— Тетушка известила меня о своем намерении подписать завещание, — ответила я, — и была так добра, что просила меня присутствовать в числе свидетелей. — А! Вот как! Что ж, мисс Клак, вы на это годитесь. Вам более двадцати одного года, и в завещании леди Вериндер вам нет ни малейшей денежной выгоды. Ни малейшей денежной выгоды в завещании леди Вериндер! О, как я была благодарна, услыхав это! если бы тетушка, владея тысячами, вспомнила обо мне бедной, для которой и пять фунтов сумма немаловажная, если б имя мое появилось в завещании при маленьком наследстве, в виде утешения, — враги мои заподозрили бы чистоту побуждений, которые нагрузили меня избраннейшими сокровищами моей библиотеки, а из скудных средств моих извлекли разорительный расход на кеб. Теперь меня не заподозрит и злейший насмешник. Все к лучшему! О, конечно, конечно, все к лучшему! Голос мистера Броффа вызвал меня из этих утешительных размышлений. Мое созерцательное молчание, кажется, угнетало дух этого мирянина и как бы заставляло его против воли беседовать со мной. — Ну, мисс Клак, что же новенького в кружках милосердия? Как поживает приятель ваш мистер Абльвайт после трепки, что задали ему эти мошенники в Нортумберланд-стрите? Признаюсь, славную историю рассказывают в моем клубе об этом милосердом джентльмене! Я пренебрегла ужимкой, с которою эта личность заметила, что мне более двадцати одного года и что в тетушкином завещании не предстоит мне денежной выгоды. Но тона, которым он говорил о дорогом мистере Годфрее, я уже не могла вынести. После всего происшедшего пополудни в моем присутствии, я чувствовала себя обязанною заявить невинность моего давнего друга, как только высказано сомнение относительно ее, — и, признаюсь, также чувствовала себя обязанною к исполнению правдивого намерения прибавить и язвительное наказание мистеру Броффу. — Я живу вдали от света, сэр, — сказала я, — и не пользуюсь выгодами принадлежности к какому-нибудь клубу. Но история, на которую вы намекаете, случайно известна мне, а также, и то, что еще не бывало клеветы более подлой, чем эта история. — Да, конечно, мисс Клак, вы уверены в своем друге. Весьма естественно. Но мистеру Годфрею Абльвайту не так легко будет убедить весь свет, как он убеждает комитеты милосердых леди. Все вероятности безнадежно против него. Он был в доме во время пропажи алмаза, и первый из всех домашних выехал после того в Лондон. Гаденькие обстоятельства, сударыня, если еще поосветить их позднейшими событиями. Я знаю, что мне следовало бы поправить его на этом же месте речи. Мне следовало бы сказать ему, что он говорит, не зная о свидетельстве невинности мистера Годфрея, представленном единственною особой, которая бесспорно могла говорить с положительным знанием дела. Увы! Соблазн искусно довести адвоката до поражения самого себя был слишком силен. С видом крайней наивности, я спросила, что он разумеет под «позднейшими событиями». — Под позднейшими событиями, мисс Клак, я разумею те, в которых замешаны индийцы, — продолжал мистер Брофф, с каждым словом все более и более забирая верх надо мною бедняжкой, — что делают индийцы тотчас по выпуске их из фризингальской тюрьмы? Они едут прямо в Лондон и останавливаются у мистера Локера. Что же говорит мистер Локер, впервые обращаясь к судебной защите? Он заявляет подозрение на индийцев в подговоре проживающего в его заведении иностранца рабочего. Возможно ли яснейшее нравственное доказательство, по крайней мере, хоть того, что мошенника нашли себе сообщника в числе наемников мистера Локера и знали о местонахождении Лунного камня в его доме? Очень хорошо. Что же дальше? Мистер Локер встревожен (и весьма основательно) насчет безопасности драгоценного камня, взятого им в залог. Он тайно помещает его (описав его в общих выражениях) в кладовую своего