— Мне уж больше невтерпеж, мистер Франклин. Что она там пишет, в письме-то? Помилосердуйте, сэр, скажите нам, что такое она пишет? Я подал ему письмо и записку. Он прочел первое, по-видимому, без особенного любопытства. Но вторая, то есть записка, произвела на него сильное впечатление. — А что говорил пристав! — воскликнул Бетередж, — с первого дня, и до последнего, сэр, пристав говорил, что у нее должно быть записано для памяти место спрятанного. И вот эта записка! Господи помилуй, мистер Франклин, тайна, которая ставила в тупик всех, начиная с великого Коффа и ниже, только того и ждет, можно сказать, чтоб открыться вам! Всякий может видеть, что теперь отлив, сэр. Долго ли ждать начала прилива? — он поднял голову и увидал в некотором отдалении от нас рабочего паренька, чинившего сеть. — Темми Брайт! — кликнул он во весь голос. — Слы-ышу! откликнулся Темми. — Скоро ли прилив? — Час повременить надо. Каждый из нас посмотрел на часы. — Мы можем обойти берегом, мистер Франклин, — сказал Бетередж, — и добраться до зыбучих песков, на порядках выгадав время. Что вы на это окажете, сэр? — Пойдемте. По дороге к зыбучим пескам я просил Бетереджа пооживить мои воспоминание о событиях (касающихся Розанны Сперман) во время следствия, произведенного приставом Коффом. С помощью старого друга я скоро возобновил в уме ясно и последовательно все обстоятельства. Уход Розанны в Фризингалл, когда все домашние думали, что она больная лежит в своей комнате, — таинственные занятия по ночам, за дверью на замке, при свече, горящей до утра, — подозрительная покупка лакированного жестяного ящика и пары собачьих цепей у мисс Иолланд, — положительная уверенность пристава в том, что Розанна спрятала что-то в зыбучих песках, и совершенное неведение спрятанного, — все эти странные результаты недоношенного следствия снова ясно представились мне, когда мы достигли зыбучих песков и пошли по низменному хребту скал, называемых Южною Иглой. С помощью Бетереджа я скоро занял ту позицию, с которой веха и флагшток на стоянке береговой стражи уравнивалась в одну линию. Руководясь заметкой, мы вслед за тем положили мою трость в надлежащем направлении, насколько это было возможно при неровной поверхности утесов. Потом еще раз посмотрели на часы. Прилив должен был начаться минут через двадцать. Я предложил переждать лучше на берегу, чем на сырой и скользкой поверхности утесов. Дойдя до сухого песка, я собрался было сесть, но Бетередж, к величайшему удивлению моему, собирался уйти. — Зачем же вы уходите? — спросил я. — Загляните еще разик в письмо, сэр, и увидите. С одного взгляда на письмо я припомнил наказ остаться одному, производя открытие. — Трудненько таки мне теперь покидать вас, — сказал Бетередж, — но бедняжка умерла такою страшною смертию, и меня что-то заставляет дать потачку этой ее причуде, мистер Франклин. Притом же, — прибавил он с уверенностью, — в письме не говорится, чтобы вы и впоследствии не выдавали тайны. Я поброжу в ельнике и подожду, пока вы меня захватите по дороге. Не мешкайте более чем нужно, сэр. Следственная лихорадка вовсе не такая болезнь, чтобы с ней легко было ладить при этих обстоятельствах. Заявив это на прощанье, он ушел. Интервал ожидания, весьма короткий относительно времени, принимал огромные размеры по масштабу терпения. Это был один из тех случаев, в которых несравненная привычка курить становится особенно дороги и утешительна. Я закурил сигару и сел на склоне берега. С безоблачного неба солнце разливало свою красу на все видимые предметы. Несравненная свежесть воздуха придавала характер роскоши самому процессу жизни и дыхания. Даже пустынный заливчик — и тот приветствовал утро своим веселым видом, а сырая, обнаженная поверхность зыбучих песков скрывала ужасающее выражение своей коварной, темной физиономии в мимолетной улыбке. С приезда моего в Англию еще не бывало такого чудного дня. Не успел я докурить сигару, как начался прилив. Я увидал предшествующее ему вспучиванье песков, а потом грозную дрожь, пробегавшую по всей поверхности их, — точно какой-то дух ужаса жил, двигался и трепетал под ними в бездонной глубине. Я бросал сигару и вернулся к утесам. Заметка указывала мне пробираться ощупью вдоль по линии, обозначаемой тростью, начиная с того конца ее, который был обращен к вехе. Я прошел таким образом более половины трости, не встречая ничего, кроме ребер утесов. Зато вершка два подальше терпение мое вознаградилось. В узкой впадинке, куда едва входил указательный палец, я нащупал цепь. Пробуя вести по ней руку в направлении к зыбучим пескам, я нашел преграду в густоте морского пороста, сплоченного во впадинке несомненно в течении времени, которое прошло с тех пор как Розанна Сперман выбрала это местечко. Выдергать