Расспросив в гостинице, я получал надлежащие сведение о том, как найти коттедж пристава. Он стоял на проселочной дороге, невдалеке от города, приютясь посреди облегающего его садика, защищенного сзади и с боков арочною кирпичною стеной, и спереди высокою живою изгородью. Ярко-раскрашенные решетчатые ворота была заперты. Позвонив в колокольчик, я заглянул сквозь решетку и увидал повсюду любимый цветок великого Коффа, в саду, на крыльце, под окнами. Вдали от преступлений и тайн большего города, знаменитый ловец воров доживал сибаритом последние годы жизни, покоясь на розах! Прилично одетая пожилая женщина отворила мне ворота и сразу разрушила все надежды, какие я питал на помощь пристава Коффа. Он только вчера выехал в Ирландию. — Что же, он по делу туда поехал? — спросил я. Женщина улыбнулась. — У него теперь одно дело, сэр, — сказала она — это розы. Садовник какого-то ирландского вельможи нашел новый способ выращивать розы, — вот мистер Кофф и поехал разузнать. — Известно вам, когда он вернется? — Наверно нельзя ожидать, сэр. Мистер Кофф говорил, что может вернуться тотчас же, или пробыть несколько времени, смотря по тому, покажется ли ему новое открытие стоящим того, чтобы им позаняться. Если вам угодно оставить ему записку, я поберегу ее до его приезда. Я подал ей свою карточку, предварительно написав на ней карандашом. «Имею кое-что сообщить о Лунном камне. Уведомьте меня тотчас по приезде». После этого ничего не оставалось более, как покориться силе обстоятельств и вернуться в Лондон. При раздраженном состоянии моего ума в описываемое время, неудачная поездка в коттедж пристава только усилила во мне тревожное побуждение действовать как бы то ни было. В день моего возвращения из Доркинга я решился на следующее утро снова попытаться проложить себе дорогу, сквозь все препятствия, из мрака на свет. В какой форме должна была проявиться следующая попытка? Будь со мной бесценный Бетередж, в то время как я обсуждал этот вопрос, и знай он мои тайные мысли, он объявил бы, что на этот раз во мне преобладает немецкая сторона моего характера. Без шуток, очень может быть, что немецкое воспитание обусловило тот лабиринт бесполезных размышлений, в котором я плутал. Почти всю ночь просидел я, куря, и создавая теории, одна другой невероятнее. Когда же заснул, то мечты, в которые погружался наяву, преследовала меня, и в грезах. К утру я проснулся, ощущая в мозгу нераздельную путаницу объективной субъективности с субъективною объективностью. Этот день, — долженствовавший быть свидетелем новой попытки моей к практическим предприятиям, — я начал тем, что усомнился, имею ли право (на основании частой философии) считать какой бы то ни было предмет (в том числе и алмаз) действительно существующим. Не могу сказать, долго ли провитал бы я в тумане своей метафизики, если бы мне пришлось выбираться оттуда одному. Но оказалось, что на помощь мне явился случай и благополучно выручил меня. В это утро я случайно видел тот самый сюртук, который был на мне в день моего свидания с Рэйчел. Отыскивая что-то в карманах, я нашел какую-то скомканную бумагу, и вытащив ее, увидел забытое мной письмо Бетереджа. Было бы грубо оставить без ответа письмо доброго старого друга. Я сел к письменному столу и перечел письмо. Не всегда легко отвечать на письма, не заключающие в себе ничего важного. Настоящая попытка Бетереджа вступить в переписку принадлежала именно к этой категории. Помощник мистера Канди, он же Ездра Дженнингс, — сказал своему хозяину, что видел меня; а мистер Канди в свою очередь желал меня видеть и кое-что передать мне в следующий раз, как я буду во фризингальском околотке. В ответ на это не стоило тратить бумага. Я сидел, от нечего делать рисуя на память портреты замечательного помощника мистера Канди на листке бумаги, который хотел посвятить Бетереджу, как вдруг мне пришло в голову, что неизбежный Ездра Дженнингс опять подвертывается мне на пути! Я перебросил в корзину с ненужными бумагами по крайней мере дюжину портретов пегого человека (во всяком случае, волосы выходили замечательно похожи), и время от времени дописывал ответ Бетереджу. Письмо целиком состояло из одних общих мест, но имело на меня превосходное влияние. Труд изложения нескольких мыслей простым английским языком совершенно расчистил мой ум от туманной чепухи, наполнявшей его со вчерашнего дня. Посвятив себя снова