— Я хочу это знать! — закричала она неистовым, громким голосом. — Говорите, Годфрей! — умоляла моя тетушка. — Ничто так не вредно для нее, как настоящее ваше молчание. Прекрасные глаза мистера Годфрея наполнились слезами. Он бросил на нее последний умоляющий взгляд и затем проговорил роковые слова: — Слушайте же, Рэйчел, молва говорит, что Лунный камень заложен мистеру Локеру, и что заложил его я. Она с криком вскочила со стула и так дико начала озираться, то на тетушку, то на мистера Годфрея, что я, право, сочла ее за сумасшедшую. — Не говорите со мной! Не прикасайтесь ко мне, — воскликнула она, убегая от нас в дальний угол комнаты (словно преследуемый зверь). — Это моя вина, и я же сама должна исправить ее. Я пожертвовала собой, я имела право сделать это, если хотела. Но смотреть равнодушно, как гибнет невинный человек; хранить тайну и тем самым позорить его доброе имя, — о, Боже правый, это слишком ужасно! это просто невыносимо! Тетушка приподнялась было наполовину с своего кресла, но внезапно опять опустилась в него и потихоньку подозвав меня к себе, указала на маленькую скляночку, лежавшую в ее рабочей корзинке. — Скорее, — прошептала они. — Дайте мне шесть капель в воде, да постарайтесь, чтобы Рэйчел этого не видала. При других обстоятельствах я нашла бы это весьма странным; но тогда не время было рассуждать, нужно было скорее давать лекарство. Дорогой мистер Годфрей бессознательно помогал мне укрываться от взоров Рэйчел, утешая ее на другом конце комнаты. — Уверяю вас, что вы преувеличиваете дело, — говорил он. — Моя репутация стоит так высоко, что подобные глупые, скоропреходящие сплетни не могут повредить ей. Все забудется через неделю. Не станем же и мы более возвращаться к этому предмету. Но даже подобное великодушие не тронуло ее, и она продолжала свое, еще с большим против прежнего остервенением. — Я хочу положить этому конец, — сказала она. — Мамаша! слушайте, что я скажу. Слушайте и вы, мисс Клак! Я знаю, чья рука похитила Лунный камень. Я знаю, — она сделала особенное ударение на этих словах и в бешенстве топнула ногой. — Я знаю, что Годфрей Абльвайт невинен! Ведите меня к судье, Годфрей! Ведите меня к судье, и я поклянусь ему в том! Тетушка схватила меня за руку и прошептала: — Загородите меня на минутку от Рэйчел. Синеватый оттенок, появившийся на ее лице, испугал меня. — Капли восстановят меня через минуту или две, — сказала она, заметя мое смущение, и закрыв глаза, стала ожидать действие лекарства. Между тем как это происходило на одном конце комнаты, на другом, в то же самое время, дорогой мистер Годфрей продолжил свои кроткие увещания. — Вам не следует публично являться в подобное место, — сказал он. — Ваша репутация, дорогая Рэйчел, слишком чиста и священна для того чтобы можно было шутить ею. — Моя репутация! — воскликнула она, разразившись смехом. — Как, Годфрей, разве вы не знаете, что и меня обвиняют не менее вас? Известный в целой Англии полицейский чиновник утверждает, что я украла свой собственный алмаз. Спросите его, с какою целью я это сделала, и он ответит вам, что я заложила Лунный камень для того, чтоб уплатить свои тайные долги! — Она замолчала, кинулась на другой конец комнаты и упала на колени, у ног своей матери. — О, мамаша! мамаша! мамаша! Не сумасшедшая ли я, что даже и теперь отказываюсь открыть всю истину! Не правда ли? Слишком взволнованная, чтобы заметить положение своей матери, она в одну минуту опять вскочила на ноги и возвратилась к мистеру Годфрею. — Я не допущу, чтобы вас, или другого невинного человека, обвинили и бесчестили через мою же вину. Если вы отказываетесь вести меня к судье, то напишите на бумаге заявление о своей невинности, и я подпишу под ним свое имя. Сделайте это, Годфрей, или же я опубликую это в газетах, я прокричу об этом на улицах! Не заговорил ли в ней голос пробудившейся совести? Нет, то был не более как истерический припадок. Чтоб успокоить ее, снисходительный мистер Годфрей взял лист бумаги и написал требуемое заявление. Она подписала под ним свое имя с лихорадочною торопливостью. — Показывайте это везде, Годфрей, не смущаясь мыслию обо мне, — сказала она, отдавая ему бумагу. — Мне кажется, что я до сих пор не умела ценить вас как следует. Вы великодушнее и лучше, нежели я думала. Приходите к нам, когда вы будете свободны, и я постараюсь исправить то зло, которое я вам сделала. Она подала ему руку. Увы, вашей греховной природе! Увы, мистеру Годфрею! Он до того забылся, что не только поцеловал ее руку, но даже и голосу своему придал необыкновенную мягкость и кротость, что в данном случае развилось общению с грехом. — Я приду, моя дорогая, — отвечал он, — только с тем условием, чтобы не было и помину об этом ненавистном предмете. Никогда еще наш христианин-подвижник не представлялся мне в менее благоприятном свете, как на этот раз. Все еще безмолвствовали после его ответа, как вдруг сильный удар в парадную дверь заставил нас встрепенуться. Я взглянула в окно: около дома нашего стоял воплощенный грех, суетность и соблазн, изображаемые каретой с лошадьми, напудренным лакеем и тремя дамами в самых шикарных, ухарских нарядах. Рэйчел встала с своего места и старалась оправиться. — За мной заехали, мамаша, чтобы вести меня на цветочную выставку, — сказала она, подойдя к своей матери. — Одно словечко, мамаша, прежде чем я уеду: не огорчила ли я вас, окажите, нет? Сама не знаю, сожалеть ли нам или порицать такой отупение нравственных чувств и такой неуместный вопрос после всего происшедшего? Я охотнее склоняюсь к милосердию. Так пожалеем же ее! Капли между тем произвели свое действие, и прежний цвет лица моей бедной тетушки совершенно восстановился. — Нет, нисколько, душа моя, — отвечала она. — Ступай с нашими друзьями и веселись как можно больше. Рэйчел остановилась и поцеловала свою мать. Я же между тем отошла от окна и стала неподалеку от двери, к которой она направлялась. Новая перемена произошла опять в Рэйчел: она была вся в слезах. Я с участием посмотрела на это минутное смягчение ее ожесточенного сердца и почувствовала сильное желание сказать при этом случае несколько торжественных поучительных слов. Увы! мое сердечное сочувствие только оскорбило ее. — Кто вас просит сожалеть обо мне? — язвительно прошептала она, подходя к двери. — Разве вы не видите, как я счастлива, Клак? Я еду на цветочную выставку и у меня есть шляпка, лучшая в целом Лондоне. Она дополнила свою глупую выходку, послав мне поцелуй по воздуху, и вышла из комнаты. Очень желала бы я выразить словами то сострадание, которое возбудила во мне эта несчастная, и неблаговоспитанная девушка. Но мой запас слов также беден, как и запас денег, а потому я скажу только одно, что сердце мое обливалось за нее кровью. Подойдя снова к креслу тетушки, я заметила, что дорогой мистер Годфрей втихомолку ищет чего-то во всех углах комнаты. Прежде нежели я могла предложить ему свою помощь, он нашел уже то, чего искал, и вернулся к тетушке и ко мне, держа в одной руке удостоверение в своей невинности, в другой коробочку спичек. — Маленький заговор! дорогая тетушка, — сказал он. — Безгрешный обман, милая мисс Клак, — обман, которые мы, конечно, извините, несмотря на всю вашу высокую нравственную прямоту. Оставьте Рэйчел в той уверенности, будто я воспользовался благородным самопожертвованием, внушавшим ей мысль оправдать меня перед лицом света, и будьте свидетельницами того, что в вашем присутствии, не выходя из дому, я уничтожаю эту бумагу, — он поджег ее спичкой и положил на