порост или просунуть сквозь него руку не было никакой возможности. Заметив место, указанное концом трости, обращенным к Зыбучим Пескам, я решился продолжить поиски за цепью по новому плану собственного изобретения. Мне пришло на мысль «пошарить» на счастье тотчас за утесами, не найду ли я потерянный след цепи в том месте, где она углубляется в пески. Я взял трость и склонился над северным краем Южной Иглы. В этом положении лицо мое находилось в нескольких футах над поверхностью зыбучих песков. В такой близи вид этих песков, охватываемых по временам отвратительным припадком дрожи, потрясал мои нервы. Ужасные грезы о том, что умершая явится, пожалуй, на месте самоубийства, чтобы помочь мне в поисках, — невыразимая боязнь увидать, как она поднимется из пучившейся поверхности песков и укажет место, — овладели мной до озноба на солнечном припеке. Признаюсь, что я зажмурился, опуская конец трости в зыбучий песок. Миг спустя, — не успел я погрузить палку на несколько вершков, — как уже освободился от суеверного страха и задрожал всем телом в сильнейшем волнении. При первой попытке я опустил трость наугад, зажмурясь, — и сразу попал верно. Трость моя звякнула по цепи. Крепко ухватясь левою рукой за корни порости, я свесился через край утеса, а правою рукой искал под навесом его обрыва. Правая рука ощупала цепь. Я вытащил ее без малейшего затруднения. На конце ее был прикреплен лакированный ящик. Цепь до того заржавела в воде, что я не мог отстегнуть кольцо прикреплявшее ее к ящику. Зажав ящик между колен и напрягая все силы, я сорвал с него крышку. Что-то белое наполнило всю его внутренность. Я опустил руку и нашел, что это белье. Вытаскивая белье, я вытащил скомканное вместе с вам письмо. Взглянув на адрес и увидав свое имя, я положил письмо в карман и окончательно вытащил белье. Оно вытащилось плотным свертком, разумеется, принявшим форму ящика, в котором так долго лежало, вполне предохраненное от морской воды. Я перенес белье на сухой песок берега, развернул и расправил его. Нельзя было ошибиться в том, что это за одежда. То был спальный шлафрок. Когда я разостлал его на песке, лицевая сторона не представляла ничего, кроме бесчисленных ошибок и складок. Потом я осмотрел изнанку и тотчас увидал, что она запачкана краской с двери будуара Рэйчел! Взгляд мой остановился, словно прикованный к пятну, а мысли разом перескочили из настоящего в прошлое. Мне вспомнились самые слова пристава Коффа, точно он снова стоял возле меня, подтверждая неопровержимое заключение, выведенное он из пятна на двери. «Разведайте, нет ли в доме какого-нибудь платья с пятном от этой краски. Разведайте, чье это платье. Разведайте, чем объяснить владелец его свое присутствие в той комнате, где он запачкался, между полночью и тремя часами утра. Если это лицо не даст удовлетворительного ответа, нечего далеко ходить за похитителем алмаза». Одно за другом припоминались мне эти слова, снова и сызнова повторяясь как-то утомительно машинально. Я очнулся от столбняка, длившегося, как мне казалось, несколько часов, — в сущности, без сомнения, несколько минут, — услыхав, что меня кличут. Я поднял голову и увидал Бетереджа, у которого наконец лопнуло терпение. Он только что показался в песчаных холмах на возвратном пути к берегу. Появление старика, тотчас как я увидал его, возвратило меня к сознанию окружающих предметов и напомнило, что исследование, доведенное мною до сих пор, все еще не кончено. Я нашел пятно на шлафроке. Чей же это шлафрок? Сначала я хотел справиться по письму, которое было у меня в кармане, — по письму, найденному в ящике. Опустив за ним руку, я вспомнил, что есть легчайший способ узнать это. Сам шлафрок обличит истину, так как, по всей вероятности, на нем должна быть метка владельца. Я подвид его с песку и стал искать метки. Нашел метку и прочел — «собственное свое имя». Знакомые мне буквы доказывали, что шлафрок мой. Я перевел взгляд повыше: вон солнце, вон блестят воды залива, вон старик Бетередж все ближе да ближе подходит ко мне. Я опять взглянул на буквы. Мое имя. Явная улика — собственное мое имя. «Если время, труд и деньги могут сделать, вор, похитивший Лунный камень, будет у меня в руках», вот слова, с которыми я выехал из Лондона: я проник в тайну, которая скрывалась в зыбучих песках от всех живущих, а неопровержимое доказательство, пятно от краски, убедило меня, что я-то сам и есть этот вор. IV О собственных ощущениях ничего не могу сказать. Мне помнится, что нанесенный мне удар совершенно лишил меня способности мыслить и чувствовать. Я, конечно, не сознавал что со мной делается, когда ко мне подошел Бетередж, так как, по свидетельству его, на вопрос: в чем дело, я засмеялся, и передав ему шлафрок, — сказал, чтоб он сам разобрал