разбору непроницаемой безвыходности моего положения, я старался разрешить всю трудность, исследовав ее с чисто практической точки зрения. Так как события незабвенной ночи оставались все еще непонятными, то я старался оглянуться подальше назад, припоминая первые часы дня рождения, отыскивал там какого-нибудь обстоятельства, которое помогло бы мне найти ключ к разрешению загадки. Не было ли чего-нибудь в то время, как мы с Рэйчел докрашивали дверь? Или позже, когда я поехал верхом во Фризингалл, или после того, когда я возвращался с Годфреем Абльвайтом и его сестрами? Или еще позднее, когда я вручил Рэйчел Лунный камень? Или еще позже, когда гости уже собрались, и мы сели за стол? Память моя довольно свободно располагала ответами на эту вереницу вопросов, пока я не дошел до последнего. Оглядываясь на обеденные происшествия в день рожденья, я стал в тупик при самом начале. Я не мог даже в точности припомнить число гостей, с которыми сидел за одним и тем же столом. Почувствовать свою несостоятельность относительно этого пункта и тотчас заключить, что события за обедом могут щедро вознаградить за труд исследование их — было делом одного и того же умственного процесса. Мне кажется и другие, находясь в подобном положении, рассудили бы точно так же, как я. Когда преследование наших целей заставляет нас разбирать самих себя, мы естественно подозрительны относительно того, что нам неизвестно. Я решился, как только мне удастся припомнить имена всех присутствовавших на обеде, — для пополнения дефицита в собственной памяти, — прибегнуть к воспоминаниям прочих гостей: записать все, что они припомнят из происшествий во время обеда, и полученный таким образом результат проверить при помощи случившегося после того как гости разъехались по домам. Это последний и новейший из замышляемых мною опытов в искусстве исследования, — который Бетередж, вероятно, приписал бы преобладанию во мне на этот раз светлого взгляда или французской стороны моего характера, — вправе занять место на этих страницах в силу своих качеств. Как бы ни казалось это неправдоподобным, но я действительно дорылся наконец до самого корня этого дела. Я нуждался лишь в намеке, который указал бы мне, в каком направлении сделать первый шаг. И не прошло дня, как этот намек был подан мне одним из гостей, присутствовавших на обеде в день рождения. Имея в виду этот план действия, мне прежде всего необходимо было достать полный список гостей. Я легко мог добыть его у Габриеля Бетереджа. Я решился в тот же день вернуться в Йоркшир и на другое утро начать предполагаемые исследования. Поезд, отходящий из Лондона в полдень, только что отправился. Ничего не оставалось, как переждать часа три до отхода следующего поезда. Не было ли возможности заняться пока в самом Лондоне чем-нибудь полезным? Мысли мои упорно возвращались к обеду в день рождения. Хотя я забыл число и многие имени гостей, а все же довольно ясно помнил, что большая часть их приезжала из Фризингалла и окрестностей. Но большая часть еще — не все. Некоторые из нас не были постоянными жителями графства. Я сам был один из этих некоторых. Другим был мистер Мортвет. Годфрей Абльвайт — третьим. Мистер Брофф. Нет: я вспомнил, что дела не позволяли мистеру Броффу приехать. Не было ли между ними постоянных жительниц Лондона? Из этой категории я мог припомнить одну мисс Клак. Во всяком случае, здесь были трое он числа гостей, которых мне явно следовало повидать до отъезда из города. Я тотчас поехал в контору к мистеру Броффу, так как не знал адреса разыскиваемых мною лиц и думал, что он может навести меня на след их. Мистер Брофф оказался слишком занятым для того, чтоб уделить мне более минуты своего драгоценного времени. Впрочем, в эту минуту он успел разрешить все мои вопросы самым обезнадеживающим образом. Во-первых, он считал новоизобретенный мною способ найти ключ к разгадке слишком фантастичным, чтобы серьезно обсуждать его. Во-вторых, в-третьих и в-четвертых, мистер Мортвет возвращался в это время на поприще своих прошлых приключений. Мисс Клак понесла убытки и поселилась, из экономических расчетов, во Франции; мистера Годфрея Абльвайта еще можно найти где-нибудь в Лондоне, а пожалуй и нельзя; не справлюсь ли я в клубе? И не извиню ли я мистера Броффа, если он вернется к своему делу, пожелав мне доброго утра? Так как поле исследований в Лондоне сузилось до