— Возьмитесь опять за письмо, мистер Франклин. Я вам прямо скажу, что мне вовсе не по сердцу огорчить вас после того, что вам пришлось уже вынести. Пусть она сама за себя говорит, сэр. Да не забывайте своего грогу. Для вашей же пользы, не забывайте грогу. Я продолжил чтение письма. «Мне было бы очень позорно сознаться, если б я оставалась в живых в то время, когда вы будете читать это. Но когда вы найдете это письмо, я буду мертва, и покину землю. Вот что придает мне смелости. Даже могилы не останется, чтобы напомнить обо мне. Мне можно говорить правду, когда зыбучие пески готовы схоронить меня, после того как напишутся эти слова. Кроме того, вы найдете в моем тайнике ваш шлафрок, запачканный краской, и пожелаете знать, как это случалось, что спрятала его именно я? И почему я ничего не говорила вам, пока жила на свете? На это у меня только одно объяснение. Все эти странности происходили от того, что я вас любила. Я не стану докучать вам рассказом о себе или о моей жизни до того времени, как вы приехали в дом моей госпожи. Леди Вериндер взяла меня в исправительном приюте. В приют я перешла из тюрьмы. Посадили меня в тюрьму за то, что я была воровка. Воровала я, потому что мать моя бродила по улицам без пристанища, когда я была еще маленькою девочкой. Уличною же бродягой мать моя стала вследствие того, что джентльмен, бывший моим отцом, бросил ее. Нет надобности распространяться о такой обыкновенной истории. Она и без того слишком часто рассказывается в газетах. Леди Вериндер была очень добра ко мне, и мистер Бетередж также был весьма добр. Они двое, да еще надзирательница в исправительном приюте, вот единственные добрые люди, которых я встречала во всю свою жизнь. Я могла бы прожить на своем месте — не счастливо, — но все-таки прожить, не будь вашего посещения. Вас я не упрекаю, сэр. Это моя вина, вся вина моя. Помните ли то утро как вы, отыскивая мистера Бетереджа, вышли к нам из-за песчаных холмов? Вы показались мне сказочным принцем. Вы были похожи на суженого, который является ко мне. Я еще не видывала человека, столь достойного обожания. Что-то похожее на вкушение земного счастия, которого я никогда еще не знавала, взыграло во мне в тот же миг, как я увидела вас. Не смейтесь над этим, если в силах. О, если б я могла дать вам почувствовать, как это нешуточно во мне! Я вернулась домой, написала в своем рабочем ящичке ваше имя вместе с моим и начертила под ними узел верных любовников. Тут какой-то демон, нет, лучше сказать, какой-то добрый ангел, шепнул мне: «поди, поглядись в зеркало». Зеркало сказало мне… все равно, что бы то ни было. Я была слишком глупа, чтобы внять предостережению. Я все больше и больше влюблялась в вас, точно леди равного с вами звания, или первая из всех красавиц, которыми вы любовались. Я старалась, — Боже мой, как старалась! — чтоб вы взглянули на меня. Если бы вы знали, как я плакала по ночам с горя и досады, что вы никогда не замечали меня, вы, быть может, пожалели бы обо мне и хоть изредка дарили бы меня взглядом, чтоб я могла жить им. Пожалуй, то был бы не совсем добрый взгляд, если бы вы знали, как я ненавидела мисс Рэйчел. Я, кажется, прежде вас самих догадалась, что вы влюблены в нее. Она подарила вам розы в петлицу. Ах, мистер Франклин, вы носили мои розы чаще, нежели вам или ей приходило это в голову! В то время единственное утешение мое состояло в том, чтобы тайно заменить в вашем стакане с водой ее розу моею и потом выбросить ее розу. Будь она в самом деле так хороша, как вам казалось, я бы, пожалуй, спокойнее перенесла это. Нет, я, кажется, еще больше бы злилась на нее. Что, если б одеть мисс Рэйчел в платье служанки, сняв с нее все украшения?