подоконник, стоявший на столе. — Всякая неприятность, которую, быть может, мне придется перенести на себе, — заметил он, — ничто в сравнении с необходимостию предохранить ее непорочное имя от заразительного соприкосновения с светом. Смотрите же сюда! Мы обратили эту бумагу в маленькую безвредную кучку пепла, и наша дорогая, восторженная Рэйчел никогда и не узнает о том, что мы сделали! Ну, как же вы чувствуете себя теперь, мои неоцененные друзья, как вы себя чувствуете? Что до меня касается, то у меня на сердце так же легко и радостно, как и на сердце младенца. Он озарил нас своею прекрасною улыбкой и протянул одну руку тетушке, а другую мне. Я была до того растрогана его благородным поступком, что не могла говорить и закрыла глаза, и предавшись духовному самозабвению, поднесла его руку к своим губам. Он прошептал мне тихий, нежный упрек. О, восторг! чистый, неземной восторг, объявший мою душу! Сама не помню, где и на чем я сидела, углубившись в свои собственные возвышенные чувства. Когда я открыла глаза, мне показалось, что я снова спустилась с неба на землю. В комнате никого не было, кроме тетушки; он уже ушел! На этом месте я желала бы остановиться; я желала бы закончить свое существование рассказом о благородном поступке мистера Годфрея. Но, к несчастию, непреклонный стимул, в виде банкового билета мистера Блека, осуждает меня на долгое, долгое повествование. Печальные открытия, которые должны были обнаружиться в понедельник, во время моего пребывания в Монтегю-Сквере, еще не пришли к концу. Оставшись вдвоем с леди Вериндер, я естественно завела разговор о ее здоровье, осторожно намекая на необъяснимую заботливость, с которою она старалась скрывать от своей дочери и нездоровье свое, а употребляемое против него лекарство. Ответ тетушки чрезвычайно удивил меня. — Друзилла, — сказала она (если я забыла упомянуть, что меня зовут Друзиллой, то позвольте же исправить эту ошибку), — вы затрагиваете совершенно неумышленно, я уверена в том, весьма грустный вопрос. Я немедленно встала со стула. Деликатность внушила мне один исход из этого положения: мне оставалось извиниться перед тетушкой и затем уйти. Но леди Вериндер остановила меня, и настояла на том, чтоб я опять заняла свое место. — Вы подстерегли тайну, — сказала она, — которую я доверила своей сестре, мистрис Абльвайт, адвокату своему, мистеру Броффу, и никому более. Я могу вполне довериться им двоим, и знаю, что могу положиться и на вашу скромность, рассказав вам все обстоятельства дела. Свободны ли вы, Друзилла, и можете ли посвятить мне ваше дообеденное время? Лишнее будет упоминать здесь, что я предоставила свое время в полное распоряжение тетушки. — В таком случае, — сказала она, — побеседуйте со мной еще часок. Я сообщу вам нечто весьма печальное для нас, а потом, если только вы не откажетесь содействовать мне, попрошу вас об одном одолжения. Опять лишнее говорить, что я не только не отказалась, но, напротив, с величайшей готовностию вызвалась служить тетушке. — Следовательно, — продолжила она, — вы подождете мистера Броффа, которые должен приехать сюда к пяти часам, и будете присутствовать в качестве свидетеля, когда я стану подписывать свое духовное завещание? Ея духовное завещание! Тут вспомнила я про капли, лежавшие в ее рабочей корзинке; вспомнила и про синеватый оттенок, замеченный мною в лице тетушки. Пророческий свет, — свет, выходящий из глубины еще невырытой могилы, торжественно озарил мой ум, и тайна моей тетки перестала быть тайной. III Почтительное участие к бедной леди Вериндер не дозволило мне даже и намекнуть на то, что я угадала грустную истину, пока она сама не заговорит об этом. Я молча выждала ее доброй воли и мысленно, подобрав на всякий случай несколько ободрительных