной от своего присутствия... И, обращаясь к той, которой я не знаю, бояться проявления её светлого образа в своей судьбе. Она есть на свете - этого уже довольно для такого жалкого и ничтожного существа. Тайна, связывающая нас, - источник моего вечного страха и вдохновения. Приказывай - я буду петь! Но не приближайся! Возможно, когда-нибудь эта струна порвётся, мой голос ослабеет, а наши руки встретятся. Только сейчас невыносимо думать о том, что же ждёт за гранью рассудка, за последним вздохом озарения. Она - есть. Жизнь и песня. Так пусть же боль моя будет бесконечной! Господи, прошу, не отнимай у несчастного его последнюю надежду!.. Часть 3. Ангел Дорога слепила глаза, как ржавое солнце, медленно выползающее из-за холмов у горизонта. В небе одиноко кружил ястреб, иногда разрывая пространство пронзительной, словно бы тоскующей, нотой. Споткнувшись, странник в чёрном плаще остановился и вдруг, опустившись прямо в дорожную пыль, запел. Мелодия была красивой, но недолгой: человек схватился за грудь и закашлялся, а потом, судорожно вдыхая утреннюю прохладу вместе с мелкой пылью разъезженной дороги, долго смотрел туда, куда улетел, потревоженный песней, ястреб. - Эй, старик, посторонись-ка! Или, может, тебя подвезти? Со стороны селения, с колеи, накатанной через поле, на дорогу выползла повозка, запряжённая рыжей косматой кобылой. Молодой возница шёл рядом, время от времени подбадривая лошадь звонким шлепком по крупу. Странник, наконец, тяжело поднялся и, отступив в сторону обочины, хмуро глянул на паренька. Тот присвистнул: - А ты и не старик вовсе! Вот не разглядел!.. Да садись: если в город, нам всё равно по пути. Солнце уже поднялось, из ржавого став тускло-жёлтым, его свет был нескончаем и утомителен для глаз, привыкших к полумраку собора. Путник влез на телегу, возница взгромоздился рядом, свесив вниз длинные ноги. Скосив на хозяина умный глаз, кобыла тронулась сама, не дожидаясь приказа. Тронулось и поле, медленно поплывшее вдоль дороги. - Это ты здесь пел сейчас? - полюбопытствовал парень и, получив в ответ утвердительный кивок, в знак одобрения хлопнул себя по колену: - Хорошо! Я слыхал в городе менестрелей, но у тебя лучше выходит! Странник насторожился. Вцепившись взглядом в своего собеседника, он какое-то время нерешительно шевелил губами, и можно было заметить, что его короткий вопрос стал результатом серьёзного усилия: - Где? Где ты их слышал? Но возницу мало заботил интерес попутчика. - При дворе, - просто ответил парень. - Принцесса любит всякие диковинки, я ей иногда привожу то, что под руку попадётся... Губы странника дёрнулись, словно их свело судорогой или же он хотел что-то сказать, да передумал. А возница, не заметив этого, продолжал: