— Вы действительно вышли из нормы, сэр, — сказал он, — и вот каким образом. Вам, по-видимому, сильно нездоровилось, и мы убедили вас выпить капельку водки с водой, чтобы развеселить вас хоть немного. — Я не привык пить водку с водой. Очень может быть… — Погодите крошечку, мистер Франклин. Я ведь тоже знал, что вы не привыкли. Я налил вам полрюмки нашего старого, пятидесятилетнего коньяку и (к стыду своему) утопил этот благородный напиток почти в целом стакане холодной воды. Ребенку не с чего опьянеть, — что же толковать о взрослом! Я знал, что в таком деле можно положиться на его память. Ясно, что пьяным я не мог быть. Я перешел ко второму вопросу. — Когда меня еще не отправляли за границу, Бетередж, вы часто видали меня ребенком. Скажите откровенно, не замечали ль вы во мне каких-нибудь странностей после того, как я ложился спать? Не видали ли вы меня когда-нибудь ходящим во сне? Бетередж остановился, посмотрел на меня с минуту, кивнул годовой я снова вошел. — Вижу теперь, куда вы метите, мистер Франклин! — сказал он, — вы стараетесь объяснить, каким образом запачкали шлафрок, сами того не зная. Не подходящее дело, сэр. Вы за тридевять земель от истины. Как — ходить во сне? Этого с вами от роду не бывало! Тут я снова почувствовал, что Бетередж должен быть прав. Ни дома, ни за границей я никогда не вел уединенной жизни. Будь я лунатиком, сотни людей заметили бы это и, в интересах моей безопасности, предупредили бы меня об этой наклонности и принял бы меры к ее пресечению. Но, допуская это, я все-таки, с весьма естественным и при таких обстоятельствах весьма извинительным упорством придерживался той или другой из двух теорий, которые сколько-нибудь разъяснили мое невыносимое положение. Заметив, что я еще неудовлетворен, Бетередж лукаво навел меня на некоторые воздействие событие в истории Лунного камня и разом навсегда пустил по ветру обе мои теории. — Попытаем иным путем, сэр, — сказал он, — держите про себя ваше мнение, и посмотрим, как далеко поведет оно нас к открытию истины. Если верить шлафроку, — а я, начать с того, вовсе не верю ему, — то вы не только запачкали его в дверной краске, но и взяли алмаз, сами того не зная. Так ли, до сих пор? — Совершенно так. Продолжайте. — Очень хорошо, сэр. Положим, вы были пьяны или бродили во сне, когда взяли драгоценность. Этим объясняется ночь и утро после дня рождения. Но как объясните вы все случившееся с тех пор? Ведь с тех пор алмаз перевезли в Лондон, с тех пор его заложили мистеру Локеру. Неужели вы сделали то и другое, опять-таки сами того не зная? Разве, уезжая при мне в субботу вечером на паре пони, вы была пьяны? И неужто вы во сне пришли к мистеру Локеру, когда поезд доставил вас к цели путешествия? Извините меня, мистер Франклин, но хлопоты эти вас так перевернули, что вы сами не в состоянии судить. Чем скорее вы столкуетесь с мистером Броффом, тем скорее увидите путь из трущобы, в которую попали. Мы пришли на станцию минуты за две до отхода поезда. Я наскоро дал Бетереджу мои лондонский адрес, чтоб он мог написать ко мне в случае надобности, обещав с своей стороны известить его о новостях, которые могут представиться. Сделав это и прощаясь с ним, я случайно взглянул на прилавок, за которым продавались книга и газеты. Там опять стоял замечательный помощник мистера Канди, разговаривая с продавцом. Наши взгляды мигом встретились. Ездра Дженнингс снял шляпу. Я ответил ему поклоном и вошел в вагон в ту минуту, как поезд тронулся. Мне, кажется, легче стало, когда мысли мои перенеслись на новое лицо, по-видимому, не имевшее для меня никакого значения. Во всяком случае, я начал знаменательное путешествие, долженствовавшее доставить