— Клевета заглохла? — спросил я. — Нет. Клевета делает свое дело по-прежнему. Но когда она выследит меня здесь, будет поздно. — Вы оставите это место? — Нет, мистер Блек, я умру. Вот уже десять лет как я страдаю неизлечимым, затаенным недугом. Я не скрываю от вас, что давно бы позволил этим страданиям убить меня, не будь у меня единственного и последнего интереса в жизни, который все еще придает некоторое значение моему существованию. Мне надо обеспечить одну весьма дорогую особу, которой я никогда не увижу. Маленького моего наследства едва достаточно для ее независимого положения на свете. Надежда увеличить его некоторою суммой, если только я проживу достаточное время, побуждала меня противиться болезни теми паллиативными средствами, какие только я мог придумать. Один из действительнейших паллиативов в моей болезни — опиум. Этому-то всемогущему и всеоблегчающему лекарству я одолжен несколькими годами отсрочки моего смертного приговора. Но даже его целительная сила имеет предел. Усиление болезни постепенно заставило меня перейти от употребление опиума к злоупотреблению им. Я наконец ощущаю последствия. Моя нервная система потрясена; мои ночи ужасны. Конец не далеко. Пусть его приходит, я недаром жил и трудился. Маленькая сумма почти сколочена, и у меня есть средства пополнить ее, в случае если последние остатки жизни изменят мне скорее, нежели я надеюсь. Уж право не знаю, как это я увлекся до того, что рассказал вам все это. Я не считаю себя столь низким, чтобы возбуждать ваше сожаление. Но, быть может, вы охотнее поверите мне, узнав, что я сказал вам это при полной уверенности в близкой смерти. Нечего скрывать, мистер Блек, что вы меня интересуете. Я хотел воспользоваться утратой памяти моего друга для того, чтобы поближе познакомиться с вами. Я рассчитывал на мимолетное любопытство с вашей стороны относительно того, что он хотел вам сказать и на возможность удовлетворить это любопытство с моей стороны. Извинительна ли сколько-нибудь моя навязчивость? Пожалуй, отчасти. У человека, жившего моею жизнью, бывают горькие минуты, когда он размышляет о человеческой судьбе. Вы пользуетесь молодостью, здоровьем, богатством, положением в свете, надеждами впереди, вы и подобные вам показывают мне светлую сторону человеческой жизни и перед кончиной примиряют меня с миром, который я покидаю. Чем бы ни кончился этот разговор между нами, я не забуду, какое добро вы мне сделали этим. Теперь от вас зависит, сэр, сказать мне то, что вы предполагали, или пожелать мне доброго утра. На это у меня был лишь один ответ. Ни минуты не колеблясь, я рассказал ему всю правду также откровенно, как она рассказана мной на этих страницах. Он дрожал всем телом и глядел на меня, затая дыхание, когда я дошел до главного событие в моих приключениях. — Несомненно, что я входил в комнату, — сказал я, — несомненно, что я взял алмаз. На эти два факта я могу заявить лишь одно: что бы я ни делал, но это было сделано мною бессознательно… Ездра Дженнингс в волнении схватил меня за руку. — Стойте! — сказал он, — вы навели меня на большее, чем вы думаете. Вы никогда не имели привычки употреблять опиум? — Сроду не пробовал. — Не были ли ваши нервы расстроены в то время прошлого года? Не были ли вы сами беспокойны и раздражительны против обыкновения? — Да. — И плохо спали? — Ужасно. Многие ночи я вовсе не засыпал. — Не был ли день рождения исключением? Постарайтесь припомнить. Хорошо ли вы спали в тот день? — Помню! Я спал крепко. Он выпустил мою руку так же внезапно, как и взял ее, и поглядел на меня подобно человеку, освободившемуся от последнего сомнения. — Это замечательный день и в вашей, и в моей жизни, — важно проговорил он, — я совершенно уверен, мистер Блек, во-первых, что в моих заметках, собранных у постели больного, находится то, что мистер Канди хотел сказать вам сегодня поутру. Погодите! Это еще не все. Я твердо убежден в возможности представить доказательство, что вы бессознательно вошли в комнату и взяли алмаз. Дайте мне время подумать и порасспросить вас. Я думаю, что восстановление вашей невиновности в моих руках! — Объяснитесь, ради Бога! Что вы хотите сказать? В жару вашего разговора, мы прошли несколько шагов за кипу молодой поросли, до сих пор скрывавшую нас из виду. Не успел Ездра Дженнингс ответить мне, как его окликнул с большой дороги какой-то человек, сильно встревоженный и очевидно искавший его. — Иду! — крикнул он в ту сторону, — скореховько