того, что ограничилось одною потребностью достать адрес Годфрея, то и воспользовался советом адвоката и поехал в клуб. В зале я встретил одного из членов, старого приятеля моего кузена и вместе моего знакомого. Этот джентльмен, дав мне адрес Годфрея, сообщил о двух последних событиях в его жизни, имевших некоторое значение и до сих пор еще не дошедших до моего слуха. Оказалось, что Годфрей, далеко не падая духом вследствие отказа Рэйчел от своего слова, вскоре после того стал ухаживать с брачными целями за другою молодою леди, славившеюся богатою наследницей. Он имел успех, и женитьба его считалась уже делом решенным и верным. Но и здесь внезапно и неожиданно произошла размолвка, — на этот раз, как рассказывали, благодаря серьезной разнице во мнениях жениха и отца невесты по вопросу о приданом. Вскоре после того некоторым утешением в этом вторичном крушении брачных надежд Годфрея послужило нежное и выгодное в денежном отношении воспоминание, какое обнаружила относительно его одна из многочисленных его поклонниц. Богатая старушка, — пользовавшаяся большим почетом в материнском обществе обращения на путь истинный и большая приятельница мисс Клак, — завещала достойному удивления по заслугам Годфрею пять тысяч фунтов. Получив эту кругленькую прибавку к своим скромным денежным средствам, он во всеуслышание объявил, что ощущает потребность в небольшом отдыхе после подвигов милосердия, и что доктор предписал ему «пошляться на континенте, что, по всей вероятности, принесет в будущем большую пользу его здоровью». Если мне надо его видеть, то не следует терять времени, откладывая посещение его. Я тотчас же поехал к нему. Что-то роковое, заставившее меня опоздать одним днем при посещении пристава Коффа, и теперь преследовало меня в поездке к Годфрею. Утром накануне он выехал из Лондона с пароходом в Дувр. Далее он должен был следовать на Остенде; слуга его полагал, что он отправился в Брюссель. Время возвращения его наверно неизвестно; но по всей вероятности, отсутствие его продлится не менее трех месяцев. Я вернулся к себе на квартиру, несколько упав духом. Трех приглашенных на обеде в день рождения, — и трех умнейших, — недоставало в то самое время, когда мне всего нужнее было бы войти с ними в сношения. Оставалась последняя надежда на Бетереджа и на друзей покойной леди Вериндер, которых я мог еще найти в живых по соседству с деревенским домом Рэйчел. На этот раз я отправился прямо в Фризингалл, — так как город этот был центральным пунктом моих исследований. Я приехал слишком поздно вечером, чтоб известить Бетереджа. На следующее утро я отправил к нему рассыльного с запиской, в которой просил его прибыть ко мне в гостиницу при первой возможности. Частью для сбережения времени, частью ради удобства старого слуги позаботясь отправить рассыльного в одноколке, я мог благоразумно рассчитывать, если не будет задержки, увидать старика часа через два после того, как послал за нам. В течение этого времени я располагал начать задуманные исследования с тех из присутствовавших на обеде в день рождения, которые были мне знакомы и находились у меня под рукой. Таковы были родственники мои Абльвайты и мистер Канди. Доктор особенно желал видеть меня и жил в соседней улице. Я и пошел прежде всего к мистеру Канди. После оказанного мне Бетереджем, я весьма естественно думал найти в лице доктора следы вынесенной нм тяжелой болезни. Но я вовсе не был приготовлен к той перемене, которую заметил в нем, когда он вошел в комнату и пожал мне руку. Глаза у него потускли; волосы совсем поседели; весь он опустился. Я глядел на маленького доктора, некогда живого, ветреного, веселого, — неразлучного в моей памяти с бесчисленными проступками по части неизлечимой нескромности и ребяческих шалостей, — и ничего не видел в нем из прежнего, кроме старой склонности к мещанской пестроте одежды. Сам он стал развалиной; но платье и дорогие безделушки, — как бы в жестокую насмешку над происшедшею в нем переменой, — была пестры и роскошны по-прежнему. — Я часто вспоминал о вас, мистер Блек, — сказал он, — и сердечно рад видеть вас наконец. Если у вас есть ко мне какая-нибудь надобность, располагайте, пожалуйста, моими услугами, сэр, пожалуйста располагайте моими услугами! Он проговорил эти обычные фразы с излишнею поспешностью, с жаром и с видимым желанием знать, что привело меня в Йоркшир, — желанием, которого