меня к мистеру Броффу, дивясь, — а, правду сказать, довольно глупо дивясь, — тому, что мне пришлось видеть пегого человека дважды в один день! Время дня, в которое я прибыл в Лондон, лишало меня всякой надежды застать мистера Броффа на месте его деятельности. Я проехал с железной дороги на квартиру его в Гампстеде и обеспокоил старого законника, одиноко дремавшего в столовой, с любимою собачкой на коленях и бутылкой вина возле него. Я гораздо лучше передам впечатление, произведенное моим рассказом на мистера Броффа, описав его поступки по выслушании меня до конца. Он приказал подать в кабинет свеч, крепкого чаю, и послал сказать дамам своего семейства, чтоб его не беспокоили ни под каким предлогом. Предварительно распорядясь таким образом, он сначала осмотрел шлафрок и затем посвятил себя чтению письма Розанны Сперман. Прочтя его, мистер Брофф обратился ко мне в первый раз еще с тех пор, как мы заперлись с ним в его комнате. — Франклин Блек, — проговорил старый джентльмен, — это весьма серьезное дело, во многих отношениях. По моему мнению, оно так же близко касается Рэйчел, как и вас. Необычайное поведение ее более не тайна. Она думает, что вы украли алмаз. Я не решался путем собственного размышления дойти до этого возмутительного вывода. Но, тем не менее, он невольно овладевал мной. Моя решимость добиться личного свидания с Рэйчел основывалась именно на взгляде, только что высказанном мистером Броффом. — Первое, что надо предпринять в вашем исследовании, — продолжил адвокат, — это обратиться к Рэйчел. Она все это время молчала по причинам, которые я (зная ее характер) легко могу понять. После всего происшедшего подчиниться этому молчанию более невозможно. Ее надо убедить, или заставить, чтоб она сказала вам, на каких основаниях она полагает, что вы взяли Лунный Камень. Весьма вероятно, что все это дело, как бы теперь ни казалось оно серьезным, разлетится в прах, если мы только сделаем брешь в закоснелой сдержанности Рэйчел и заставим ее высказаться. — Для меня это мнение весьма утешительно, — сказал и, — но признаюсь, я желал бы звать… — Вы желали бы знать, чем я могу подтвердить его, —вставил мистер Брофф, — минутку, — и я вам скажу. Во-первых, примите во внимание, что я смотрю на это дело с юридической точки зрения. Для меня это вопрос об улике. Очень хорошо. Прежде всего, улика несостоятельна относительно весьма важного пункта. — Какого пункта? — А вот послушайте. Именная метка доказывает, что шлафрок ваш, — согласен. Красильное пятно доказывает, что шлафрок запачкан об дверь Рэйчел. Но, — как в ваших, так и в моих глазах, — где же улика, что вы именно то лицо, на ком был надет этот шлафрок? Возражение подействовало на меня электрическом толчком. До сих пор оно еще не приходило мне в голову. — Что касается этого, — продолжил адвокат, взяв письмо Розанны Сперман, — я понимаю, что письмо расстраивает вас. Понимаю, что вы не решаетесь разобрать его с совершенно беспристрастной точки зрения. Но я ведь не в вашем положении. Я могу приложить мой опыт по профессии к этому документу точно так же, как и ко всякому другому. Не намекая даже на воровское поприще этой женщины, я замечу только, что письмо это показывает ее, по собственному признанию, искусною в обмане. Из этого я вывожу, что позволительно подозревать ее в недомолвке всей правды. Теперь пока я не стану строить предположений о том, что она могла сделать или не сделать. Я хочу только сказать, что если Рэйчел подозревает вас, основываясь лишь на улике шлафрока, то можно держать девяносто девять против одного, что шлафрок был показан ей Розанною Сперман; оно подтверждается, и самым письмом этой женщины, сознающейся в своей