… Не знаю что пользы в том, что я вам пишу это. Нельзя отвергать, что она была дурно сложена; она была слишком тонка. Но кто же знает, что нравится иным людям? Ведь молодым леди позволительны такие поступки, за которые служанка поплатилась бы своим местом. Это не мое дело. Я знаю, что вы не станете читать мое письмо, если я буду продолжать таким образом. Но горько слышать, как мисс Рэйчел называют хорошенькою, когда знаешь, что вся суть в ее наряде и самоуверенности. Постарайтесь не выходить из терпения, сэр. Я перейду как можно скорее к тому времени, которое верно заинтересует вас, ко времени пропажи алмаза. Но прежде у меня на уме сказать вам еще одну вещь. Жизнь моя не особенно тяготила меня в то время, как я была воровкой. И лишь после того как в исправительном приюте научили меня сознавать свое падение и стараться исправиться, настали долгие, томительные дни. Мной овладела мысль о будущности. Я почувствовала, каком страшным упреком были мне эти честные люди, даже добрейшие из честных людей. Куда бы я ни шла, что бы я ни делала, с какими бы лицами не встречалась, чувство одиночества разрывало мне сердце. Я знаю, что должна была поладить с прочею прислугой на новом месте. Но мне почему-то не удалось подружиться с ними. У них был такой вид (или это мне казалось только), как будто она подозревали, чем я была прежде. Я не сожалею, далеко нет, что во мне пробудили усилие исправиться, но право же, право, жизнь эта была томительна. Вы сначала промелькнули в ней лучом солнца, но потом и вы изменили мне. Я имела безумие любить вас и никогда не могла привлечь ваше внимание. В этом была бездна горя, истинно бездна горя. Теперь я перехожу к тому, что хотела сказать вам. В те дни скорби, я раза два или три, когда наступала моя очередь идти со двора, ходила на свое любимое местечко, к виду над зыбучими песками, а говорила про себя: «Кажется, здесь будет всему конец. Когда станет невыносимо, здесь будет всему конец». Вы поймете, сэр, что еще до вашего приезда это место в некотором роде околдовало меня. Мне все казалось, что со мной что-то случится на зыбучих песках. Но я никогда не смотрела на них как на средство разделаться с собой, пока не настало время, о котором я пишу теперь. Тут я подумала, что это место мигом положит конец всем моим огорчениям и скроет меня самое на веки. Вот все, что я хотела рассказать вам о себе с того утра, как я впервые увидала вас, и до того утра, когда поднялась тревога во всем доме по случаю пропажи алмаза. Я была так раздражена глупою болтовней служанок, доискивавшихся на кого именно должно пасть первое подозрение, и так сердита на вас (ничего еще не зная в то время) за ваши заботы о розыске алмаза и за приглашение полицейских, что держалась как можно дальше от всех до тех пор, пока не приехал к вечеру чиновник из Фризингалла. Мистер Сигрен, как вы можете припомнить, — начал с того, что поставил караул у спален служанок, и все женщины в бешенстве пошла за ним наверх, требуя, чтоб он объяснил нанесенное им оскорбление. Я пошла вместе со всеми, потому что, если бы поведение мое отличалось от прочих, такого сорта человек как мистер Сигрев тотчас бы заподозрил меня. Мы нашли его в комнате мисс Рэйчел. Он сказал нам, что здесь не место куче женщин, указал пятно на раскрашенной двери, говоря, что это дело наших юбок, а отослал нас обратно вниз. Выйдя из комнаты мисс Рэйчел, я приостановилась на одной из площадок лестницы, чтобы посмотреть, уж не мое ли платье как-нибудь запачкалось этою краской. Пенелопа Бетередж (единственная служанка, с которою я была на дружеской ноге) шла мимо и заметила, что я делаю. — Не беспокойтесь, Розанна, — сказала она, — краска на двери у мисс Рэйчел высохла уже несколько часов тому назад. Если бы мистер Сигрев не поставил караула у наших спален, я бы ему то же сказала. Не знаю, как вам кажется, а меня еще во всю жизнь мою так не оскорбляли! Пенелопа была девушка нрава горячего. Я успокоила ее и