банкира. Чрезвычайно умно с его стороны, но индийцы, с своей стороны, не глупее. Она подозревают, что алмаз тайком перевезен с одного места на другое, и нападают на необыкновенно смелое, и удовлетворительнейшее средство выяснить свои подозрения. За кого ж она хватаются? Кого обыскивают? Не одного мистера Локера, что было бы еще понятно, а также и мистера Годфрея Абльвайта. Почему? Мистер Абльвайт объясняет, что они действовала по темному подозрению, случайно застав его в разговоре с мистером Локером. Нелепость! В то утро с мистером Локером говорило по крайней мере полдюжины людей. Почему же за ними никто не следил до дому и не заманил их в ловушку? Нет! Нет! Простейший вывод тот, что мистер Абльвайт лично был не менее мистера Локера заинтересован в Лунном камне, а индийцы так мало знали, у кого он двух находится алмаз, что им не оставалось ничего иного, как обыскать обоих. Таково общественное мнение, мисс Клак. И в этом случае общественное мнение не так-то легко отвергнуть. Последние слова он проговорил с видом такой поражающей мудрости, так светски самоуверенно, что, право, я (к стыду моему будь сказано) не могла удержаться, чтобы не провести его еще крошечку подальше, прежде чем ошеломить истиной. — Не смею спорить с таким даровитым законником, — сказала я. — Но вполне ли честно, сэр, в отношении мистера Абльвайта, пренебрегать мнением знаменитого в Лондоне полицейского чиновника, производившего следствие по этому делу? У пристава Коффа и в мыслях не было подозрение на кого-либо, кроме мисс Вериндер. — Уж не хотите ли вы сказать, мисс Клак, что согласны с приставом? — Я никого не виню, сэр, и не заявляю никакого мнения. — А я грешен и в том и в другом, сударыня. Я виню пристава в полнейшем заблуждении и заявляю мнение, что если б он, подобно мне, знал характер мисс Рэйчел, то заподозрил бы сначала всех домашних, прежде чем добраться до нее. Я допускаю в ней недостатки: она скрытна, своевольна, причудлива, вспыльчива и не похода на других своих сверстниц; но чиста как сталь, благородна и великодушна до последней степени. Если б яснейшая в свете улика клонила дело в одну сторону, а на другой стороне не было бы ничего, кроме честного слова мисс Рэйчел, я отдал бы преимущество слову ее перед уликами, даром что я законник! Сильно сказано, мисс Клак, но таково мое искреннее мнение. — Не найдете ли удобным выразить ваше мнение понагдяднее, мистер Брофф, так чтобы во мне уж не оставалось сомнения, что я поняла его? Положим, вы нашли бы мисс Вериндер неизвестно почему заинтересованною происшествием с мистером Абльвайтом и мистером Локером. Предположим, она стала бы самым странным образом расспрашивать об этом ужасном скандале и выказала бы неодолимое волнение, увидав, какой оборот принимает дело? — Предполагайте все, что вам угодно, мисс Клак, вы ни на волос не пошатнете моей веры в Рэйчел Вериндер. — До такой степени безусловно можно положиться на все? — До такой степени. — Так позвольте же сообщать вам, мистер Брофф, что мистер Абльвайт не более двух часов тому назад был здесь в доме, и полнейшая невинность его во всем касающемся пропажи Лунного камня была провозглашена самою мисс Вериндер в сильнейших выражениях, каких я и не слыхивала от молодых леди. Я наслаждалась торжеством, — кажется, надо сознаться, грешным торжеством, — видя мистера Броффа вконец уничтоженным и опрокинутым моими немногими простыми словами. Он вскочил на ноги и молча вытаращил на меня глаза. Я же, спокойно сидя на своем месте, рассказала ему всю сцену точь-в-точь как она происходила. — Что же теперь-то вы скажете о мистере Абльвайте? — спросила я со всею возможною кротостью, как только договорила. — Если мисс Рэйчел засвидетельствовала его невинность, я не стыжусь сказать, что и я верю в его невинность не менее вас, мисс Клак. Я, подобно