— Отчего ж он так непопулярен? — Ну, начать с того, мистер Франклин, что и наружность не в пользу его. А потом рассказывают, что мистер Канди принял к себе весьма темную личность. Никто не знает, кто он такой и нет у него на одного приятеля в околотке. Как же ожидать, чтоб его полюбили после этого? — Конечно, это невозможно! Позвольте узнать, что ему нужно было, когда он передал вам этот лоскуток бумаги? — Да вот принес мне еженедельный список больных, которым нужно давать немножко вина. Миледи всегда аккуратно раздавала добрый крепкий портвейн и херес больным беднякам, а мисс Рэйчел желала, чтоб обычай этот соблюдался. Не те уж времена то! Не те! Помню я, как мистер Канди сам приносил список моей госпоже. Теперь помощник мистера Канди приносит его мне самому. Уж я буду продолжать письмо, если позволите, сэр, — сказал Бетередж, потянув к себе признание Розанны Сперман, — не весело его читать, согласен. Да все же лучше: не раскисну, вспоминая о прошлом. Он надел очки и уныло покачал годовой. — Сколько здравого смысла, мистер Франклин, в нашем поведении относительно матерей, когда они впервые отправляют нас в жизненный путь. Все мы более или менее неохотно являемся на свет. И правы мы все до единого. Помощник мистера Канди произвел на меня слишком сильное впечатление, чтоб я мог так скоро забыть о нем. Я пропустил неопровержимое изречение Бетереджевой философии и возвратился к пегому человеку. — Как его имя? — спросил я. — Как нельзя быть хуже, — проворчал Бетередж. — Ездра Дженнингс. V Сказав мне имя помощника мистера Канди, Бетередж, по-видимому, нашел, что уже довольно потрачено времени на пустяки. Он принялся за просмотр письма Розанны Сперман. С своей стороны, я сидел у окна, поджидая, пока он кончит. Мало помалу впечатление, произведенное на меня Ездрой Дженнингсом, изгладилось. Да и то уж кажется совершенно необъяснимо, что в моем положении кто-нибудь мог произвесть на меня какое бы то ни было впечатление. Мысли мои приняли прежнее направление. Еще раз поневолил я себя смело взглянуть на свое невероятное положение. Еще раз пробежал я в уме тот план действия, который начертал себе на будущее время, кое-как собравшись с духом. Нынче же вернуться в Лондон, изложить все дело мистеру Броффу, и наконец главное: добиться (каким бы то ни было средством, ценой каких бы то ни было жертв) личного свидания с Рэйчел, — вот каков был мой план действия, насколько я мог обдумать его в то время. До отхода поезда оставалось еще более часа. Кроме того, Бетередж, пожалуй, мог найти в непрочитанной еще части письма нечто такое, что мне пригодилось бы к сведению, прежде чем я выйду из дому, в котором пропал алмаз. Письмо оканчивалось так: «Вам не из чего гневаться, мистер Франклин, если б я даже почувствовала некоторое торжество, узнав, что вся ваша будущность у меня в руках. Тревога и страх скорехонько вернулись ко мне. Вследствие принятой им точки зрения на пропажу алмаза, пристав Кофф наверно кончил бы пересмотром вашего белья, и платья. Ни в моей комнате, ни во всем доме не было места, которое я могла бы счесть безопасным. Как же спрятать шлафрок таким образом, чтобы сам пристав не мог найти его? И как это сделать, не теряя ни минуты драгоценного времени? Нелегко было ответить на эти вопросы. Нерешительность моя привела к такому средству, которое может заставать вас рассмеяться. Я разделась и накинула шлафрок на себя. Вы носили его, — а то уж некоторое удовольствие, что я надела его после вас. Вслед за тем вести в людской показали мне, что я как раз вовремя успела спрятать шлафрок. Пристав Кофф потребовал на просмотр книжку, в которой велся счет прачки. Я нашла ее, и принесла ему в гостиную миледи. В прошлые времена мы не раз встречались с приставом Коффом. Я была уверена, что он узнает меня, — но не знала, что он предпримет, увидав меня в числе служанок дома, в котором пропал драгоценный камень. В такой неизвестности я чувствовала, что мне легче будет, если я встречусь с ним как можно скорее, а сразу выясню себе, чего