Мне пришло в голову опасение, что я слишком внезапно вошел. Я ступил несколько шагов к ней на встречу. «Рэйчел», тихо проговорил я. Звук моего голоса возвратил ей способность двигаться и краску на лицо. Она с своей стороны, тоже приблизилась, все еще молча. Медленно, словно подчиняясь независящему от нее влиянию, ближе и ближе подходила она ко мне, а живой, темный румянец разливался у нее по щекам, и в глазах, с каждым мигом все ярче просвечивая, восстановлялось разумное выражение. Я забыл ту цель, которая привела меня к ней; забыл про низкое подозрение, тяготевшее над моим добрым именем, утратил всякое сознание прошлого, настоящего и будущего. Я ничего не видал, кроме приближения любимой женщины. Она дрожала; остановилась в нерешительности. Я не мог более сдерживать себя, принял ее в объятия, и покрыл поцелуями ее лицо. Была минута, когда мне показалось, что поцелуи мои не остаются без ответа, словно и для нее также настала минута забвения. Но не успела еще эта мысль образоваться в уме моем, как первый сознательный поступок ее дал мне почувствовать, что она помнит. С криком, похожим на крик ужаса, с силой, которой едва ли я мог бы противиться, если б и хотел, она толкнула меня прочь от себя. Я прочел в глазах ее беспощадный гнев, беспощадное презрение в усмешке. Она смерила меня взглядом с головы до ног, как бы оскорбившего ее незнакомого человека. — Трус! — проговорила она, — низкий, негодный, бездушный трус! То была первые слова ее. Обращаясь ко мне, она выбрала невыносимейший укор, какой только может услыхать мужчина из уст женщины. — Мне помнится время, Рэйчел, — сказал я, — когда вы умели более достойным образом выразить мне, что я оскорбил нас. Прошу прощения. Некоторая доля ощущаемой мною горечи, по-видимому, сообщалась моему голосу. При первых словах моего ответа, глаза ее, миг тому назад отвращенные от меня, невольно снова остановились на мне. Она отвечала, понизив голос и с какою-то упрямою сдержанностью, до сих пор мне совершенно неизвестною в ней. — Мне, быть может, извинительно, — сказала она. — После того что вы сделали, мне кажется, низко с вашей стороны искать во мне доступа по-сегодняшнему; только трус, кажется, решился бы произвести опыт над моею слабостью, только трус, кажется, и мог воспользоваться нечаянностью, когда я допустила расцеловать себя врасплох. Впрочем, это женский взгляд. Я должна была знать, что он не мог быть вашим взглядом. Лучше бы мне удержаться и ничего не говорить. Извинение было невыносимее обиды. Оно унизило бы падшего из падших. — Если бы честь моя не была в ваших руках, — сказал я, — то я сейчас же ушел бы с тем, чтобы никогда более не видать вас. Вы говорили о чем-то мною сделанном. Что же я сделал? — Что вы сделали! Вы это спрашиваете у меня? — Спрашиваю. — Я сохранила втайне ваш позор, — ответила она, — и претерпела все последствие утайки. Ужели я не вправе требовать, чтобы меня избавили от оскорблений подобным вопросом? Разве в вас умерло всякое чувство благородства? Вы когда-то была джентльменом. Вы когда-то была дорога моей матери и еще дороже мне… Голос изменил ей. Она упала в кресло, отвернулась от меня, и закрыла лицо руками. Я переждал немного, пока мог заговорить с уверенностью. Не знаю, что я сильнее ощущал в этот, миг безмолвия — колкое ли ее презрение или гордую решимость, удерживавшую меня от всякого сочувствие ее скорби. — Если вы не заговорите первая, — сказал я, — и я должен это сделать. Я пришел сюда поговорить с вами об одном важном деле. Угодно ли вам оказать мне простую справедливость, выслушав то, что я скажу? Она не шевельнулась, ничего не ответила. Я не повторил своей просьбы, я ни шагу не приблизился к ее креслу. С гордостью, не уступавшею в упорстве ее гордости, я рассказал ей о своем открытии на зыбучих песках и обо всем, что повело к нему. Рассказ необходимо занял несколько времени. С начала до конца, она ни разу не оглянулась на меня, и не произнесла ни слова. Я сдерживал свой гнев. Целая будущность моя зависела, по всему вероятию, от того, чтобы не потерять самообладание в эту минуту. Настало время проверить опытом теорию мистера Броффа. В нетерпении произвесть этот опыт, я обошел кресло и стал прямо против нее. — Я хочу предложить вам один вопрос, — сказал я, — это заставляет меня снова вернуться к помянутому предмету. Показывала вам Розанна Сперман этот шлафрок? Да, — или нет? Она задрожала всем телом и подошла близко ко мне. Глаза ее пытливо глядела мне в лицо, словно стараясь прочесть в нем что-то доселе неизвестное. — Не с ума ли вы сошли? — спросила она. Я все еще удерживался, и спокойно проговорил: — Рэйчел, ответите ли вы на мой вопрос? Она продолжала, не обращая внимания. — Или у вас есть какая-нибудь цель, непонятная мне? Какой-нибудь низкий страх за будущность, относительно меня? Говорят, вы стали богатым человеком по смерти отца. Не пришли ли вы вознаградить меня за утрату моего алмаза? Может быть, у вас еще осталось настолько совести, чтобы стыдиться этого? Не в этом ли разгадка вашей претензии на невинность и басни о Розанне Сперман? Не стыд ли в основе всей этой лжи, на этот раз? Тут я прервал ее. Я более не владел собой. — Вы нанесли мне позорное оскорбление! — горячо