он, можно сказать, совершенно по-детски не умел скрыть. Задавшись моею целью, я, конечно, предвидел, что должен войти в некоторые объяснения, прежде чем успею заинтересовать в моем деле людей, большею частью посторонних. По дороге в Фразингалл я подготовил эти объяснения, — и воспользовался представлявшимся теперь случаем испытать их действие на мистере Канди. — Я на днях был в Йоркшире, и вот сегодня опять приехал с целью несколько романического свойства, — сказал я. — Это дело, мистер Канди, в котором все друзья покойной леди Вериндер принимали некоторое участие. Вы помните таинственную пропажу индийского алмаза около года тому назад? В последнее время возникли некоторые обстоятельства, подающие надежду отыскать его, — и я сам, как член семейства, заинтересован в этих розысках. В числе прочих затруднений является надобность снова собрать все показания, добытые в то время и, если можно, более того. В этом деле есть некоторые особенности, вследствие которых мне было бы желательно возобновить в своей памяти все происходившее в доме в день рождения мисс Вериндер. И я решаюсь обратиться к друзьям ее покойной матери, бывшим на этом празднике, чтоб они помогли мне своими воспоминаниями… Прорепетировав свое объяснение до этих слов, я вдруг остановился, явно читая в лице мистера Канди, что мой опыт над ним совершенно не удался. Все время пока я говорил, маленький доктор сидел, тревожно пощипывая кончики пальцев. Мутные, влажные глаза его были устремлены прямо в лицо мне, с выражением какого-то беспредметного, рассеянного любопытства, на которое больно было смотреть. Кто его знает, о чем он думал. Одно было ясно — то, что с первых же слов мне вовсе не удалось сосредоточить его внимание. Единственная возможность привести его в себя, по-видимому, заключалась в перемене разговора. Я тотчас попробовал дать ему другое направление. — Так вот зачем я приехал в Фризингалл! — весело проговорил я, — теперь ваша очередь, мистер Канди. Вы прислали мне весточку через Габриеля Бетереджа… Он перестал щипать пальцы и вдруг просиял. — Да! да! да! — с жаром воскликнул он, — это так! Я послал вам весточку! — А Бетередж не преминул сообщить мне ее в письме, — продолжал я, — вы хотели что-то передать в следующий раз, как я буду в вашем околотке. Ну, мистер Канди, вот я здесь налицо! — Здесь налицо! — повторил доктор, — а Бетередж-то ведь прав был. Я хотел кое-что сказать вам. Вот в этом и весточка заключалась. Удивительный человек этот Бетередж. Какая память! В его лета и какая память! Он опять замолк и снова стал пощипывать пальцы. Вспомнив слышанное мною от Бетереджа о влиянии горячки на его память, я продолжил разговор в надежде на то, что могу навести его на точку отправления. — Давненько мы с вами не видались, — сказал я, — последний раз это было на обеде в день рождения, который бедная тетушка давала в последний раз в жизни. — Вот, вот! — воскликнул мистер Канди, — именно обед в день рождения! Он нервно задрожал всем телом и поглядел на меня. Яркий румянец внезапно разлился у него на бледном лице; он проворно сел на свое место, словно сознавая, что обличил свою слабость, которую ему хотелось скрыть. Ясно, — к величайшему прискорбию, — ясно было, что он чувствовал недостаток памяти и стремился утаить его от наблюдения своих друзей. До сих пор он возбуждал во мне лишь одно сострадание. Но слова, произнесенные им теперь, — при всей их немногочисленности, — в высшей степени затронули мое любопытство. Обед в день рождения уже и прежде был для меня единственным событием прошлых дней, на которое я взирал, ощущая в себе странную смесь чувства надежды и вместе недоверия. И вот теперь этот обед несомненно являлся тем самым, по поводу чего мистер Канди хотел мне сообщить нечто важное! Я попробовал снова помочь ему. Но на этот раз основным побуждением к состраданию были мои собственные интересы, и они-то заставили меня слишком круто и поспешно повернуть к цели, которую я имел в виду. — Ведь уж скоро год, — сказал я, — как мы с вами так весело пировали. Не написали ли вы на память, — в своем дневнике, или как-нибудь иначе, — то, что хотели сообщить мне? Мистер Канди понял намек и дал мне почувствовать, что принял его за обиду. — Я не нуждаюсь в записках для памяти, мистер Блек, — проговорил он довольно гордо, — я еще не так стар, и слава Богу, могу еще вполне полагаться на свою память! Нет