иду! — Он обернулся ко мне, — Вон в том селении ждет меня трудно больной; я должен был быть у него полчаса тому назад, надо сейчас же отправиться. Дайте мне два часа сроку и заходите опять к мистеру Канди; я обязуюсь быть к вашим услугам. — Могу ли я ждать? — воскликнул я с нетерпением. — Нельзя ли вам успокоить меня хоть одним словом, прежде чем мы расстанемся? — Это слишком серьезное дело, чтобы так поспешно объяснить его, мистер Блек. Я не по своей воле испытываю ваше терпение, я только продлил бы ожидание, если бы захотел облегчить его теперь же. Через два часа во Фризингалле, сэр! Человек на большой дороге опять окликнул его. Он поспешил к нему и оставил меня. X Не берусь решать, как подействовала бы на других людей та отсрочка, на которую был осужден я. Двухчасовая проба моего терпения так повлияла на меня, что физически я места себе не находил, а в нравственном отношении ни с кем и говорить не мог, до тех пор пока не узнаю всего, что хотел мне сообщить Ездра Дженнингс. В таком настроении я не только отказался от посещения мистрис Абльвайт, но даже уклонился от встречи с самим Габриелем Бетереджем. Возвратясь во Фризингалл, я оставил Бетереджу записку, извещавшую его, что дела внезапно отозвала меня на некоторое время, но что он наверно может ожидать моего возвращения к трем часам пополудни. Я просил, чтоб он, в ожидании меня, потребовал себе обед в обычный час и затем развлекся бы чем угодно. Я знал, что у него во Фризингалле куча приятелей, и без всякого сомнения, найдется чем наполнить время до моего возвращения в гостиницу. Сделав это, я как можно скорее выбрался из города и прослонялся в пустынных, болотистых окрестностях Фризингалла, пока не настала пора вернуться к мистеру Канди. Ездра Дженнингс уже освободился, и ждал меня. Он одиноко сидел в бедненькой комнатке, отделенной стеклянною дверью от операционной. Раскрашенные рисунки, изображавшие отвратительные последствие отвратительных болезней украшали ее голые, темные стены. Полка, уставленная пыльными медицинскими книгами, увенчанная черепом вместо обычного бюста; огромный стол соснового дерева, весь залитый чернилами; деревянные стулья того сорта, что попадаются в кухнях и коттеджах; протертый шерстяной половик посреди комнаты; таз со стоком воды и краном, грубо вделанным в стену, неприятно намекавший на свою связь с хирургическими операциями, — таково было все убранство комнаты. Пчелы жужжали по цветам, выставленным в горшках за окном; птицы пели в саду; где-то в соседнем доме чуть слышно, с перерывами, бренчало расстроенное фортепиано, то затихая, то снова звуча. Во всяком другом месте эта будничные звуки сладко напоминали бы о повседневной жизни окружающего мирка. Сюда же она врывалась как бы помехой тишине, которую имели право нарушать только людские страдания. Я поглядел на ящик красного дерева с инструментами, на большой сверток корпии, помещавшиеся отдельно на каминных полках, и внутренно содрогнулся, подумав о звуках, свойственных повседневному быту Ездры Дженнингса. — Я не извиняюсь в том, что принимаю вас в этой комнате, мистер Блек, — сказал он, — она единственная во всем доме, где в эти часы мы можем быть уверены, что нам не помешают. Вот я приготовил для вас мои бумаги; а вот это две книги, на которые нам, вероятно, придется ссылаться во время занятий. Подвигайтесь к столу, тогда вам ловчее будет вместе просматривать. Я подвинулся к столу, а Ездра Дженнингс подал мне рукописные заметки. Они заключалась в двух больших листах бумаги. Поверхность одного из них была покрыта четким письмом с пробелами. Другой же сверху донизу был исписан красными и черными чернилами. В эту минуту любопытство мое было так раздражено, что я, взглянув на второй лист бумаги, в отчаянии сунул его прочь от себя. — Сжальтесь надо мной хоть немного, — сказал я, — прежде нежели я стану читать это, скажите, на что я могу надеяться? — Охотно, мистер Блек! позволите ли вы предложить вам вопроса два? — Сколько угодно. Он поглядел на меня с грустною улыбкой и добрым, полным участие выражением в кротких, темных глазах. — Вы уже говорили мне, — сказал он, — что с роду, заведомо вам, не пробовала опиума. — Заведомо мне? — повторил я. — Вы сейчас увидите, зачем я делаю эту оговорку. Будем продолжать. Вы не вспомните, чтобы когда-нибудь принимали опиум. Прошлого года в это самое время вы страдали нервным раздражением и плохо спали по ночам. Однако же ночь в день