я должна ожидать. Когда я подала ему книжку по счетам белья, он посмотрел на меня как на незнакомую и с особенною вежливостью поблагодарил за то, что я принесла ее. Я сочла и то, а другое весьма плохим предзнаменованием. Как знать, что он скажет обо мне за глаза; как знать, не возьмут ли меня под стражу, вследствие подозрения, а не произведут ли обыска. В то время вы должны были вернуться с проводов мистера Годфрея Абльвайта на железную дорогу. Я пошла на любимую вашу дорожку в кустарниках попытать еще раз, не удастся ли заговорить с вами, — я вовсе не думала тогда, что это будет последним разом, в который попытка еще возможна. Вы не являлись, и что всего хуже: мистер Бетередж, с приставом Коффом, прошли мимо того места где я пряталась, — и пристав заметил меня. После этого мне ничего более не оставалось, как вернуться, до новых бед, на свое место, к своему делу. В ту самую минуту как я хотела перейти тропинку, вы прибыли с железной дороги. Вы шли прямо на кустарник, да вдруг увидали меня, — я уверена, сэр, что вы меня видели, — свернули в сторону, словно от зачумленной, и вошли в дом. {Примечание Франклина Блека. Бедняжка решительно ошиблась. Я вовсе не видал ее. Я действительно хотел пройтись по кустарнику. Но в ту же минуту, вспомнив, что тетушка может пожелать видеть меня по возвращении с железной дороги, переменил намерение и вошел в дом.} Я кое-как вернулась домой через людской вход. В это время в прачечной никого не было, и я села там посидеть. Я уже говорила вам, какие мысли приходила мне в голову на зыбучих песках. Эти мысли вернулась ко мне теперь. Я размышляла о том, что будет тяжелее, — если дела пойдут все также, — перевести ли равнодушие мистера Франклина Блека, или кинуться в песчаную зыбь и таким образом покончить на веки вечные? Напрасно было бы требовать от меня, чтоб я объяснила свое тогдашнее поведение. Я стараюсь, — но и сама не могу понять его. Зачем я не остановила вас, когда вы так жестоко избегали меня? Зачем я не крикнула: мистер Франклин, мне нужно кое-что сказать вам; это касается вас, вы непременно должны выслушать? Вы были в моей власти, вы, как говорится, попались мне на веревочку. И что всего лучше (если бы вы только доверились мне), я имела средства быть вам полезною в будущем. Разумеется, я никак не думала, чтобы вы, джентльмен, украли алмаз из любви к воровству. Нет. Пенелопа слышала от мисс Рэйчел, а я — от мистера Бетереджа, о вашем мотовстве и ваших долгах. Мне было ясно, что вы взяли алмаз, чтобы продать или заложить его и таким образом достать денег, в которых нуждались. Ну! Я могла бы указать вам в Лондоне одного человека, который ссудил бы вам кругленькую сумму под залог драгоценности, не затрудняя вас лишними расспросами насчет ее происхождения. Зачем я не заговорила с вами? Зачем не заговорила! Неужели страх и трудность сохранения у себя шлафрока так поглотили все мои способности, что их не осталось для борьбы с другими страхами и затруднениями? Так могло быть с иною женщиной, но не могло быть со мной. В прошлые времена, будучи воровкой, я подвергалась во сто раз худшим опасностям и выходила из таких затруднений, перед которыми это было просто ребяческою забавой. Я, можно сказать, обучалась плутням и обманам; некоторые из них были ведены в таких огромных размерах и так ловко, что прославились и являлись в газетах. Могла ли такая мелочь, как укрывательство шлафрока, подавить мой рассудок и стеснить сердце в то время, когда мне следовало говорить с вами? Нелепый вопрос! Этого не могло быть. «Что пользы останавливаться на своей глупости? Ведь правда проста? За глаза я любила вас всем сердцем, всею душой. Встречаясь лицом к лицу, — нечего запираться, — я боялась вас; боялась, что вы разгневаетесь на меня, боялась того, что вы скажете мне (хотя вы действительно взяли алмаз), если я осмелюсь намекнуть вам о своем открытии. Я была близехонько от этого, насколько хватило смелости, в то время, как разговаривала с вами в библиотеке. Тогда вы не отвернулись от меня. Тогда