прочим, был обманут кажущимися обстоятельствами и сделаю все возможное во искупление своей вины, публично опровергая, где бы я ни услышал ее, сплетню, которая вредит вашему другу. А между тем позвольте мне приветствовать мастерскую ловкость, с которою вы открыли по мне огонь из всех ваших батарей в ту самую минуту, когда я менее всего мог этого ожидать. Вы далеко бы пошли в моей профессии, сударыня, если бы вам посчастливилось быть мужчиной. С этими словами он отвернулся от меня и начал раздражительно ходить из угла в угол. Я могла ясно видеть, что новый свет, брошенный мною на это дело, сильно удивил и смутил его. По мере того как он более и более погружался в свои мысли, с уст его срывались некоторые выражения, позволившие мне угадать отвратительную точку зрения, с какой он до сих пор смотрел на тайну пропажи Лунного камня. Он, не стесняясь, подозревал дорогого мистера Годфрея в позорном захвате алмаза и приписывал поведение Рэйчел великодушной решимости скрыть преступление. В силу же утверждения самой мисс Вериндер, неопровержимого, по мнению мистера Броффа, это объяснение обстоятельств оказывается теперь совершенно ложным. Смущение, в которое я погрузила высокознаменитого юриста, до того ошеломило его, что он уже не в силах был и скрыть его от моей наблюдательности. — Каково дельце! — слышалось мне, как он ворчал про себя, остановясь у окна и барабаня пальцами по стеклу, — уж не говоря про объяснения, даже и догадкам-то недоступно! С моей стороны вовсе не требовалось ответа на эти слова, но все-таки я ответила! Трудно поверить, что я все еще не могла оставить в покое мистера Броффа. Пожалуй, покажется верхом человеческой испорченности, что я нашла в последних словах его новый повод наговорить ему неприятностей. Но что ж делать, друзья мои, разве есть мера людской испорченности! все возможно, когда падшая природа осиливает нас! — Извините, что я помешаю вашим размышлениям, — сказала я ничего не подозревавшему мистеру Броффу, — мне кажется, можно сделать еще предположение, до сих пор никому из нас не проходившее в голову. — Может быть, мисс Клак. Признаюсь, даже не знаю какое. — Пред тем как мне посчастливилось, сэр, убедить вас в невинности мистера Абльвайта, вы упомянули в числе поводов к подозрению самое присутствие его в доме во время пропажи алмаза. Позвольте напомнить вам, что мистер Франклин Блек в то время также находился в доме. Старый сребролюбец отошел от окна, сел в кресло как раз против меня, и пристально поглядел на меня с тяжелою, лукавою усмешкой. — Нет, вы не так ловки в адвокатуре, как я полагал, мисс Клак, — задумчиво проговорил он, — вы не умеете в пору кончить. — Боюсь, что я не совсем понимаю вас, мистер Брофф, — скромно сказала я. — Неподходящее дело, мисс Клак, — на этот раз, право, не подходящее. Франклин Блек, как вам хорошо известно, первый любимец мой. Но не в том дело. Извольте, я в этом случае согласен с вашим взглядом. Вы совершенно правы, сударыня. Я подозревал мистера Абльвайта в силу тех обстоятельств, которые, отвлеченно говоря, оправдывают подозрения, и относительно мистера Блека. Очень хорошо, заподозрим и его. Скажем, что это в его характере, — он в состоянии украсть Лунный камень. Я спрашиваю только, выгодно ли это было для него? — Долги мистера Франклина Блека, — заметила я, — дело известное всему семейству. — А долги мистера Годфрея Абльвайта не достигли еще такой степени развития. Совершенно справедливо. Но в теории вашей, мисс Клак, встречаются два затруднения. Я заведую делами Франклина Блека и прошу позволения сообщить вам, что огромное большинство его кредиторов (зная богатство его отца) очень охотно ждет уплаты, причисляя проценты к сумме. Вот первое затруднение, — и довольно тяжеловесное. А другое, увидите, еще тяжелее. Мне известно из уст самой леди