обратилась к сказанному ею насчет того, что краска уж несколько часов как высохла. — Почем вы это знаете? — спросила я. — Ведь я все вчерашнее утро пробыла с мистером Франклином и мисс Рэйчел, — сказала Пенелопа, — готовила им краски, пока они доканчивали дверь. Я слышала, как мисс Рэйчел спросила: высохнет ли дверь к вечеру вовремя, чтобы гости могли взглянуть на нее. А мистер Франклин покачал головой и сказал, что она высохнет часов через двенадцать, не раньше. Дело было после закуски, пробило три часа, а они еще не кончили. Как по вашей арифметике выходит, Розанна? По-моему, дверь высохла сегодня в три часа утра. — Кто-нибудь из дам не ходил ли вчера вечером взглянуть на нее? — спросила я. — Кажется, я слышала, как мисс Рэйчел остерегала их держаться подальше от двери. — Ни одна из дам не запачкалась, — ответила Пенелопа. — Я вчера уложила мисс Рэйчел в постель в двенадцать часов, осмотрела дверь, и никакой порчи на ней еще не было. — Не следует ли вам оказать это мистеру Сигреву, Пенелопа? — Я ни за что в свете и словом не помогу мистеру Сигреву! «Она взялась за свое дело, а я за свое. Мое дело, сэр, состояло в том, чтоб оправить вашу постель и убрать комнату. То были мои счастливейшие часы во весь день. Я всегда целовала подушку, на которой ночью покоилась ваша голова. Не знаю, кто вам служил впоследствии, но платье ваше никогда не было так тщательно сложено, как я складывала его для вас. Из всех мелочей вашего туалета ни на одной пятнышка не бывало. Вы никогда не замечали этого, так же как не замечали меня самое. Простите меня, я забываюсь. Поспешу продолжить. Ну, так я пошла в то утро убирать вашу комнату. На постели валялся ваш шлафрок, как вы его сбросили. Я подняла его, хотела сложить и вдруг увидела, что он запачкан в краске с двери мисс Рэйчел! Я так испугалась этого открытия, что выбежала вон со шлафроком в руках, пробралась через заднюю лестницу и заперлась в своей комнате, чтоб осмотреть его в таком месте, где никто не помешал бы мне. Как только я пришла в себя, мне тотчас вспомнился разговор с Пенелопой, и я сказала себе: «вот доказательство, что он был в комнате мисс Рэйчел между прошлою полночью и тремя часами нынешнего утра!» Не стану разъяснять простыми словами, каково было первое подозрение, промелькнувшее в моем уме при этом открытии. Вы только рассердились бы, а рассердясь, вы можете разорвать мое письмо и не дочитать его. Позвольте мне ограничиться лишь следующим. Обсудив, насколько у меня хватило уменья, я поняла, что это невероятно, а я вам скажу, почему именно. Если бы вы были в комнате мисс Рэйчел в такое время ночи, с ее ведома (и если бы вы неблагоразумно забыли остеречься от сырой двери), она бы напомнила вам, она бы не дозволила вам унести с собой такую улику против нее, какова улика, на которую я смотрю теперь! В то же время сознаюсь, что я не была вполне уверена в ошибочности своих подозрений. Не забудьте, что я созналась в ненависти к мисс Рэйчел. Припишите все это, если можете, небольшой доле той ненависти. Кончилось тем, что я решилась удержать у себя шлафрок, выжидать и высматривать, не пригодится ли он на что-нибудь. Помните, пожалуйста, в это время мне еще и на мысль не приходило, что это вы украли алмаз». Тут я вторично прервал чтение письма. Лично меня касавшиеся отрывки признания несчастной женщины я прочел с неподдельным изумлением и, говоря по совести, с искреннею скорбию. Я сожалел, искренно сожалел, что так легкомысленно оскорбил ее память, не видав ни строчки ее письма. Но когда я дошел до вышеприведенного отрывка, сознаюсь, что в уме моем все более, и более накоплялось горечи против Розанны Сперман, по мере того как я продолжал чтение. — Прочтите остальное про себя, — сказал я, передавая письмо через стол Бетереджу. — если там есть что-нибудь такое, что мне