вы не кинулись прочь от меня, как от зачумленной. Я старалась раздражить себя до гнева на вас и таким образом ободриться. Напрасно! Я ничего не ощущала кроме горя и отчаяния. «Ты простая девушка; у тебя кривое плечо; ты просто горничная, — какой же смысл в твоих попытках разговориться со мной?» Вы не произносили этих слов, мистер Франклин, но тем не менее вы все это высказали мне! Есть ли возможность объяснить подобное безумие? Нет, можно только сознаться в нем и не касаться его более. Еще раз прошу простить меня за это отступление. Не бойтесь, это не повторится. Теперь я скоро кончу. Пенелопа первая потревожила меня, войдя в пустую комнату. Она давно проведала мою тайну, всеми силами старалась возвратить меня к рассудку и делала это со всею добротой. — Ах, — сказала она, — знаю я, чего вы тут сидите, да горюете в одиночку. Самое лучшее, и самое выгодное для вас, Розанна, изо всего, что может случаться, это отъезд мистера Франклина. Я думаю, что теперь он уж недолго загостится в нашем доме. Сколько я ни думала о вас, мне еще никогда не приходило в голову, что вы уедете. Я не могла ответить Пенелопе и только взглянула на нее. — Я сейчас от мисс Рэйчел, — продолжила Пенелопа. — Трудненько таки ладить с ее характером. Она говорил, что ей невыносимо быть в этом доме вместе с полицией, и решалась поговорить нынче вечером с миледи, и завтра уехать к своей тетушке Абльвайт. Если она это сделает, то велел за тем и у мистера Франклина найдется причина отъезда, будьте уверены! При этих словах я овладела своим языком: — Вы думаете, мистер Франклин поедет с нею? — спросила я. — С величайшею охотой, если б она позволила; только нет. Ему уж дали почувствовать характер-то; он у нее тоже в штрафной книге, — и это после всех его хлопот, чтобы помочь ей, бедненькой! Нет, нет! Если они до завтра не поладят, вы увидите, что мисс Рэйчел поедет в одну сторону, а мистер Франклин в другую. Не знаю, куда он направится, Розанна, только уж не останется здесь по отъезде мисс Рэйчел. Я постаралась одолеть отчаяние, которое почувствовала в виду вашего отъезда. Правду сказать, мне виднелся легкий проблеск надежды в том случае, если у вас с мисс Рэйчел действительно произошла серьезная размолвка. — Не знаете ли, — спросила я, — что у них за ссора? — Все со стороны мисс Рэйчел, — сказала Пенелопа, — и, что бы там ни говорили, все это ее характер и больше ничего. Мне жаль огорчать вас, Розанна; но не уходите от меня с мыслию, чтобы мистер Франклин мог когда-нибудь поссориться с нею. Он слишком сильно любит ее! Только что она договорила эти жестокие слова, как нас позвали к мистеру Бетереджу. Вся домашняя прислуга должна была собраться в зале. А затем всем вам следовало идти поодиночке в комнату мистера Бетереджа, на допрос приставу Коффу. После допроса горничной миледи и служанка верхних покоев настала моя очередь: Вопросы пристава Коффа, хотя он весьма хитро замаскировал их, скоро показали мне, что эти две женщины (злейшие враги мои во всем доме) подсматривали за мной из-за двери в четверг после полудня, и в ночь. Они довольно порассказали приставу, чтоб открыть ему глаза на некоторую долю истины. Он справедливо полагал, что я тайно сшила новый шлафрок, но ошибался в принадлежности мне запачканного шлафрока. Изо всего сказанного им я убедилась еще в одном обстоятельстве, которого, впрочем, никак не могла понять. Он, разумеется, подозревал, что я замешана в пропаже алмаза. Но в то же время дал мне понять, с умыслом, как мне казалось тогда, что не считает меня главною виновницей пропажи драгоценного камня. Он, по-видимому, думал, что я действовала по наущению кого-нибудь другого. Кто бы это мог быть, я тогда не могла догадаться, не могу догадаться и теперь. В этой неизвестности ново было только то, что пристав Кофф далеко не знал всей правды. Вы были безопасны до тех пор, пока шлафрок не найден, и ни минуты долее. Я теряю надежду объяснить вам горе и ужас, которые угнетали меня. Я не могла долее расковать, нося ваш шлафрок. Меня всякую минуту