Вериндер, что перед самым исчезновением этого адского индийского алмаза, дочь ее готовилась выйти замуж за Франклина Блека. Она завлекла его и оттолкнула потом по кокетству молодой девушки. Но все-таки она успела признаться матери, что любит кузена Франклина, а мать посвятила кузена Франклина в эту тайну. И вот он пребывает, мисс Клак, в уверенности, что кредиторы терпеливы, и в надежде жениться на богатой наследнице. Считайте его мошенником, сколько угодно, только скажите на милость, зачем же ему красть-то Лунный камень? — Сердце человеческое неисповедимо, — сказала я с кротостью, — кто в него проникнет? — То есть, другими словами, сударыня: хотя не было никакой надобности красть алмаз, он тем не менее взял его по врожденной испорченности. Очень хорошо. Положим так. За коим же чертом… — Извините меня, мистер Брофф. Когда при мне упоминают о черте в таком смысле, мне следует уйти. — Меня извините, мисс Клак, я постараюсь вперед быть поразборчивей в выражениях. Я только одно хотел спросить. Зачем бы Франклину Блеку, — предположив даже, что он взял алмаз, — становиться во главе всех домашних для розысков? Вы можете сказать, что он употребил хитрость для отвлечения от себя подозрений. Но я отвечу, что ему не было нужды отвлекать подозрения, так как никто его не подозревал. Итак, он сначала крадет Лунный камень (без малейшей надобности) по врожденной испорченности, а потом вследствие пропажи камня играет роль, вовсе не нужную и доводящую его до смертельного оскорбления молодой особы, которая иначе вышла бы за него замуж. Вот какой чудовищный тезис вы принуждены защищать, если попытаетесь связать пропажу Лунного камня с Франклином Блеком. Нет, нет, мисс Клак! После всего оказанного сегодня между нами, узелок затянут наглухо. Невинность мисс Рэйчел (как известно ее матери и мне) вне сомнений. Невинность мистера Абльвайта также бесспорна, — иначе мисс Рэйчел не свидетельствовала бы об ней. А невинность Франклина Блека, как видите, неопровержимо говорит сама за себя. С одной стороны мы нравственно уверены во всем этом. А с другой стороны, мы равно уверены в том, что кто-нибудь да привез же Лунный камень в Лондон, и что в настоящее время он в руках мистера Локера или его банкира. К чему же ведет моя опытность, к чему привела бы чья бы то ни было опытность в подобном деле? Она сбивает с толку и меня, и вас, и всех. «Нет, не всех. Оно не сбило с толку пристава Коффа», только что я хотела сказать это, — со всевозможною кротостью и с необходимою оговоркой, чтобы не заподозрили меня в желании запятнать Рэйчел, — как лакей пришел доложить, что доктор уехал, а тетушка ожидает нас. Это прекратило прения. Мистер Брофф собрал свои бумаги, видимо утомленный вопросами, которые задал ему наш разговор. Я подняла свой мешок, наполненный драгоценными изданиями, чувствуя себя в состоянии протолковать еще целые часы. Мы молча отправились в комнату леди Вериндер. Позвольте мне, прежде чем рассказ мой перейдет к другим событиям, прибавить, что я описала происходившее между мной и адвокатом, имея в виду определенную цель. Мне поручено включить в мою письменную дань прискорбной истории Лунного камня полное изложение не только общего направления подозрений, но и имена тех особ, которых подозрение касалось в то время, когда стало известно, что индийский алмаз находится в Лондоне. Изложение моего разговора с мистером Броффом в библиотеке показалось мне как раз соответствующим этому требованию; вместе с тем, оно обладает и великим нравственным преимуществом, принося греховное самолюбие мое в жертву, которая с моей стороны была существенно необходима. Я должна была сознаться, что греховная природа пересилила меня. Сделав же это указательное призвание, я осилила свою греховную природу. Нравственное равновесие восстановлено; духовная атмосфера снова