надобности упоминать о том, что я сделал вид, будто не заметил его обидчивости. — Хорошо, если б я мог сказать то же о своей памяти, — ответил я, — когда я стараюсь припомнить прошлогодние дела, мои воспоминание редко бывают так живы, как бы мне хотелось. Возьмем, например, обед у леди Вериндер… Мистер Канди опять просиял, как только этот намек вышел из уст моих. — Эх, да! Обед, обед у леди Вериндер! — воскликнул он горячее прежнего. — Я хотел вам кое-что сказать о нем. Глаза его снова остановилась на мне с выражением рассеянного, беспредметного любопытства, беспомощно жалкого на вид. Он, очевидно, изо всех сил и все-таки напрасно старался припомнить забытое. — Весело попировали, —вдруг вырвалось у него, словно он это самое и хотел сообщить мне, — ведь очень весело попировали, мистер Блек, неправда ли? Он кивнул годовой, улыбнулся и, кажется, думал, бедняга, что ему удалось-таки скрыть полнейшую несостоятельность памяти, своевременно пустив в ход свою находчивость. Это подействовало на меня так тяжело, что я тотчас, — как ни был глубоко заинтересован в том, чтоб он припомнил забытое, — перевел разговор на местные интересы. Тут у него пошло как по маслу. Сплетни о городских скандальчиках и ссорах, случившихся даже за месяц тому назад, приходили ему на память. Он защебетал с некоторою долей гладкой, свободно текучей болтовни прежнего времени. Но и тут бывали минуты, когда он в самом разгаре своей говорливости вдруг запинался, — опять взглядывал на меня с выражением беспредметного любопытства, — потом овладевал собою и продолжал. Я терпеливо сносил свое мучение (разве не мука, сочувствуя лишь всемирным интересам, погружаться с молчаливою покорностью в новости провинциального городка?), пока не увидал на каминных часах, что визит мой продолжился уже более получаса. Имея некоторое право считать жертву принесенною, я стал прощаться. Пожимая мне руку, мистер Канди еще раз добровольно возвратился к торжеству дня рождения. — Я так рад, что мы с вами встретилась, — сказал он, — у меня все на уме было, право, мистер Блек, у меня было на уме поговорить с вами. Насчет обеда-то у леди Вериндер, знаете? Весело попировали, очень весело попировали, не правда ли? Повторяя эту фразу, он, кажется, менее чем в первый раз был уверен в том, что предотвратил мои подозрение относительно утраты его памяти. Облако задумчивости омрачило его лицо; намереваясь, по-видимому, проводить меня до крыльца, он вдруг переменил намерение, позвонил слугу и остался в гостиной. Я тихо сошел с лестницы, обессиленный сознанием, что он точно хотел сообщить мне нечто существенно важное для меня, и оказался нравственно несостоятельным. Ослабевшая память его, очевидно, была способна лишь на усилие, с которым он припоминал, что хотел поговорить со мной. Только что я сошел с лестницы и поворачивал за угол в переднюю, где-то в нижнем этаже отворилась дверь, и тихий голос проговорил за мной: — Вероятно, сэр, вы нашли прискорбную перемену в мистере Канди? Я обернулся, и стал лицом к лицу с Ездрой Дженнингсом. IX Хорошенькая служанка доктора поджидала меня, держа наготове отворенную дверь на крыльцо. Утренний свет, ослепительно врываясь в переднюю, озарил все лицо помощника мистера Канди в тот миг, как я обернулся и поглядел на него. Не было возможности оспаривать заявление Бетереджа, что наружность Ездры Дженнингса вообще говорила не в его пользу. Смуглый цвет лица, впалые щеки, выдающиеся скулы, задумчивый взгляд, выходящие из ряду пегие волосы, загадочное противоречие между его лицом и станом, придававшее ему как-то разом вид старика и молодого человека, — все было в нем расчитано на произведение более или менее неблагоприятного впечатление на посторонних. И однако же, сознавая все это, я должен сказать, что Ездра Дженнингс возбуждал во мне какое-то непонятное сочувствие, которого я никак не мог подавить. В то время как светскость заставляла меня ответить на его вопрос, что я действительно нашел прискорбную перемену в мистере Канди, и затем выйти из дому, участие к Ездре Дженнингсу приковало меня к месту и дало ему возможность поговорить по мной о своем хозяине, которого он очевидно поджидал. — Не по дороге ли нам, мистер Дженннигс? — сказал я, видя, что он держат в руке шляпу, — я хочу зайти к моей тетушке, мистрис Абльвайт. Ездра Дженнингс отвечал, что ему надо повидать больного, и это будет по дороге.