ревности к Рэйчел, сознающейся в подмене роз, сознающейся в том, что видела проблеск надежды по случаю предстоящей ссоры между Рэйчел и вами. Я не останавливаюсь на вопросе о том, кто украл Лунный камень (для достижения своей цели, Розанна Сперман украла бы полсотни Лунных камней); я говорю только, что пропажа драгоценности дала этой исправившейся, и влюбленной в вас воровке возможность поссорить вас на всю жизнь с Рэйчел. Помните, что в то время ведь она еще не решилась погубить себя; а я положительно заявляю, что имея возможность, она, и по характеру, и по своему положению, должна была воспользоваться ею. Что вы на это скажете? — Подобные подозрения, — сказал я, — приходила мне в голову тотчас по распечатании письма. — Именно так! А потом, прочтя письмо, вы сжалились над бедняжкой, а у вас не хватило духа подозревать ее. Это вам делает честь, милый сэр, — делает вам честь! — Ну, а положим, окажется, что шлафрок был на мне? Что тогда? — Я не вижу, чем это доказать, — сказал мистер Брофф, — но допуская возможность доказательства, не легко будет восстановить вашу невинность. Не будем теперь углубляться в это. Подождем и посмотрим, не подозревала ли вас Рэйчел по одной улике шлафрока. — Боже мой, как вы хладнокровно говорите о том, что Рэйчел подозревает меня! — вскликнул я, — кто дал ей право, по каким бы то ни было уликам, подозревать меня в воровстве? — Весьма разумный вопрос, милый сэр. Горяченько поставлен, а подумать о нем все-таки не мешает. Озабочивая вас, он и меня озадачивает. Припомните-ка и скажите мне вот что. В то время, как вы гостили у них в доме, не случилось ли чего-нибудь, что могло бы поколебать веру Рэйчел, — не то чтобы в честь вашу, — но положим (нет нужды, как бы ни был ничтожен повод), положим, ее веру вообще в ваши правила? Я задрожал в неодолимом волнении. Вопрос адвоката, впервые по времени моего отъезда из Англии, напомнил мне нечто действительно случившееся. В восьмой главе Бетереджева рассказа есть описание прибытия в тетушкин дом незнакомого иностранца, который приехал повидаться со мной по делу следующего свойства. Некогда, будучи, по обыкновению, в стесненных обстоятельствах, я имел неблагоразумие принять ссуду от содержателя небогатого ресторана в Париже, которому я был знаком как постоянный посетитель. Мы назначили срок уплаты денег, а когда срок настал, и (подобно тысячам других честных людей) не мог исполнить свое обещание и послал этому человеку вексель. К несчастию, мое имя на подобных документах было слишком хорошо известно: ему не удалось продать вексель. Со времени моего займа дела его порасстроились; ему грозило банкротство, а один из его родственников, французский адвокат, приехал в Англию с тем, чтоб отыскать меня и настоять на уплате долга. Он был характера вспыльчивого и дурно обошелся со мной. Последовали с обеих сторон крупные слова; а тетушка с Рэйчел, к несчастию, были в соседней комнате и слышали нас. Леди Вериндер вошла и потребовала сведений, в чем дело. Француз предъявил свою доверенность и обвинил меня в разорении бедного человека, который верил моей чести. Тетушка тотчас же заплатила и отпустила его. Она, разумеется, слишком хорошо меня знала, чтобы разделять взгляды француза на это дело; но была поражена моею беспечностию и справедливо сердилась на меня за то, что я поставил себя в такое положение, которое, без ее вмешательства, могло сделаться весьма позорным. Уж не знаю, от матери ли узнала Рэйчел или сама слышала все происшедшее. Она взглянула на это дело по-своему, с выспренне-романтической точки зрения. У меня «сердца нет»; у меня «чести нет»; у меня «правил нет»: нельзя «ручаться за будущие мои поступки», — короче, наговорила