вырвалось у меня. — Вы подозреваете меня в краже вашего алмаза. Я имею право и хочу знать, по какой причине? — Подозреваю вас! — воскликнула она, не уступая мне в гневе, — бессовестный, я сама, своими глазами видела, как вы взяли алмаз. Открытие, блеснувшее мне в этих словах, мгновенно ниспровергнув точку зрения, на которую так полагался мистер Брофф, поразило меня в конец. При всей моей невинности, я безмолвно стоял перед нею. В ее глазах, в глазах всякого, я должен был казаться человеком, ошеломленным изобличением его вины. Она отступила перед зрелищем моего унижения, и ее торжества. Внезапное безмолвие, овладевшее мной, по-видимому, пугало ее. — Я щадила вас в то время, — сказала она, — я пощадила бы вас и теперь, если бы вы не заставили меня говорить. Она пошла прочь, как бы собираясь выйти из комнаты, и приостановилась в нерешимости, не дойдя до двери. — Зачем вы пришли сюда унижаться? — спросила она, — зачем вы пришли унижать и меня? Она прошла еще несколько шагов и опять остановилась. — Бога ради, скажите что-нибудь! — воскликнула она в порыве волнения, — если в вас осталось сколько-нибудь жалости, не дайте мне так низко упасть в своих глазах! Скажите что-нибудь и выгоните меня. Я подошел к ней, почти не сознавая, что делаю. Вероятно, у меня была смутная мысль удержать ее, пока она выскажется. С той минуты как я узнал, что уликой, обвинявшею меня в понятии Рэйчел, было свидетельство ее собственных глаз, все — даже убеждение в своей невинности, — все спуталось у меня в голове. Я взял ее за руку; старался говорить с твердостью и дельно, но только и мог сказать: — Рэйчел, вы когда-то любили меня. Она затрепетала и отвернулась от меня. Рука ее бессильно дрожала в моей руке. — Пустите, — слабо проговорила она. Мое прикосновение, по-видимому, — сказало на нее то же действие, как звук моего голоса при входе в комнату. После того, как она назвала меня трусом, после ее признания, заклеймившего меня вором, она все еще была в моей власти, пока рука ее лежала в моей руке. Я тихо вернул ее на средину комнаты и усадил рядом с собой. — Рэйчел, — сказал я, — я не могу объяснить вам противоречие в том, что хочу сказать. Я могу только высказать правду, как вы ее высказали. Вы видели, собственными глазами видели, как я взял алмаз. А я перед Богом, который слышит вас, объявляю вам, что теперь только убеждаюсь в том, что взял его. Вы все еще сомневаетесь? Она не обратила внимания на мои слова и не слыхала меня. «Пустите мою руку», слабо повторила она. То был единственный ответ. Голова ее склонилась ко мне на плечо, а рука бессознательно сжала мою руку в то самое время, как она просила пустить ее. Я удерживался от повторения вопроса. Но тут моя сдержанность кончилась. Возможность когда-нибудь поднять голову среди честных людей зависела от возможности заставить ее сделать полное призвание. Единственная остававшаяся мне надежда заключалась в том, что Рэйчел могла пропустить что-нибудь в цепи улик, — быть может, какую-нибудь мелочь, которая тем не менее, при тщательном исследовании, могла стать средством конечного восстановление моей невинности. Сознаюсь, что я удержал ее руку. Сознаюсь, что заговорил с нею, как в былое время, со всем сочувствием и доверием, насколько мог их в себе вызвать. — Я кое о чем попрошу вас, — сказал я, — я попрошу вас рассказать мне все случавшееся с той минуты, как мы пожелали друг другу покойной ночи, и до того времени, когда вы увидали, что я взял алмаз. Она подняла голову с моего плеча и попробовала высвободить руку. — Ах, зачем возвращаться к этому? — проговорила она, — зачем вспоминать? — Вот зачем, Рэйчел. И вы, и я, оба мы жертвы какого-то чудовищного заблуждения под маской истины. Если мы вместе проследим все происшедшее в день вашего рождения, мы можем рассеять наши недоразумения. Она снова склонила голову на мое плечо. Слезы переполняли ее глаза и тихо катались по щекам. — Ах, — сказала она, — разве у меня-то не было этой надежды? Разве я не пробовала взглянуть на это так же, как вы теперь смотрите? — Вы пробовала одна, — ответил я, — вы не пробовали при моей помощи. Эти слова, казалось, пробудили в ней некоторую долю надежды, какую я ощущал, когда произносил их. Она отвечала на мои вопросы более нежели с покорностью, напрягала свой ум, охотно открывала мне всю свою душу. — Начнем с происшедшего после того, как мы пожелали друг другу покойной ночи, — сказал я. — Вы легли в постель? Или сидели еще? — Легла в постель. — Заметили вы время? Поздно было? — Не очень. Кажется, около двенадцати часов. — Что же, вы заснули? — Нет. Я не могла спать в эту ночь. — У вас была бессонница? — Я все думала о вас. Этот ответ почти обессилил меня. В голосе, более чем в самых словах, было что-то хватавшее за сердце. Лишь помедлив немного, мог я продолжить: — У вас был какой-нибудь свет в комнате? — спросил я. — Никакого, пока я не встала и не зажгла свечи. — Много ли спустя после того, как вы легли спать? — Кажется, с час. Около часу ночи. — Вы вышли из спальни? — Собиралась. Надела блузу и шла к себе в гостиную за книгой… — Вы отворила дверь из спальни? — Только что отворила. — Но не пошли в гостиную? — Нет, мне помешали. — Что же вам помешало?