слов, чувствовала себя готовою к исполнению всякого долга, который мог призвать меня, как бы ни был он тягостен. — Вот уже несколько времени, Друзилла, как я не на шутку больна, — начала тетушка, — и, странно сказать, сама этого не знала. Я подумала о том, сколько тысяч погибающих ближних в настоящую минуту не на шутку больны духом, сами того не зная; и мне сильно сдавалось, что бедная тетушка, пожалуй, в том же числе. — Так, милая тетушка, — грустно проговорила я, — так! — Я привезла Рэйчел в Лондон, как вам известно, с тем, чтобы посоветоваться с врачами, — продолжала она, — я сочла за лучшее пригласить двух докторов. Двух докторов! И, увы мне! (в положении Рэйчел) ни одного священника! — Так, милая тетушка, — повторила я, — так! — Один из медиков, — продолжила тетушка, — мне вовсе не был знаком. Другой, старый приятель моего мужа, ради его памяти, всегда принимал во мне искреннее участие. Прописав лекарство Рэйчел, он выразил желание поговорить со мной с глазу на глаз в другой комнате. Я, разумеется, ожидала каких-нибудь особенных предписаний относительно ухода за болезнию дочери. К удивлению моему, он озабоченно взял меня за руку и сказал: «Я все смотрел на вас, леди Вериндер, как по профессии, так и с личным участием. Вы сами, кажется, гораздо больше дочери нуждаетесь в совете медика». Он порасспросил меня, чему я сначала не придавала большой важности, пока не заметила, что ответы мои его встревожили. Кончилось тем, что он взялся посетить меня с своим приятелем, медиком, на другой день и в такой час, когда Рэйчел не будет дома. Результатом этого визита, сообщенным мне с величайшею деликатностью и осторожностью, было убеждение обоих докторов в ужасной, невознаградимой запущенности моей болезни, развившейся ныне за пределы их искусства. Более двух лет страдала я скрытою болезнью сердца, которая, без всяких тревожных признаков, мало помалу, безнадежно уходила меня. Быть может, я проживу еще несколько месяцев, быть может, умру, не дождавшись следующего утра, — положительнее этого доктора не могли и не решались высказаться. Напрасно было бы уверять, мой друг, что я обошлась без горьких минут с тех пор, как истинное мое положение стало мне известным. Но теперь я легче прежнего покоряюсь моей судьбе и стараюсь по возможности привести в порядок земные дела. Пуще всего мне хотелось бы, чтобы Рэйчел оставалась в неведении истины. Узнав ее, она тотчас припишет расстройство моего здоровья этой передряге с алмазом и станет горько упрекать себя, бедняжка, в том, что вовсе не ее вина. Оба медика согласны, что недуг начался года два, если не три, тому назад. Я уверена в том, что вы сохраните мою тайну, Друзилла, так же как и в том, что вижу в лице вашем искреннюю печаль и участие ко мне. Печаль и участие! Да можно ли ждать этих языческих чувств от английской женщины-христианки, укрепленной на якоре веры! Бедная тетушка и не воображала, каким ливнем ревностной благодарности переполнилось мое сердце по мере того, как она досказывала свою грустную повесть. Вот, наконец, открывается предо мной то поприще, на котором я могу быть полезною! Вот возлюбленная родственница и погибающий ближний, накануне великого пременения вовсе к нему неприготовленная, но наставленная, — свыше наставленная, — открыться в своем положении предо мной! Как описать мне ту радость, с которою я вспомнила ныне, что бесценных духовных друзей моих, на которых могу положиться, надо считать не единицами, не парами, а десятками и более. Я заключала тетушку в объятия: теперь моя нежность, выступавшая через край, не могла удовлетвориться чем-либо менее объятия. «О, каким неописанным счастием вдохновляете вы меня!», ревностно проговорила я: «сколько добра я вам сделаю, милая тетушка, прежде чем мы