мне таких строгостей, каких я сроду еще не слыхивал из уст молодой леди. Размолвка наша длилась весь следующий день. Через день я успел помириться, и все забыл. Неужели Рэйчел вспомнила об этом злосчастном случае в ту критическую минуту, когда ее уважение ко мне подверглось новым и гораздо более серьезным испытаниям? Мистер Брофф ответил утвердительно, тотчас, как я рассказал ему об этом обстоятельстве. — Оно должно было произвесть впечатление на ее ум, — серьезно проговорил он, — я желал бы, ради вашей пользы, чтоб этого вовсе не было. Во всяком случае, вот мы нашли предрасполагающее влияние против вас и отделались по крайней мере от одного из сомнений. Мне кажется, пока нам нечего делать. Остается обратиться к Рэйчел. Он встал и начал задумчиво ходить из угла в угол. Раза два я хотел сказать ему, что решился лично повидать Рэйчел; и оба раза, из уважения к его летам и характеру, боялся застигнуть его врасплох в неблагоприятную минуту. — Главная трудность в том, — начал он, — каком образом заставить ее не стесняясь высказать все, что у нее на уме. Не имеете ли вы в виду какого-нибудь средства? — Мистер Брофф, я решил, что мне следует лично переговорить с Рэйчел. — Вам! — он вдруг остановился и посмотрел на меня, словно думая, что я с ума сошел, — Любому, кому угодно, только не вам! — он вдруг осекся, и прошел еще раз по комнате, — Погодите-ка, — сказал он, — в таких необыкновенных случаях кратчайший путь иногда лучше коего. — Он подумал минуты с две об этом вопросе с новой точки зрение и храбро заключал решением в мою пользу. — Ничем не рискнешь, ничего и не возьмешь, — продолжил старый джентльмен, — в вашу пользу есть вероятность, которой у меня нет: вам первому и следует попытаться. — Вероятность в мою пользу? — повторил и с величайшим удивлением. Лицо мистера Броффа в первый раз еще смягчилось улыбкой. — Вот как обстоит дело, — сказал он, — я вам откровенно скажу, что не полагаюсь на вашу сдержанность, на ваш характер. Но рассчитываю на то, что Рэйчел все еще хранит в каком-то дальнем уголочке своего сердца некоторую безнравственную слабость к вам. Сумейте ее затронуть, и поверьте, что следствием этого будет полнейшее объяснение, на какое только способны уста женщины! Вопрос вот в чем, как вы с ней увидитесь? — Она гостила у вас в доме, — ответил а, — смею ли я предложить… если бы не говорить ей обо мне заранее… я мог бы видеть ее здесь? — Холодновато! — сказал мистер Брофф. С этим словом, в виде комментария на мой ответ, он еще раз прошелся из угла в угол. — Попросту, по-английски, — сказал он, — надо обратить мой дом в западню, чтоб изловить мисс Рэйчел, на приманку в виде приглашение от моей жены и дочерей. Будь вы кто иной, а не Франклин Блек, или будь это дело хоть крошечку помаловажней, я бы отказал наотрез. В теперешних обстоятельствах, я твердо уверен, что Рэйчел, если живы будем, поблагодарит меня за измену ей на старости лет. Считайте меня сообщником. Рэйчел будет приглашена сюда на целый день, и вы получите надлежащее уведомление. — Когда же? Завтра? — Завтра еще не успеем получить и ответа ее. Ну, послезавтра. — Как вы дадите мне знать? — Будьте дома все утро и ждите, — я зайду. Я поблагодарил его с искреннею признательностью за оказываемую мне неоцененную помощь, и отклонив гостеприимное приглашение переночевать в Гампстеде, вернулся на свою квартиру в Лондон. О следующем дне я могу сказать лишь то, что продолжительнее его не видал во всю жизнь. Как ни сознавал я свою невинность, как ни был уверен в том, что подлый извет, тяготевший надо мной, рано или поздно рассеется, тем не менее меня угнетало какое-то чувство самоунижения, инстинктивно не дозволявшее мне