прочищается. Мы можем продолжить, дорогие друзья мои. IV Завещание было подписано гораздо скорее, чем я ожидала. По моему мнению, спешили до неприличия. Послали за лакеем Самуилом, который должен был присутствовать в качестве второго свидетеля, — и тотчас подали тетушке перо. Я чувствовала сильное побуждение сказать несколько слов, приличных этому торжественному случаю; но заблагорассудила подавить порыв, пока мистер Брофф не уйдет из комнаты. Дело было кончено минуты в две, а Самуил (не воспользовавшись тем, что я могла бы сказать) вернулся вниз. Мистер Брофф свернул завещание, и поглядел в мою сторону, как бы желая знать, намерена ли я или нет оставить его наедине с тетушкой. Но я готовилась к делам милосердия, а мешок с драгоценными изданиями лежал у меня на коленях. Своим взглядом он скорее сдвинул бы с места собор Св. Павла, нежели меня. Впрочем, он имел одно неотрицаемое достоинство, которым, без сомнения, обязан был своему светскому воспитанию. Он понимал с одного взгляда. Я, кажется, произвела на него то же самое впечатление, как и на извозчика. Он тоже разразился нечестивым выражением и в сердцах поспешно вышел, уступив мне поле. Как только мы осталась наедине с тетушкой, она расположилась на диване и с видом некоторого смущения заговорила о завещании. — Надеюсь, вы не считаете себя забытою, Друзилла, — сказала она, — я намерена собственноручно подарить вам кое-что на память, моя милая. Вот он золотой случай! Я тотчас же за него ухватилась. Другими словами, я мигом открыла свой мешок и вынула верхнее сочинение. Оно оказалось старым изданием, только еще двадцать пятым, знаменитого анонимного труда (приписываемого бесподобной мисс Беддонс) под заглавием «Змий-искуситель в домашнем быту». Цель этой книги, — быть может, незнакомой светскому читателю, — показать, как враг подстерегает нас во всех, по-видимому самых невинных, занятиях обыденной жизни. Вот главы наиболее удобные для женского чтения: «Сатана за зеркалом», «Сатана под чайным столом», «Сатана за окнами» и многие другие. — Подарите меня, дорогая тетушка, вашим вниманием к этой бесценной книге, — и вы дадите мне все, чего я прошу. — С этими словами я подала ей книгу, развернутую на отмеченном месте, — бесконечном порыве пламенного красноречия! Содержание: «Сатана в диванных подушках..» Бедная леди Вериндер (беспечно покоившаяся в подушках собственного дивана) заглянула в книгу и возвратила ее мне, смущаясь более прежнего. — Мне кажется, Друзилла, — сказала она, — следует подождать, пока мне будет немного полегче, чтобы читать это. Доктор… Как только она упомянула об докторе, я уже знала, что за тем последует. Многое множество раз в прошлой моей деятельности посреди гибнущих ближних, члены отъявленно богопротивной врачебной профессии заступали мне дорогу в делах милосердия, — под жалким предлогом будто бы пациенту необходим покой, а из всех расстраивающих влияний пуще всего надо бояться влияния мисс Клак с ее книгами. Вот этот-то именно слепой материализм (коварно действующий исподтишка) и теперь старался лишать меня единственного права собственности, которого я могла требовать при моей бедности, — права духовной собственности в лице погибающей тетушки. — Доктор говорит, — продолжила моя бедная, заблудшая родственница, — что я не так здорова сегодня. Он запретил принимать посторонних и предписал мне, уж если читать, то читать легчайшие, и самые забавные книги. «Не занимайтесь, леди Вериндер, ничем утомляющим ум или ускоряющим пульс», — вот, Друзилла, его последние слова нынче на прощаньи. Нечего делать, надо было снова уступать — лишь на время, разумеется, как и прежде. Открытое заявление бесконечно большей важности моей должности, в сравнении с должностью врача, только заставило бы доктора повлиять на человеческую слабость пациентки и