рождения оказалась исключением из общего правила: вы спали крепко. Так ли я говорю до сих пор? — Совершенно так. — Не известно ли вам какой-нибудь причины, которой вы могли бы приписать это нервное страдание и бессонницу. — Нет, никакой. Старик Бетередж, помнится, угадывал причину. Но об этом едва ли стоит упоминать. — Извините. В подобном деле все стоит упомнить. Бетередж объяснял же чем-нибудь вашу бессонницу. Чем же? — Тем, что я бросил курить. — А у вас была постоянная привычка? — Да. — И вы ее оставили разом? — Да. — Бетередж был совершенно прав, мистер Блек. Когда курение обратилось в привычку, надо обладать необыкновенным здоровьем, чтобы разом бросить ее без некоторого временного вреда для нервной системы. Теперь мне понятна ваша бессонница. Следующий вопрос касается мистера Канди. Припомните-ка, не вступали ли вы с ним в какой-нибудь спор, — за обедом или после, — по предмету его профессии? Вопрос этот мигом пробудил во мне одно из дремлющих воспоминаний в связи с празднеством дня рождения. Глупое состязание, происшедшее при этом случае между мной и мистером Канди, читатель найдет в X главе Бетереджева рассказа, где оно изложено гораздо пространнее, чем заслуживает. Я так мало думал о нем впоследствии, что подробности этого спора совершенно изгладились в моей памяти. Я мог только вспомнить и передать Ездре Дженнингсу, как я нападал за обедом на искусство врачевание с такою резкостью и упорством, что даже мистера Канди на минуту вывел из терпения. Я вспомнил также, что сама леди Вериндер прекратила спор своим вмешательством, а мы с маленьким доктором, как говорят дети, «опять помирились», и рассталась к ночи, по-прежнему, добрыми приятелями. — Еще одно, — сказал Ездра Дженнингс, — что мне весьма важно знать, не было ли у вас в то время какой-нибудь особенной причины беспокоиться об алмазе? — У меня были самые уважительные причины беспокоиться о нем; я знал, что насчет его составлен заговор, а меня предупредили, чтоб я принял меры относительно безопасности мисс Вериндер, как владелицы камня. — Вечером в день рождения, перед тем как ложиться спать, не говорили ли вы с кем-нибудь об обеспечении сохранности алмаза. — Леди Вериндер говорила об этом с дочерью… — При вас? — Да. Ездра Дженнингс взял со стола заметки и подал их мне. — Мистер Блек, — сказал он, — если вы прочтете эти заметки теперь, когда мои вопросы и ваши ответы пролили новый свет на них, то вы сделаете два удивительные открытия касательно вас самих. Вы увидите: во-первых, что вы вошли в гостиную мисс Вериндер и взяли алмаз, находясь в возбужденном состоянии, происшедшем от приема опиума; во-вторых, что опиум был дан вам мистером Канди, — без вашего ведома, — в виде практического опровержение мнений, высказанных вами за обедом. Я остался с бумагами в руке, совершенно ошеломленный. — Читайте и простите бедного мистера Канди, — кротко проговорил помощник; — согласен, что он страшных бед наделал, но ведь это было неумышленно. Просмотрев эта заметки, вы увидите, что он, если бы не заболел, на другой же день вернулся бы к леди Вериндер и сознался бы в сыгранной над вами шутке. Мисс Вериндер услыхала бы об этом, расспросила бы его, и правда, скрывавшаяся в течении целого года, вышла бы наружу в тот же день. Я стал приходить в себя. — Мистер Канди вне всякого гнева с моей стороны, — сердито проговорил я. — Но сыгранная надо мной шутка, тем не менее, коварный поступок. Я могу простить, но никогда не забуду его. — Всякий врач совершает подобные коварства, мистер Блек, в течение своей практики. Невежественная боязнь опиума (у нас в Англии) не ограничивается низшими и менее образованными классами. Всякий доктор при большой практике по временам бывает вынужден обманывать своих пациентов, как мистер Канди обманул вас. Я не защищаю его шутки, безрассудно сыгранной над вами. Я только прошу вас точнее и снисходительнее взглянуть на ее цель. — Как это сделано? — спросил я, — кто же дал мне опиуму без моего ведома. — Уж этого я не знаю. Мистер Канди словечка не проронил об этом во всю свою болезнь. Может быт, собственная ваша память укажет вам, кого следует подозревать? — Нет. — Да оно и бесполезно в настоящем случае. Опиум вам дали как-нибудь тайно. Оставим это и перейдем к тому, что для нас именно теперь важно. Прочтите мои заметки, если разберете. Освойтесь со всеми прошлыми событиями. Я хочу предложить вам, касательно будущего, нечто весьма смелое и поразительное.