Тетушка дурно провела ночь. Теперь она снова в той комнате, где свидетельствовали ее завещание, отдыхает на диване и старается немного соснуть. Я сказала, что подожду в библиотеке, пока можно будет ее видеть. В ревностном желании поскорее разместить письма, мне и в голову не пришло осведомиться о Рэйчел. В доме было тихо; концерт давно уже начался. Я была в полной уверенности, что она с своею компанией искателей удовольствия (и мистером Годфреем, увы! в том числе) была в концерте, и ревностно посвятила себя доброму делу, пока время, и обстановка была в моем распоряжении. Полученные поутру письма к тетушке, в том числе и шесть пробуждающих, отправленных мною накануне, лежали нераспечатанными на библиотечном столе. Очевидно, она чувствовала себя не в силах заняться такою кучей писем. Я положила одно письмо из второй полдюжины отдельно на камине, чтоб оно возбудило ее любопытство своим положением в стороне от прочих. Второе письмо я с умыслом бросила на полу, в чайной. Первый слуга, который войдет сюда после меня, подумает, что тетушка обронила его, и тщательно позаботятся возвратить ей. Засеяв таким образом поле нижнего этажа, я легко вбежала на верх, чтобы рассыпать свое милосердие в гостиных. Только что я вошла в первую комнату, как на крыльце дважды стукнули в дверь, — тихо, спешно и осторожно. Прежде чем мне пришло в голову отступать к библиотеке (в которой я обещала дожидаться), проворный молодой лакей поспешил в переднюю и отворил дверь. «Не важное дело», подумала я. При тетушкином состоянии здоровья, посетителей обыкновенно не принимали. Но к ужасу и удавлению моему, постучавшийся оказался исключением из общего правила. Голос Самуила подо мною (по-видимому, ответив на кое-какие вопросы, которых я не расслышала) несомненно проговорил: «пожалуйте на верх, сэр». Вслед затем я услыхала походку — мужскую походку — приближающуюся к гостиной. Кто бы мог быть этот привилегированный посетитель мужского пола? Почти вместе с этим вопросом мне пришел в голову и ответ: «Кому же быть, как не доктору?» Будь это иной посетитель, я позволила бы застать себя в гостиной. Что же необыкновенного в том, что я соскучилась в библиотеке и взошла наверх ради перемены? Но самоуважение преграждало мне встречу с лицом, оскорбившим меня отсылкой назад моих книг. Я скользнула в третью комнату, сообщавшуюся, как я выше сказала, со второю гостиной, и опустила портьеру у входа. Переждать минутки две — и наступит обычный исход подобных случаев, то есть доктора проводят в комнату больной. Я переждала минутки две и более двух минуток; мне слышалась беспокойная ходьба посетителя из угла в угол. Я слышала, как он разговаривал про себя; мне даже голос его показался знакомым. Не ошиблась ли я? Быть может, это не доктор, а кто-нибудь другой? Мистер Брофф, например? Нет! Неизменный инстинкт подсказал мне, что это не мистер Брофф. Кто бы он ни был, но все-таки он продолжил разговаривать с самим собой. Я крошечку раздвинула портьеру и прислушалась. Я услыхала слова: «сегодня же сделаю это!» А голос, произнесший их, принадлежал мистеру Годфрею Абльвайту. V Рука моя выпустила портьеру. Но не думайте, — о нет, не думайте, — чтобы страшно-затруднительное положение мое было главною мыслью в моем уме! Братское участие, принимаемое мною в мистере Годфрее, было так ревностно, что я даже не спросила себя: отчего бы он не в концерте. Нет! Я думала лишь о словах, — поразительных словах, — только что сорвавшихся у него с уст. Он сегодня же это сделает! Он сказал с выражением грозной решимости, что сделает это сегодня. Что же, — о! что такое он сделает! Нечто более недостойное его чем то, что он уже сделал? Не отступится ли он от самой веры? Не покинет ли он наше Материнское Общество? Не в последний ли раз мы видели ангельскую улыбку его в комитете? Не в последний ли раз мы слышали его недоступное соперничеству красноречие в Экстер-Галле? Я была до того взволнована при одной мысли о столь ужасных превратностях в судьбе такого человека, что, кажется, бросилась бы из своего тайника, именем всех дамских комитетов в Лондоне умоляя его объясниться, как вдруг услыхала в комнате другой голос. Он проник за портьеру; он был громок, он был смел, он был лишен всякой женственной прелести. Голос Рэйчел Вериндер! — Зачем вы сюда зашли, Годфрей? — спросила она, — отчего вы не пошли в библиотеку? Он тихо засмеялся и ответил: — Там мисс Клак. — Клак в библиотеке! Она тотчас же села на оттоманку во второй гостиной и сказала: — Вы совершенно правы, Годфрей. Лучше вам остаться здесь. Миг тому назад я была в лихорадочном жару, не зная на что решиться. Теперь я стала холодна как лед и не ощущала ни малейшей нерешимости. После того что я слышала, мне было невозможно показаться. Об отступлении, кроме устья камина, и думать нечего. Впереди меня ожидало мученичество. Ради справедливости, не щадя себя, я без шороху расположила портьеру так, чтобы мне все было видно и слышно. И затем встретила мучение в духе первобытных христиан. — Не садитесь на оттоманку, — продолжала молодая леди, — принесите себе кресло, Годфрей. Я люблю, чтобы сидели против меня во время разговора. Он взял ближайшее кресло, на низеньких ножках. Оно было ему вовсе не по росту, довольно высокому. Я до сих пор еще не видывала его ног в такой невыгодной обстановке. — Ну? — продолжила она. — Что же вы им сказали? — То самое, что вы мне говорили, милая Рэйчел. — Что мама не совсем здорова сегодня? И что я не хочу ехать в концерт, оставив ее одну? — Это самое. Все жалели, что лишатся вашего присутствия в концерте, но совершенно поняли вас. Все шлют вам поклон и выражают утешительную надежду, что нездоровье леди Вериндер скоро пройдет. — А вы не думаете, что оно опасно, Годфрей, нет? — Далеко нет! Я вполне уверен, что она совсем поправится в несколько дней. — И мне то же думается. Сначала я немного боялась, но теперь и мне то же думается. Вы оказали мне большую любезность, извиняясь за меня перед людьми, почти незнакомыми вам. Но что же вы сами-то не поехали с ними? Мне очень жаль, что и вы лишили себя удовольствия слушать музыку. — Не говорите этого, Рэйчел. Если бы вы только знали, насколько я счастливее — здесь, с вами! Он сложил руки и взглянул на нее. Он сидел в таком положении, что ему для этого надо было повернуться в мою сторону. Можно ли передать словами, как мне стало больно, когда я увидела в лице его именно то самое страстное выражение, которое так очаровывало меня, когда он ораторствовал на платформе Экстер-Галла в пользу легиона неимущих собратьев. — Трудно отвыкать от дурных привычек, Годфрей. Но постарайтесь отвыкнуть от привычки говорить комплименты: вы мне доставите большое удовольствие. — Вам, Рэйчел, я в жизнь мою никогда не говорил комплиментов. Счастливая любовь еще может иногда употреблять язык лести, я согласен. Но безнадежная любовь всегда правдива. Говоря «безнадежная любовь», он близехонько придвинул кресло и взял ее руку. Настало минутное молчание. Он, волновавший всех, без сомнения, взволновал и ее. Мне показалось, что я теперь поняла слова, сорвавшиеся у него, когда он был один в гостиной: «сегодня же сделаю это». Увы! чувство строжайшего приличия едва ли бы помешало понять, что он теперь именно это и делает. — Вы разве забыли, Годфрей, наш уговор в то время, когда мы была в деревне? Мы уговорилась быть двоюродными — а только. — Я нарушаю уговор всякий раз, как с вами вижусь, Рэйчел. — Так не видайтесь со мной. — Что пользы! Я нарушаю уговор всякий раз, как о вас думаю. О, Рэйчел! С какою добротой вы вчера еще говорила мне, что цените меня гораздо выше прежнего? Ужели безумно основать надежду на этих дорогах словах? Ужели безумно грезить, что настанет некогда день, в который сердце ваше смягчатся ко мне? Если я безумец, не разуверяйте меня! Оставьте мне это заблуждение. Надо хоть это лелеять, хоть этим утешаться, если уж нет ничего более. Голос его дрожал, и он закрыл глаза белым платком. Опять Экстер-Галл! Для дополнения параллели не доставало только слушателей, рукоплесканий и стакана воды. Даже ее ожесточенное сердце было тронуто. Я видела, как она склонилась немного поближе к нему. В следующих словах ее послышался небывалый тон участия. — Точно ли вы уверены, Годфрей, что до такой степени любите меня? — Уверен ли! Вы знаете, чем я был, Рэйчел. Позвольте мне сказать вам, что я теперь. Я потерял всякий интерес в жизни, кроме вас. Со мной произошло превращение, в котором не могу дать себе отчета. Поверите ли? Моя деятельность по милосердию опротивела мне до невозможности; как только увижу дамский комитет, рад бежать на край света! Если летописи отступничества и представляют что-нибудь подобное этому заявлению, я