подорвать все дело. По счастию, на посев доброго семени есть много способов и мало кто усвоил их лучше меня. — Может быть, вы часика через два почувствуете себя крепче, милая тетушка, — сказала я, — или завтра поутру, может быть, проснетесь, почувствуете, что вам чего-то недостает, и этот ничтожный томик, может быть, пригодится. Вы позволите мне оставить у вас книгу, тетушка? Едва ли доктор запретит и это! Я сунула ее под подушку дивана, оставив несколько на виду, как раз подле носового платка и флакончика с солями. Как только ей понадобится тот или другой, рука ее тотчас и тронет книгу; а рано или поздно (кто знает?), может быть, и книга тронет ее. Распорядясь таким образом, я почла благоразумным удалиться. «Позвольте мне дать вам успокоиться, милая тетушка; завтра я опять побываю». Говоря это, я случайно взглянула в окно; оно было заставлено цветами в горшках и ящиках. Леди Вериндер, до безумия любя эти бренные сокровища, то и дело вставала и подходила к ним полюбоваться или понюхать. Новая мысль блеснула в моем уме. «Ах! позвольте мне сорвать один цветок?» сказала я, и таким образом, отстранив всякое подозрение, подошла к окну. Но вместо того чтобы взять один из цветков, я прибавила новый в форме другой книги из моего мешка, которую запрятала, в виде сюрприза тетушке, между роз и гераниумов. За тем последовала счастливая мысль, — почему бы не сделать этого для нее, бедняжки, во всех комнатах, куда она заходит? Я тотчас простилась, и пройдя залой, проскользнула в библиотеку. Самуил, взошедший наверх чтобы проводить меня, полагая, что я ушла, вернулся вниз. В библиотеке на столе я заметила две «забавные книги», рекомендованные богопротивным доктором. Я мигом скрыла их из виду под двумя изданиями из моего мешка. В чайной комнате пела в клетке любимая тетушкина канарейка. Тетушка всегда сама кормила эту птицу. На столе, как раз под клеткой, насыпано было канареечное семя. Я положила тут же и книгу. В гостиной представилось еще более удобных случаев опростать мешок. На фортепиано лежали любимые тетушкины ноты. Я сунула еще две книги и поместила еще одну во второй гостиной под неоконченным вышиваньем, над которым, как мне было известно, трудилась леди Вериндер. Из второй гостиной был выход в маленькую комнатку, отделенную от нее портьерой. Там на камине лежал тетушкин простенький, старомодный веер. Я развернула девятую книгу на самом существенном отрывке и заложила веером место заметки. Теперь возникал вопрос, идти ли наверх попробовать счастья в спальнях, без сомнения, рискуя на оскорбление, если особа в чепце с лентами случится на ту пору в верхнем отделении дома и встретит меня. Но что же до этого? Жалок тот христианин, который боится оскорблений. Я вошла наверх, готовая все вытерпеть. Там было тихо и пусто: прислуга, кажется, чайничала в это время. Тетушкина комната была первою. На стене против постели висел миниатюрный портрет покойного милого моего дядюшки, сэра Джона. Он, казалось, улыбался мне; он, казалось, — говорил: «Друзилла! положите книгу». По бокам тетушкиной постели стояли столики. Она плохо спала, и по ночам ей то и дело надобилась, — а может быть, ей только казалось, что надобится, — разные разности. С одного боку я положила книгу возле спичечницы, а с другого под коробку с шоколатными лепешками. Понадобится ли ей свеча, или лепешка, ей тотчас попадется на глаза или под руку драгоценное издание и скажет ей с безмолвным красноречием: «коснись меня! коснись!» На две моего мешка оставалась лишь одна книга, и только одна комната оставалась неосмотренною, — ванная, в которую ход был из спальни. Я заглянула в нее, и святой, внутренний, никогда не обманывающий голос шепнул мне, — ты всюду приготовила ей встречи, Друзилла; приготовь ей встречу в ванне, и труд твой окончен. Я заметила блузу, брошенную