следует знать, вы можете передавать мне по мере чтения. — Понимаю вас, мистер Франклин, — ответил он, — с вашей стороны это совершенно естественно, сэр. Но, да простит вам Бог! прибавил он, понизив голос, — оно не менее естественно и с ее стороны. Продолжаю списывать письмо с оригинала, хранящегося у меня. «Решась удержать у себя шлафрок и посмотреть, какую пользу могу я извлечь из него в будущем для своей любви или мести (право, не знаю чего именно), я должна была придумать, как бы мне удержать его, не рискуя тем, что об этом дознаются. Единственный способ — сшить другой точно такой же шлафрок, прежде чем наступит суббота, в которую явятся прачка с ее счетом белья по всему дому. Я не хотела откладывать до следующего дня (пятницы), боясь, чтобы не случалось чего-нибудь в этот промежуток. Я решилась сшить новый шлафрок в тот же день (в четверг), пока еще могла рассчитывать на свободное время, если ловко распоряжусь своею игрой. Первым делом (после того как я заперла шлафрок в свой комод) надо было вернуться к вам в спальню, не столько для уборки (это и Пенелопа сделала бы за меня, если б я попросила ее), сколько для того, чтобы разведать, не запачкали ли вы своим шлафроком постель или что-нибудь из комнатной меблировки. Я внимательно осмотрела все и, наконец, нашла несколько чуть заметных пятнышек краски на изнанке вашей блузы, — не полотняной, которую вы обыкновенно носили в летнее время, но фланелевой блузы, также привезенной вами с собою. Вы, должно быть, озябли, расхаживая в одном шлафроке, и надели первое, что нашли потеплее. Как бы то ни было, эти пятнышки чуть виднелись на изнанке блузы. Я легко уничтожила их, выщипав мякоть фланели. После этого единственною уликой против вас оставалась та, которую я заперла к себе в комод. Только что я кончила уборку вашей комнаты, меня позвали к мистеру Сигреву на допрос, вместе с остальною прислугой. Затем обыскали все ваши ящики. А затем последовало самое чрезвычайное событие в тот день, — для меня, — после того, как я нашла пятно на вашем шлафроке. Произошло оно по случаю вторичного допроса Пенелопы Бетередж мистером Сигревом. Пенелопа вернулась к вам вне себя от бешенства на мистера Сигрева за его обращение с ней. Он намекнул, как нельзя яснее, что подозревает ее в краже. Все мы равно удивились, услыхав это, и спрашивали: почему? — Потому что алмаз был в комнате мисс Рэйчел, — ответила Пенелопа, — и потому что я последнею вышла из этой комнаты прошлую ночь. Чуть ли не прежде чем слова эта вышли из уст ее, я вспомнила, что другое лицо было в этой комнате позднее Пенелопы. Это лицо была вы. Голова у меня закружилась, а мысли страшно спутались. Между тем, нечто шептало мне, что пятно на вашем шлафроке может иметь совершенно иное значение, нежели то, какое я придавала ему до сих пор. «Если подозревать последнего бывшего в комнате», подумала я про себя, — «то вор не Пенелопа, а мистер Франклин Блек!» Будь это другой джентльмен, мне кажется, я устыдилась бы подозревать его в краже, если бы такое подозрение промелькнуло у меня в уме. Но одна мысль, что вы унизились до одного уровня со мной, и что завладев вашим шлафроком, я в то же время завладела и средствами предохранить вас от открытия, и позора на всю жизнь, — я говорю, сэр, одна эта мысль подавала мне такой повод надеяться на вашу благосклонность, что я, можно сказать, зажмурясь перешла от подозрения к уверенности. Я тут же порешила в уме, что вы более всех выказывали свои хлопоты о полиции для того, чтоб отвести нам глаза, и что похищение алмаза не могло совершаться помимо ваших рук. Волнение при этом новом открытии, кажется, на время вскружило мне голову; я почувствовала такое жгучее желание видеть вас, — попытать вас словечком или двумя насчет алмаза и таким образом заставить вас посмотреть на меня, поговорить со