расстанемся!» Сказав несколько серьезных слов в виде вступительного предостережения, я указала ей троих из моих друзей, равно упражнявшихся в делах милосердия с утра до ночи по всему околотку, равно неутомимых на увещание, равно готовых с любовью приложить к делу свои дарование по одному моему слову. Увы! результат вышел далеко не ободрителен. Бедная леди Вериндер казалась озадаченною, испуганною, и на все, что я ни говорила ей, — отвечала часто светским возражением, будто не в силах еще видеться с чужими людьми. Я уступила, но только на время, разумеется. Обширная моя опытность (в качестве чтеца и посетительницы, под руководством не менее четырнадцати духовных друзей, считая с первого и до последнего) подсказала мне, что в этом случае требуется подготовка посредством книг. У меня была библиотека, составленная из сочинений как нельзя более соответствующих неожиданно постигшей меня заботе и как бы рассчитанных на то, чтобы пробудить, убедить, приготовить, просветить и укрепить мою тетушку. «Может быть, вы вздумаете почитать, милая тетушка?», сказала я как можно вкрадчивей. «Я бы вам принесла своих собственных, бесценных книжек? С загнутыми страницами в надлежащем месте, тетушка, и с отметками карандашом там, где вам следует приостановиться, и спросить себя: не относится ли это ко мне?» Но даже эта простая просьба, — так безусловно язычески влияет свет, — по-видимому, пугала тетушку. «По возможности, Друзилла, я сделаю все угодное вам», — сказала она с видом удивления, который был и поучителен, и ужасен. Нельзя было терять на минуты. Часы на камине показывали, что я как раз только успею сбегать домой, запасшись первым отделением избранных сочинений (ну, хоть одною дюжинкой) и вернуться вовремя, чтобы принять адвоката и засвидетельствовать завещание леди Вериндер. Обещав наверное возвратиться к пяти часам, я вышла из дому и отправилась по делам милосердия. Когда дело идет о моих собственных интересах, я при переезде с места на место смиренно довольствуюсь омнибусом. Позвольте дать вам понятие о моей ревности к интересам тетушки, упомянув, что в настоящем случае я провинилась в расточительности и взяла кеб. Я поехала домой, выбрала и переметила первое отделение книг, и вернулась в Монтегю-Сквер с дорожным мешком, набитым дюжиною сочинений, которому подобных, по моему твердому убеждению, не найдется ни в одной литературе из всех прочих стран Европы. Извозчику я заплатила по таксе, что следовало; но он принял деньги с побранкой, вследствие чего я тотчас подала ему печатную проповедь. Но этот отверженец так растерялся, точно я завела ему в лицо пистолетное дуло. Он прыгнул на козлы и с нечестивыми кликами ужаса яростно погнал прочь. К счастию, это было уже бесполезно! Назло ему, я посеяла доброе семя, бросив другую проповедь в оконце кеба. Слуга, отворивший мне дверь, — к величайшему облегчению моему, не та особа, что в чепце с лентами, а просто лакей, — уведомил меня, что доктор пожаловал и все еще сидит взаперти с леди Вериндер. Мистер Брофф, адвокат, прибыл с минуту тому назад и дожидается в библиотеке. Меня также провели в библиотеку дожидаться. Мистер Брофф, кажется, удивился, увидав меня. Он ведет дела всего семейства, и мы с ним еще прежде встречалась под кровом леди Вериндер. То был человек, — прискорбно сказать, — состарившийся, и поседелый на службе свету, человек, бывший в часы занятий избранным служителем Закона и Маммона, а в досужное время равно способный читать романы и рвать серьезные трактаты. — Погостить приехали, мисс Клак? — спросил он, взглянув на мой дорожный мешок. Поведать содержимое бесценного мешка подобной личности значило бы просто напросто, вызвать нечестивый взрыв. Я снизошла до его уровня, и упомянула о деле, по которому приехала.