видеться с кем-нибудь из моих друзей. Мы часто слышим (почти всегда, впрочем, от поверхностных наблюдателей), что преступление может иметь вид невинности. Я считаю бесконечно более справедливою аксиомой, что невинность может казаться преступлением. Я дошел до того, что приказал отказывать всем, кто бы ни зашел посетить меня, и осмелился выйти лишь под кровом ночи. На следующее утро мистер Брофф застал меня за чаем. Он подал мне большой ключ и объявил, что в первый раз от роду стыдится самого себя. — Приедет? — Приедет сегодня полдничать и провести время с моею женой и дочерьми. — А мистрис Брофф и ваши дочери тоже в секрете? — Неизбежно. Но у женщин, как вы могли заметить, нет никаких правил. Моя семья не чувствует моих угрызений совести. Так как цель этого — помирить вас, то жена и дочери совершенно спокойно смотрят сквозь пальцы на употребляемые средства, точно иезуиты. — Бесконечно обязав им. А что это за ключ? — От калитки в стене моего садика. Будьте там в три часа пополудни. Проберитесь садом и войдите в дом через теплицу. Минуйте маленькую гостиную и отворите дверь, которая ведет в комнату с фортепиано. Там вы найдете Рэйчел, — и одну! — Как мне благодарить вас! — А вот как. Не вините меня в том, что будет после. С этими словами он ушел. Мне еще следовало ждать несколько томительных часов. Чтоб убить время, я просмотрел письма ко мне. В числе их было одно от Бетереджа. Я торопливо распечатал его. К удивлению и разочарованию моему, оно начиналось извинением, уведомлявшим меня, чтоб я не ждал важных вестей. На следующей строчке появился вечный Ездра Дженнингс! Он остановил Бетереджа по дороге по станции и спросил, кто я. Узнав мое имя, он рассказал своему хозяину, мистеру Канди, о нашем свидании. Мистер Канди, услыхав это, сам поехал к Бетереджу выразить ему сожаление о том, что мы с ним не встретились. Он, по некоторым причинам, особенно желал бы переговорить со мной и просил, чтоб я уведомил его, в следующий раз, как буду поблизости Фризингалла. Вот в чем заключались вся суть письма моего корреспондента, если не считать кое-каких характеристичных изречений Бетереджевой философии. Любящий, верный старик сознавался, что написал письмо «просто из удовольствия писать ко мне». Я скомкал письмо к себе в карман и минуту спустя забыл о нем при всепоглощающем интересе предстоящего свидания с Рэйчел. Как только на Гампстедской церкви пробило три, я вложил данный мне мистером Броффом ключ в замок калитки у садовой стены. Едва вступя в сад и снова запирая калитку изнутри, я, надо сознаться, ощутил какую-то робость преступника относительно грядущего. Я осторожно огляделся на все стороны, подозревая присутствие каких-то неожиданных свидетелей в одном из неведомых закоулков сада. Но страх мой ничем не оправдывался. Тропинки, все до одной, пустынны; птицы и пчелы — единственные свидетели. Я пробрался садом, вошел через теплицу и миновал маленькую гостиную. Взявшись за ручку противоположной двери, я услышал несколько жалобных аккордов, взятых на фортепиано в той комнате. Она часто коротала свой досуг, сидя за инструментом, в то время как я гостил в доме ее матери. Я должен был немного переждать и собраться с духом. В этот торжественный миг прошлое и настоящее возникли предо мной рядом, и противоположность их потрясала меня. Прошло несколько минут; мужество мое пробудилось; я отворил дверь. VII Как только я показался на пороге, Рэйчел встала из-за фортепиано. Я затворил за собой дверь. Мы молча глядели друг на друга через всю комнату. Встав с места, она, казалось, уже не могла пошевельнуться. Все прочие способности ее, как телесные, так и душевные, по-видимому, сосредоточились в ее взгляде.