мной, — что я убрала себе волосы, прихорошилась, как могла, и смело пошла в библиотеку, где вы писали, как мне было известно. Вы оставили наверху один из своих перстней, который послужил мне наилучшим предлогом зайти к вам, но если вы когда-нибудь любили, сэр, вы поймете, как вся моя храбрость остыла, когда я вошла в комнату и очутилась в вашем присутствии. И тут вы так холодно взглянули на меня, так равнодушно поблагодарили меня за найденное кольцо, что у меня задрожали колени, и я боялась упасть на пол к вашим ногам. Поблагодарив меня, вы снова, если припомните, стали писать. Я была так раздосадована подобным обращением, что собралась с духом, чтобы заговорить. «Странное дело этот алмаз, сэр», — сказала я. А вы опять подняли глаза и сказали: «да, странное!» Вы отвечали вежливо (я не отвергаю этого); но все-таки соблюдала расстояние, — жестокое расстояние между нами. Так как я думала, что пропавший алмаз спрятав у нас где-нибудь при себе, то холодность ваших ответов до того раздражила меня, что я осмелилась, в пылу минуты, намекнуть вам. Я сказала: «ведь им никогда не найти алмаза, сэр, не правда ли? Нет! Ни того кто его взял, — уж я за это поручусь» Я кивнула головой и улыбнулась вам, как бы говоря: знаю! На этот раз вы взглянули на меня с чем-то в роде любопытства; а я почувствовала, что еще несколько слов с вашей или с моей стороны могут вызвать наружу всю истину. Но именно в эту минуту все испортил мистер Бетередж, подойдя к двери. Я узнала его походку и узнала также, что присутствие мое в библиотеке в такое время дня противно его правилам, — уж не говоря о присутствии моем наедине с вами. Я успела выйти сама, прежде чем он мог войти и сказать мне, чтоб я шла. Я была сердита и ошиблась в расчетах; но, несмотря на все это, еще не теряла надежды. Лед-то, понимаете ли, уж тронулся между нами, а на следующий раз я надеялась позаботиться о том, чтобы мистер Бетередж не подвертывался. Когда я вернулась в людскую, колокол звал нас к обеду. Полдень уж прошел! А надо было еще доставить материал для нового шлафрока! Достать его можно было лишь одним способом. За обедом я притворилась больною и таким образом обеспечила в полное свое распоряжение все время до вечернего чаю. Нет надобности говорить вам чем я занималась, пока домашние думали что я лежу в постели в своей комнате, и как я провела ночь, после того как опять притворилась больною во время чаю и была отослана в постель. Пристав Кофф открыл по крайней мере это, если не открыл ничего более. И я могу догадываться, каким образом. Меня узнали (хотя, и с опущенным вуалем) в холщевой лавке в Фризингалле. Как раз против меня, за прилавком, у которого я покупала полотно, стояло зеркало; а в этом-то зеркале я увидала, как один из приказчиков показал другому на мое плечо и шепнул что-то. Ночью, тайно работая взаперти в своей комнате, я слышала за дверью шепот служанок, которые подсматривали за мной. В этом не было важности; нет ее, и теперь. В пятницу поутру, задолго до приезда пристава Коффа, новый шлафрок, — для пополнения вашего гардероба на место взятого мною, — был сшит, вымыт, высушен, выглажен, перемечен, сложен точь-в-точь как прачка складывала белье, а положен к вам в комод. Нечего было бояться (в случае осмотра белья по всему дому), что новизна шлафрока обличит меня. Когда вы приехали в ваш дом, ваше белье было только что куплено, — вероятно, по случаю возвращения домой из-за границы. Вслед затем прибыл пристав Кофф, и каково же было мое удивление, когда я услыхала то, что он думал о пятне на двери. Я считала вас виновным (как я призналась уже) скорее потому, что мне хотелось этого. И вот пристав совершенно иным путем пришел к одинаковому со мной выводу! И платье, единственная улика против вас, в моих руках! И ни одна живая душа, даже вы сами, не знает этого! Я