на кресле. Она была с карманом, и в этот-то карман я положила последнюю книгу. Можно ли выразить словами отменное чувство исполненного долга, с которым я выскользнула из дому, никем незамеченная, и очутилась на улице с пустым мешком под мышкой? О вы, светские друзья, гоняющиеся за призраком удовольствия в греховном лабиринте развлечений, как легко и доступно счастье, если вы только захотите быть добрыми! В этот вечер, укладывая свои вещи, и размышляя об истинных богатствах, рассыпанных столь щедрою рукой по всему дому моей богатой тетушки, я чувствовала себя в такой дали от всяких горестей, как будто я снова стала ребенком. У меня было так легко на душе, что я запела стих Вечернего Гимна. У меня было так легко на душе, что я заснула, не допев другого стиха; точно детство вернулось, полнейшее детство! Так я провела благодатную ночь. Какою молодою чувствовала я себя, просыпаясь на следующее утро! Я могла бы прибавить: какою молодою казалась я, если б я была способна остановиться на чем-либо, касающемся моего бренного тела! Но я не способна к этому, — и ничего не прибавляю. Когда пришло время завтрака, — не ради чревоугодия, но для того чтобы вернее застать тетушку, — я надела шляпу, собираясь на Монтегю-Сквер. Но в ту минуту, как я была уже готова, служанка при занимаемых мною нумерах заглянула в дверь и доложила: «слуга леди Вериндер желает видеть мисс Клак». В то время моего пребывания в Лондоне я занимала нижний этаж. Входная зала была моею приемной. Очень маленькая, очень низенькая, весьма бедно меблированная, но зато какая чистенькая! Я выглянула в коридор, желая знать, который из лакеев леди Вериндер спрашивал меня. То был молодой Самуил, вежливый, румяный юноша, с кроткою наружностью и весьма обязательным обхождением. Я всегда чувствовала духовное влечение к Самуилу и желание попытать над ним несколько серьезных слов. Пользуясь этим случаем, я пригласила его в приемную. Он вошел с огромным свертком под мышкой. Кладя его на пол, он, кажется, испугался своей ноши. «Поклон от миледи, мисс; и приказано сказать, что при этом есть письмо». Передав свое поручение, румяный юноша удивил меня своим видом: как будто ему хотелось убежать. Я удержала его, предложив несколько ласковых вопросов. Можно ли будет повидать тетушку, зайдя на Монтегю-Сквер? Нет; она поехала кататься. С ней отправилась мисс Рэйчел; мистер Абльвайт также занял место в экипаже. Зная, в каком прискорбном запущении у милого мистера Годфрея дела по милосердию, я заходила весьма странным, что он поедет кататься, подобно праздным людям. Я остановила Самуила у двери и сделала еще несколько ласковых вопросов. Мисс Рэйчел собирается нынче вечером на бал, мистер Абльвайт располагает приехать к кофе и отправиться вместе с нею. На завтра объявлен утренний концерт, а Самуилу приказано взять места для многочисленного общества, в том числе и для мистера Абльвайта. «Того и гляди разберут все билеты, мисс, — проговорил невинный юноша, — если я не успею сбегать и захватить их поскорее»! С этими словами он убежал, а я снова осталась одна, занятая некоторыми тревожными мыслями. Сегодня вечером назначено было чрезвычайное собрание Материнского Общества Детской Одежды, созванное нарочно в видах получение совета и помощи от мистера Годфрея. Но вместо того, чтобы поддержать наше братство при ошеломляющем притоке брюк, от которого маленькая наша община упала духом, он собирался пить кофе на Монтегю-Сквере и затем ехать на бал! Следующее утро было избрано для празднества в Обществе Надзора за Воскресными Подругами прислуги Британских Дам. Вместо того чтобы своим присутствием вдохнуть жизнь и душу этому ратующему учреждению, он связался с компанией мирян, отправляющихся на утренний концерт! Я спрашивала себя, что бы это значило? Увы! Это значило, что наш христианский