могли взять в фризингальскую полицейскую управу, заподозрить и обыскать. Пока пристав Кофф оставит меня на свободе, мне предстояло решиться, и тотчас же, или уничтожить шлафрок, или спрятать его в какое-нибудь безопасное место в безопасном расстоянии от дому. Люби я вас хоть немного поменьше, мне кажется, я уничтожила бы его. Но, ах, могла ли я уничтожить единственную вещь, бывшую в моем распоряжении, которая доказывала, что я спасла вас? Если бы мы дошли до объяснения друг с другом, и если бы вы заподозрили меня в каких-либо дурных целях и заперлись во всем, — чем бы могла я выманить ваше доверие, когда шлафрока не будет у меня налицо? Разве я оказывала вам несправедливость, думая в то время, как и теперь, что вы поколеблетесь принять такую простую девушку в участницы своей тайны и сообщницы в краже, на которую соблазнились вследствие денежных затруднений? Если вы вспомните ваше холодное обхождение со мной, сэр, то едва ли удивитесь моей неохоте уничтожить единственное право на ваше доверие, и благодарность, которым и имела счастие владеть. Я решилась его спрятать и выбрала наиболее знакомое мне место — зыбучие пески. Только что кончился допрос, я извинилась под первым предлогом, который мне пришел в голову, и отпросилась подышать частым воздухом. Я пошла прямо в Коббс-Голь, в коттедж мистера Иолланда. Жена и дочь его были мне лучшими друзьями. Не думайте, чтоб я доверила им вашу тайну, — я никому не доверяла. Мне хотелось только написать вам это письмо и воспользоваться удобным случаем снять с себя шлафрок. Находясь под подозрением, я не могла безопасно сделать ни того, ни другого у себя дома. И вот я подхожу почти к концу своего длинного письма, которое пишу одна-одинехонька в спальне Люси Иолланд. Когда я кончу, то сойду вниз и пронесу свернутый шлафрок под накидкой. Необходимые средства для сохранения его сухим и невредимым я найду в куче старья на кухне мисс Иолланд. Потом пойду на зыбучие пески, — не бойтесь, я не оставлю следов, которые могла бы изменить мне, — и спрячу шлафрок в песке, где его не отыщет ни одна живая душа, если я сама не открою тайны. А когда это будет сделано, что за тем? Затем, мистер Франклин, я, по двум причинам, попытаюсь еще раз сказать вам те слова, которых до сих пор еще не сказала. Если вы уедете, как думает Пенелопа, и если я вам не скажу их до этого, то навеки потеряю случай. Вот первая причина. И, кроме того, в случае если бы вы прогневались на мои слова, — меня утешает сознание, что шлафрок у меня готов на защиту, лучше которой и быть не может. Вот и вторая причина. Если обе они вместе вооружат мое сердце против холодности, которая до сих пор леденила его (я разумею холодность вашего обращения со мной), то настанет конец моим усилиям, и конец моей жизни. Да. Если я пропущу ближайший случай, — если вы будете по-прежнему жестоки ко мне, и если я снова почувствую это, как чувствовала уже не раз, — тогда прости белый свет, поскупившийся для меня на счастье, которое дает другим. Прости жизнь, в которой мне более нет никакой отрады, кроме вашей ласки, хотя бы незначительной. Не упрекайте себя, сэр, если это так покончится. Но попробуйте, попытайтесь, — не можете ли вы простить и сколько-нибудь пожалеть меня! Я позабочусь, чтобы вы узнали о том, что я для вас сделала, когда мне самой уже невозможно будет сказать вам. Помянете ли вы меня добрым словом, с тою нежностью, с которою вы обращаетесь к мисс Рэйчел? Если вы это сделаете, и если тени умерших не выдумка, — мне кажется, моя тень услышит вас в трепете восторга. Пора кончить. Я готова заплакать. Как же я отыщу, куда спрятать шлафрок, если позволю слезам ослепить меня? Кроме того, зачем видеть во всем одну мрачную сторону? Отчего не верить, пока еще возможно, что все может кончаться к лучшему? Я могу застать вас нынче в добром расположении духа, а если нет, может быть, кто удастся завтра утром. Ведь я не скрашу печалью бедное простенькое лицо, — не правда ли? Кто знает, может быть, я напрасно исписала длинные страницы этого