боюсь передавать вам, что я почувствовала, вспомнив эти обстоятельства, — вы после того возненавидела бы опять обо мне». На этом месте Бетередж взглянул на меня через письмо. — До сих пор ни малейшего проблеска, мистер Франклин! — проговорил старик, снимая тяжелые очки в черепаховом станке и слегка отодвигая от себя признание Розанны Сперман; — не пришли ли вы к какому-нибудь заключению, сэр, пока я читал? — Сперва докончите письмо, Бетередж, может быть, в конце найдется нечто бросающее свет. После того я скажу вам словечка два. — Очень хорошо, сэр. Я только дам отдохнуть глазам и потом буду продолжить. А пока, мистер Франклин, я не тороплю вас; но не потрудитесь ли сказать мне хоть одном словечком, видите ли вы, как вам выбраться из этой ужасной каши? — Вижу только, что мне надо выбраться отсюда опять в Лондон, — сказал я, — и посоветоваться с мистером Броффом. Если он не поможет мне… — Да, сэр? — И если пристав не выйдет из своего уединение в Доркинге… — Не выйдет, мистер Франклин! — В таком случае, Бетередж, — насколько я понимаю теперь, — я истощил все свои средства. После мистера Броффа и пристава я не знаю никого, кто бы мог принести мне хоть малейшую пользу. Между тем как я говорил, кто-то постучался в дверь. Бетередж, по-видимому, был столько же удивлен, как и раздосадовав этою помехой. — Войдите, — раздражительно крикнул он, — кто там такой! Дверь отворилась, и к нам тихонько вошел человек такой замечательной наружности, какой мне еще не случалось видать. Судя по его стану и телодвижениям, он был еще молод. Судя по его лицу, если сравнить его с Бетереджем, он казался старее последнего. Цвет его лица был цыгански смугл; исхудалые щеки вдались глубокими впадинами, над которыми скулы выдавались навесом. Нос у него был той изящной формы, что так часто встречается у древних народов Востока и которую так редко приходится видеть у новейших племен Запада. Лоб его поднимался высоко и прямо от бровей, с бесчисленным множеством морщин и складочек. В этом странном лице еще страннее были глаза: нежно-карие, задумчивые и грустные, глубоко впалые глаза эти смотрели на вас и (по крайней мере, так было со мной) произвольно завладевали вашим вниманием. Прибавьте к этому массу густых, низко-курчавых волос, которые по какой-то прихоти природы поседели удивительно причудливо и только местами. На маковке они еще сохраняли свой природный цвет воронова крыла. От висков же вокруг головы, — без малейшего перехода проседи для умаления противоположности, — она совершенно побелела. Граница двух цветов не представляла никакой правильности. В одном месте белые волосы взбегали в чернь, в другом черные ниспадали в седину. Я смотрел на этого человека с любопытством, которого, стыдно сознаться, никак не мог преодолеть. Нежно-карие глаза его кротко разменялись со мной взглядом, а он встретил невольную грубость моего взгляда извинением, которого я, по совести, вовсе не заслуживал. — Прошу прощения, — сказал он, — я никак не думал, что мистер Бетередж занят. Он вынул из кармана лист бумага и подал его Бетереджу. — Список на будущую неделю, — проговорил он. Глаза его лишь на один миг остановилась на мне, а затем он так же тихо вышел из комнаты, как и вошел. — Кто это? — спросил я. — Помощник мистера Канди, — сказал Бетередж; — кстати, мистер Франклин, вам жаль будет слышать, что маленький доктор до сих пор еще не оправился от болезни, которую охватил, возвращаясь домой с обеда в день рождения. Здоровье его так себе; но памяти он вовсе лишился во время горячки, и с тех пор от нее осталась одни обрывки. Вся практика пала на помощника. Да ее теперь и немного, кроме бедных. Им-то уж нечего делать. Им надо уж довольствоваться этим пегим цыганом, а то и вовсе некому будет лечить их. — Вы, кажется, не любите его, Бетередж? — Его никто не любит, сэр.