загадку. У меня не осталось ни малейшего воспоминание о том, что было говорено между нами на берегу. Первая местность, в которой я снова ясно припоминаю себя, — ельник. Я вместе с Бетереджем иду назад, к дому; Бетередж сообщает мне, что взгляд мой прояснится, и его взгляд тоже прояснится, когда мы хватим по стаканчику грогу. Сцена переменяется, вместо ельника — маленькая комнатка у Бетереджа. Мое решение не входить в дом Рэйчел забыто. Я с благодарностью ощущаю прохладу, тень и тишину комнаты: пью грог (вовсе неведомая мне роскошь в такое время дня), а добрый старый друг мой подливает в него студеной, как лед холодной воды. При другой обстановке напиток этот просто ошеломил бы меня. На этот раз он возбуждает мои нервы. «Взгляд мой начинает проясняться», как предсказывал Бетередж; и у самого Бетереджа тоже «проясняется взгляд». Картина, в которой я изображаю себя, пожалуй, покажется весьма странною, чтобы не сказать больше. К чему прибегаю я на первых порах в таком положении, которое, полагаю, можно назвать беспримерным? Удаляюсь ли я от всякого общения с людьми? Напрягаю ли ум свой к исследованию отвратительной несообразности, которая тем не менее изобличает меня с силою неопровержимого факта? Спешу ли я с первым поездом в Лондон, чтобы посоветоваться с высокосведущими людьми и немедленно поднять на ноги сыскное следствие? Нет. Я принимаю предложенное мне убежище в том доме, куда войти считал для себя унижением, и сижу, прихлебывая водку с водой, в обществе старого слуги, в десять часов утра. Такого ли поступка следовало ждать от человека, поставленного в мое ужасное положение? Я могу дать лишь один ответ: мне было неизъяснимо отрадно видеть перед собой родное лицо старика Бетереджа, а приготовленный стариком Бетереджем грог так помог мне, как едва ли помогло бы что-нибудь иное при полном упадке сил телесных и нравственных, которому я подвергся. Вот единственное мое оправдание, и затем мне остается лишь удивляться неизменному соблюдению собственного достоинства и строго логичной последовательности поведения во всех случайностях жизни от колыбели до могилы, которыми обладает мой читатель или читательница. — Ну, мистер Франклин, по крайней мере в одном нельзя сомневаться, — сказал Бетередж, бросая шлафрок перед нами на стол и указывая на него пальцем, точно это было живое существо, которое могло его слышать, — начать с того, что он врет. Я вовсе не с такой утешительной точки зрения смотрел на это дело. — Я не менее вас обретаюсь в неведении, точно ли я похитил алмаз, — сказал я, — но вот что свидетельствует против меня! Пятно на шлафроке, имя на шлафроке — это факты. Бетередж подвид со стола мой стакан и убедительно сунул его мне в руку. — Факты? — повторил он, — хватите еще капельку грогу, мистер Франклин, а вы отрешитесь от слабости верить фактам! Подтасовка, сэр! —продолжил он, таинственно понизив голос, — вот как я объясняю эту загадку. Где-нибудь да подтасовано, — и вам с вами следует разыскать это. Не было ли еще чего в жестяном ящике, когда вы опускали туда руку? Вопрос этот мигом напомнил мне о письме, которое лежало у меня в кармане. Я достал его и развернул. Оно было в несколько страниц убористого почерка. Я с нетерпением взглянул на подпись в.конце его: «Розанна Сперман». Как только я прочел это имя, внезапное воспоминание осветило мой ум, а при свете его возникло внезапное подозрение. — Постойте! — воскликнул я, — ведь Розанна Сперман поступала к тетушке из исправительного приюта? Розанна Сперман была когда-то воровкой? — Бесспорно, мистер Франклин. Что же из этого, с вашего позволения? — Что из этого? Почем же мы знаем, наконец, что кто не она украла алмаз? Почем мы знаем, что она не могла умышленно выпачкать мой шлафрок в краске?… Бетередж прервал мою речь, положив мне руку на плечо: — Вы оправдаетесь, мистер Франклин, это не подлежит сомнению. Но я надеюсь, что вы оправдаетесь не этим способом. Просмотрите ее письмо. Во имя справедливости к памяти этой девушки, просмотрите ее письмо. Искренность, с которою он сказал это, подействовала на меня, и подействовала почти как выговор. — Вы сами составите себе суждение о ее письме, — сказал я, — я прочту его вслух. Я начал и прочел следующие строки: «Сэр, я хочу кое в чем признаться вам. Иное признание, несмотря на то, что в нем заключается бездна горя, можно сделать в очень немногих словах. Мое признание может быть сделано в трех словах: я люблю вас». Письмо выпало у меня из рук. Я взглянул на Бетереджа. — Ради Бога, — проговорил я, — что это значит? Он, казалось, уклонялся от ответа на этот вопрос. — Сегодня утром, сэр, вы были наедине с хромою Люси, — сказал он, — не говорила ли она чего-нибудь о Розанне Сперман? — Они даже не упомянула имени Розанны Сперман.