герой являлся мне в новом свете и становился в уме моем одним из ужаснейших отступников новейшего времени. Но возвратимся, однако, к рассказу о текущем дне. Оставшись одна в своей комнате, я весьма естественно обратила внимание на сверток, который так пугал румяного молодого лакея. Не прислала ли тетушка обещанного подарочка на память? И не облекся ли он в форму заношенных платьев, стертых серебряных ложек, или драгоценных камней в старомодной оправе, словом, чего-либо подобного? Готовая все принять не оскорбляясь, я развернула сверток, — и что же бросалось мне в глаза? Дюжина бесценных изданий, раскиданных мною накануне по всему дому; все они возвращались мне по приказу доктора! Как же было не трепетать юному Самуилу, когда он принес этот сверток в мою комнату! Как же было не бежать ему, исполнив это несчастное поручение! Что касается письма тетушки, то она, бедняжка, просто уведомляла меня, что не смеет ослушаться своего врача. Что теперь предстояло делать? При моих сведениях и правилах, я не колебалась ни минуты. Однажды укрепленный сознанием, однажды ринувшись на поприще очевидной пользы, христианин никогда не уступает. Ни общественные, ни домашние влияния не производят на нас ни малейшего впечатления, как скоро мы приступили к исполнению того к чему мы призваны. Пусть результатом нашей миссии будут налоги, пусть результатом ее будет мятеж, пусть результатом ее будет война; мы продолжаем свое дело, не обращая внимания ни на какие человеческие соображения, которые двигают внешним миром; мы выше разума; мы за пределами смешного; мы ничьими глазами не смотрим, ничьими ушами не слушаем, ничьим сердцем не чувствуем, кроме собственных. Дивное, славное преимущество! А как его добиться? О, друзья мои, вы могли бы избавить себя от бесполезного вопроса! Мы одни только и можем добиться его, потому что одни мы всегда правы. Что же касается заблудшей моей тетушки, то форма, в которой следовало теперь проявиться моей благочестивой настойчивости, представилась мне весьма ясно. Приготовление через посредство моих духовных друзей не удалось, благодаря собственному нежеланию леди Вериндер. Приготовление посредством книг не удалось, благодаря богопротивному упорству доктора. Быть по сему! Что же теперь попробовать? Теперь надлежало попробовать приготовление посредством записочек. Другими словами, так как самые книги были присланы назад, то следовало сделать выписки избранных отрывков различным почерком, и адресовав их тетушке в виде писем, одни отправить по почте, а другие разместить в доме по плану, принятому мною накануне. Письма не возбудят никаких подозрений; письма будут распечатаны, а однажды распечатанные, быть может, и прочтутся. Некоторые из них я сама написала: «Милая тетушка, смею ли просить вашего внимания на несколько строк?» и пр. «Милая тетушка, вчера вечером я, читая, случайно напала на следующий отрывок и пр.» Другие письма были написаны моими доблестными сотрудницами, сестрами по Материнскому Обществу Детской одежды и пр. «Милостивая государыня! Простите участию, принимаемому в вас верным, хотя и смиренным другом…» «Милостивая государыня! позволите ли серьезной особе удивить вас несколькими шутливыми словами?» Употребляя такие, и тому подобные образцы вежливых просьб, мы воспроизвели все бесценные отрывки в такой форме, что их не заподозрил бы даже зоркий материализм доктора. Еще не смерклись вокруг нас вечерние тени, как я уже запаслась для тетушки дюжиной пробуждающих писем, вместо дюжины пробуждающих книг. Шесть из них я тотчас распорядилась послать по почте, а шесть оставила у себя в кармане для собственноручного распределения по всему дому назавтра. Вскоре после двух часов я снова была уже на поле кроткой битвы, и стоя на крыльце у леди Вериндер, предлагала несколько ласковых вопросов Самуилу.