письма? Оно будет спрятано вместе с шлафроком, ради безопасности (есть и другая причина, но не в том дело теперь). Трудно мне было писать это письмо. Ах, если бы мы наконец поняли друг друга, с каким наслаждением я разорвала бы его! Остаюсь, сэр, истинно любящая и покорная служанка ваша. «Розанна Сперман». Бетередж молча дочитал письмо, старательно вложил его обратно в куверт и задумчиво опустил голову, потупив глаза в землю. — Бетередж, — сказал я, — нет ли в конце письма какого-нибудь намека, указания? Он медленно поднял голову с тяжелым вздохом. — Тут нет никаких указаний, мистер Франклин, — ответил он, — послушайтесь моего совета, не трогайте этого письма, пока не кончатся теперешние ваши заботы. Оно прискорбно опечалит вас, когда бы вы ни прочли его. Не читайте его теперь. Я положил письмо в свой бумажник. Пересмотр шестнадцатой и семнадцатой главы Бетереджева рассказа покажет, что я имел основание поберечь себя таким образом в то время, когда силы мои подвергались жестоким испытаниям. Несчастная женщина после того дважды решалась на последнюю попытку заговорить со мной. И оба раза я имел несчастие (видит Бог, как неумышленно!) оттолкнуть ее начинания. В пятницу вечером, как это весьма верно описывает Бетередж, она застала меня одного у бильярда. Обхождение и слова ее внушали мне мысль, — а кому же она не внушила бы ее при таких обстоятельствах, — что она хотела сознаться в преступном участии относительно пропажи алмаза. Ради ее самой, я нарочно не выказал особенного любопытства. Я нарочно смотрел на бильярдные шары, вместо того чтобы смотреть на нее, — и что же было следствием этого? Она ушла от меня, оскорбленная до глубины сердца! В субботу, — когда она, после сказанного ей Пенелопой, должна была предвидеть, что отъезд мой близок, — нас преследовала та же роковая судьба. Она еще раз попыталась встретить меня на тропинке у кустарников и застала меня с Бетереджем и приставом Коффом. Пристав, имея в виду тайную цель, сослался при ней на мое участие в Розанне Сперман. А я снова, ради ее самой, бедняжки, — ответил полицейскому чиновнику наотрез и громким голосом, чтоб она тоже могла меня слышать, а объявил, что «не принимаю никакого участие в Розанне Сперман». При этих словах, которые должны были предостеречь от попытки к разговору со мной наедине, они повернулась и ушла, сознав опасность, как мне показалось тогда: на самом же деле, как мне известно теперь, осудив себя на самоубийство. Далее я уже изложил цепь событий, которые привели меня к поразительному открытию в зыбучих песках. Взгляд на прошлое теперь дополнен. От самоубийства на зыбучих песках, с его странным и страшным влиянием на теперешнее мое положение, и планы будущего, я перехожу к интересам живых людей в этом рассказе и к тем событиям, которые начинали уже мостить дорогу к медленному и трудному пути из мрака на свет. VI Само собой разумеется, что я пошел на станцию железной дороги в сопровождении Бетереджа. Письмо я взял в карман, а шлафрок бережно упаковал в небольшой чемоданчик, с целью повергнуть то и другое на исследование мистера Броффа в тот же вечер. Мы молча вышли из дома. В первый раз еще старик Бетередж, будучи со мной, не находил слов. Имея кое-что сказать ему с своей стороны, я вступил в разговор тотчас, как только мы вышли за ворота. — Прежде чем я уеду в Лондон, — начал я, — надо предложить вам два вопроса. Они касаются меня и, вероятно, несколько удивят вас. — Если только она могут выбить у меня из головы письмо этой бедняжка, мистер Франклин, то за остальным я уж не гонюсь. Пожалуйста, сэр, начинайте удивлять меня как можно скорее. — Вот мой первый вопрос, Бетередж. Не был ли я пьян вечером в день рождения Рэйчел? — Вы-то пьяны? — воскликнул старик, — да, величайший недостаток вашего характера, мистер Франклин, именно в том, что вы пьете лишь за обедом, а потом капли в рот не берете! — Но ведь это был особенный случай, день рождения. В этот вечер, не в пример прочим, я мог бросить свои привычки. Бетередж с минуту подумал.