замечу только, что в огромном запасе моей начитанности не встречается такого случая. Мне подумалось о Материнском Обществе! Подумалось о надзоре за воскресными подругами; подумалось и о других обществах, слишком многочисленных для перечисления, которые все до единого держались этим человеком, как бы выстроенные на крепкой битве. Мне подумалось о ратующих женских комитетах, втягивавших, так сказать, самое дыхание жизненной деятельности сквозь ноздри мистера Годфрея, — того самого мистера Годфрея, который только что обозвал их доброе дело «противным» и объявил, что рад бежать на край света, когда находится в их обществе! Да послужит ободрением настойчивости моих юных подруг, если я скажу, что это было сильное испытание даже при моей выдержке; но я смогла молча подавить свое правдивое негодование. В то же время, надо отдать себе справедливость, я не проронила на одного словечка из разговора. Первая вслед затем заговорила Рэйчел. — Вы кончили свою исповедь, — сказала она, — не знаю, вылечит ли вас от этой несчастной привязанности моя исповедь, если я покаюсь! Он вздрогнул. Сознаюсь, я тоже вздрогнула. Он думал, и я тоже думала, что она собирается открыть ему тайну Лунного камня. — Думалось ли вам, глядя на меня, — продолжала она, — что я несчастнейшая девушка в свете? Может ли быть большее несчастие, чем жить униженною в собственном мнении? Вот какова моя теперешняя жизнь. — Милая Рэйчел! Вам нет никакого основания высказываться таким образом. — Почему вы знаете, что нет основания? — Можно ли это спрашивать! знаю, — потому что знаю вас. Ваше молчание ни на волос не понизило вас во мнении истинных друзей. Пропажа драгоценного подарка в день рождения может казаться странною; необъяснимая связь ваша с этим происшествием может казаться еще страннее… — Да вы об Лунном камне говорите, Годфрей? — Конечно, я думал, что вы заговорили… — Вовсе я об этом не заговаривала. Я могу слышать о пропаже Лунного камня, — говори, кто хочет, — не чувствуя себя униженною в собственном мнении. Если тайна алмаза когда-нибудь выяснится, тогда станет известно, что я приняла на себя страшную ответственность; узнают, что я обязалась сохранить несчастную тайну, — но тогда же станет яснее солнца в полдень, что я не сделала никакой низости! Вы не поняли меня, Годфрей! Моя вина, что я не так ясно выразилась. Во что бы то ни стало, я буду яснее. Предположим, что вы не любите меня, положим, вы любите другую? — Да? — Положим, вы узнали бы, что эта женщина вовсе не достойна вас. Вполне убедились бы, что вам позорно и подумать о ней лишний раз. Краснели бы от одной мысли жениться на такой особе. — Да? — И, положим, что наперекор всему, вы не могли бы вырвать ее из своего сердца. Положим, что чувство, возбужденное ею (в то время, когда вы еще верили в нее), неодолимо. Положим, любовь, которую эта несчастная внушила вам… О, да никакими словами не выразить всего этого! Как заставить понять мужчину, что чувство, производящее во мне омерзение к самой себе, в то же время чарует меня? Это мое дыхание жизни и вместе яд, убивающий меня! Уйдите! Надо с ума сойти, чтобы говорить, так как я с вами. Нет! не уходите, зачем уносить ложное впечатление. Надо сказать, что следует, в свою защиту. Заметьте это! Он не знает — он никогда не узнает того, что я вам сказала. Я никогда с ним не увижусь, — будь что будет, — никогда, никогда, никогда больше с ним не увижусь! Не спрашивайте его имени! Не спрашивайте больше ничего! Переменим разговор. Довольно ли вы сильны в медицине, Годфрей, чтобы сказать мне, отчего это я точно задыхаюсь? Нет ли такого рода истерики, которая разражается словами вместо слез? Ну, вот еще! К чему кто? Вам теперь легко справиться с огорчением, если только я причинила его вам. Неправда ли, ведь я теперь понизилась на свое настоящее место в вашем мнении? Не обращайте внимания! Не жалейте меня! Уйдите, ради Бога! Она вдруг отвернулась, порывисто упада руками на спинку оттоманки, головой в подушку, и зарыдала. Еще не успела я скандализоваться этим, как неожиданный поступок по стороны мистера Годфрея поразил меня ужасом. Поверят ли, что он упал на колена к ее ногам? Торжественно объявляю, на оба колена! Дозволит ли скромность упомянуть, что он обвил ее шею руками? И дозволительно ли невольному обожанию сознаться, что он наэлектризовал ее двумя словами: — Благородная душа! Не более того! Но он выговорил это одним из тех порывов, которые прославили его, как публичного оратора. Она сидела, — или как громом пораженная, или совсем очарованная, — уж не знаю что именно, — не делая даже попытки отодвинуть его рук туда, где им следовало быть. Что касается меня, то мое чувство приличия было ошеломлено в конец. Я так прискорбно колебалась относительно выбора первого долга, — закрыть ли мне глаза или зажать уши, — что не сделала вы того, ни другого. Даже то обстоятельство, что я еще в состоянии была поддерживать портьеру в надлежащем положении, чтобы видеть и слышать, я вполне приписываю подавленной истерике. Во время подавляемой истерики, — даже доктора согласны в этом, — надо что-нибудь держать. — Да, — проговорил он, со всем очарованием евангельского голоса и манеры, — вы благородная душа! Женщина, говорящая правду ради самой правды, женщина, готовая скорей пожертвовать своею гордостью, нежели любящим ее честным человеком, есть бесценнейшее из всех сокровищ. Если муж такой женщины добьется только ее уважение и внимательности, он добьется достаточного для облагорожения всей его жизни. Вы говорили о вашем месте в моем мнении. Судите же каково это место, — если я на коленях умоляю вас позволить мне взять на себя заботу об излечении вашего бедного, истерзанного сердца. Рэйчел! Почтите ли вы меня, осчастливите ли меня вашею рукой? К этому времени я конечно решилась бы заткнуть уши, если бы Рэйчел не поощрила меня оставить их отверстыми, в первый раз в жизни ответив ему разумными словами. — Годфрей! — сказала она, — вы с ума сходите! — Нет, я никогда еще не говорил разумнее, — в ваших и своих интересах. Загляните на миг в будущее. Следует ли жертвовать вашим счастием человеку, никогда не знавшему ваших чувств к нему, с которым вы решились никогда не видаться? Не обязаны ли вы перед самой собою забыть эту роковую привязанность? А разве можно найти забвение в той жизни, которую вы теперь ведете? Вы испытали эту жизнь и уже наскучили ею. Окружите себя интересами более благородными, чем светские. Сердце, любящее, и чтящее вас, домашний очаг с его мирными требованиями и веселыми обязанностями, кротко завладевающий вами изо дня в день, — вот в чем надо поискать утешения, Рэйчел! Я не прошу любви, — я довольствуюсь вашим уважением и вниманием. Предоставьте прочее, с доверием предоставьте, преданности вашего мужа и времени, исцеляющему все раны, не исключая и столь глубоких как ваши. Она уже начала уступать. Каково же долженствовало быть ее воспитание! О, как не похоже на это поступила бы я на ее месте! — Не соблазняйте меня, Годфрей, — сказала она. — Я и так довольно несчастна, и без того довольно легкомысленна. Не соблазняйте меня стать еще несчастней, еще легкомысленней! — Один вопрос, Рэйчел. Может быть, я лично вам не нравлюсь? — Мне! Вы мне всегда нравились, а после того, что вы сейчас говорили мне, я в самом деле была бы бесчувственною, если бы не уважала вас и не любовалась вами. — Многих ли вы знаете жен, милая Рэйчел, которые уважают своих мужей и любуются ими? А все-таки они с своими мужьями живут очень ладно. Много ли невест идет к алтарю с таким чистым сердцем, что его можно было бы вполне раскрыть перед теми, которые ведут их? А все ж оно не дурно кончается — так или иначе, брачная жизнь идет себе ни шатко, ни валко. Дело в том, что женщин, ищущих в браке убежища, гораздо больше чем они добровольно сознаются; а сверх того они находят, что брак оправдал их доверие к нему. Посмотрите же еще раз на свое положение. В вашем возрасте, с вашими достоинствами, можно ли обречь себя на безбрачие? Поверьте моему званию света, нет ничего невозможнее. Все дело во времени. Вы выйдете за кого-нибудь через несколько лет. Почему же не выйти и за того, кто теперь у ваших ног и ценит ваше уважение, ваше одобрение, выше любви всех женщин земного шара. — Осторожнее, Годфрей! Вы возбуждаете во мне мысли, которые до сих пор не приходили мне в голову. Вы заманиваете меня новою надеждой в то время, когда предо мною нет более надежд. Повторяю вам, я настолько несчастна, настолько безнадежна, что, скажите вы еще слово, я, пожалуй, приму ваши условия. Пользуйтесь предостережением и уходите! — Я не встану с колен, пока вы не скажете: да! — Если я скажу: да, мы оба раскаемся, когда уже будет поздно.