Тут (как мне показалось) ум мой осветился дивною, заморскою новостью. — Знаю! — сказал я, — значит, цена-то камня понизится, а таким образом плуты останутся в дураках. — И похожего ничего нет! — сказал мистер Франклин, — я справлялся об этом. Надтреснутый алмаз в отдельных камнях будет стоить дороже теперешнего, по той простой причине, что из него выйдет пять-шесть превосходных бриллиантов, которые в итоге выручат больше, нежели один крупный камень, но с изъяном. Если бы целью заговора была кража в видах обогащения, то распоряжение полковника делали алмаз еще дороже ворам. Выручка была бы значительнее, а сбыт на рынке несравненно легче, если б алмаз вышел из рук амстердамских мистеров. — Господи Боже мой, сэр! — воскликнул я, — в чем же наконец состоял заговор? — Это заговор индийцев, которые первоначально владели сокровищем, — сказал мистер Франклин, — заговор, в основание которого легло какое-нибудь древнеиндийское суеверие. Вот мое мнение, подтверждаемое семейным документом, который в настоящее время находится при мне. Теперь я понял, почему появление трех индийских фокусников в нашем доме представилось мистеру Франклину таким важным обстоятельством. — Нет нужды навязывать вам мое мнение, — продолжал мистер Франклин, — мысль о нескольких избранных служителях древнеиндийского суеверия, посвятивших себя, несмотря на всю трудность и опасности, выжиданию удобного случая для возвращения себе священного камня, кажется мне вполне согласною со всем тем, что нам известно о терпении восточных племен и влиянии восточных религий. Впрочем, во мне сильно развито воображение; мясник, хлебник и сборщик податей не представляются моему уму единственно правдоподобными, действительными существованиями. Цените же мою догадку относительно истинного смысла этого дела во что угодно, и перейдем к единственно касающемуся нас, практическому вопросу: не пережил ли полковника этот заговор насчет Лунного камня? И не знал ли об этом сам полковник, даря его ко дню рождение своей племяннице? Теперь и начинил понимать, что вся суть была в миледи и мисс Рэйчел. Я не проронил ни словечка из всего им говоренного. — Узнав историю Лунного камня, — сказал мистер Франклин, — я не так-то охотно брался за доставку его сюда. Но приятель мой, адвокат, напомнил мне, что кто-нибудь обязан же вручить кузине ее наследство, и следовательно я могу сделать это не хуже всякого другого. После того как я взял алмаз из банка, мне чудилось, что на улице за мной следит какой-то темнокожий оборванец. Я поехал к отцу, чтобы захватить свой багаж, и нашел там письмо, сверх ожидания задержавшее меня в Лондоне. Я вернулся в банк с алмазом и кажется опять видел этого оборванца. Сегодня поутру, взяв опять алмаз из банка, я в третий раз увидал этого человека, ускользнул от него, и прежде чем он снова напал на мой след, уехал с утренним поездом вместо вечернего. Вот я здесь с алмазом, в целости и сохранности, — и что же я узнаю на первых порах? Слышу, что в дом заходило трое бродяг индийцев и что приезд мой из Лондона и нечто, везомое мною, главная цель их розысков. Не стану тратить слов и времени на то, как они лили мальчику в горсть чернила и заставляли его смотреть в них, не увидит ли он вдали человека, который что-то везет в своем кармане. Эта штука (часто виданная мною на Востоке), по нашему с вами понятию, просто фокус-покус. Вопрос, который нам предстоит теперь решить в том: не ошибочно ли я приписываю значение простому случаю? И точно ли есть у нас доказательства, что индийцы следят за Лунным камнем, с той минуты как он взят из банка? Ни я, ни он, казалось, и не думали заниматься этою частью исследований. Мы глядели друг на друга, потом на прилив, тихо набегавший, выше, а выше, на зыбучие пески. — О чем это вы задумались? — вдруг сказал мистер Франклин. — Я думал, сэр, — ответил я, — что хорошо бы зарыть алмаз в песчаную зыбь и порешить вопрос таким образом. — Если вы уж залучили стоимость его к себе в карман, — ответил мистер Франклин, — так объявите, Бетередж, и по рукам! Любопытно заметить, как сильно облегчает легкая шутка самое тревожное состояние ума. Мы в то время открыли неисчерпаемый родник веселости в мысли о побеге с законною собственностью мисс Рэйчел и о том, в какие страшные хлопоты мы впутаем мистера Блека, как душеприказчика, хотя ныне я решительно отказываюсь понять, что в этом было смешного. Мистер Франклин первый свернул разговор к настоящей его цели. Он вынул из кармана пакет, вскрыл его и подал мне заключавшуюся в нем бумагу. — Бетередж, — сказал он, — ради тетушки, надо рассмотреть вопрос о том, с какою целью полковник оставил племяннице это наследство. Вспомните, как леди Вериндер обращалась с братом с самого возвращение его в Англию и до той поры, когда он сказал вам, что попомнит день рождения своей племянницы. Прочтите-ка вот это. Мистер Франклин дал мне выписку из завещания полковника. Она при мне и теперь, когда я пишу эти отроки; вот с нее копия на пользу вашу: «В-третьих и в последних: дарю и завещаю племяннице моей, Рэйчел Вериндер, единственной дочери сестры моей Юлии, вдовы Вериндер, — если ее мать, упомянутая Юлия Вериндер, будет в живых к первому после моей смерти дню рождения вышеписанной Рэйчел Вериндер, — принадлежащий мне желтый алмаз, известный на Востоке под названием Лунного камня; единственно при том условии, если ее мать, реченная Юлия Вериндер, будет в то время находиться в живых. Притом желаю, чтобы душеприказчик мой передал алмаз или собственноручно, или через назначенное им доверенное лицо, в личное владение означенной племянницы моей Рэйчел в первый после смерти моей день ее рождения и, буде возможно, в присутствии сестры моей, вышеписанной Юлии Вериндер. Еще желаю, чтобы реченная сестра моя была поставлена в известность посредством точной копии с этого третьего и последнего пункта моего завещания, что я дарю алмаз дочери ее, Рэйчел, в знак охотного прощения зла, причиненного моей репутации в течение жизни поведением ее со мною; особенно же в доказательство того, что я, как подобает умирающему, прощаю обиду, нанесенную в лице моем офицеру и джентльмену в то время, когда слуга ее, по ее приказу, затворил мне дверь ее дома в день рождения ее дочери». Дальше следовало распоряжение на случай смерти миледи или мисс Рэйчел до кончины завещателя; в таком случае алмаз должен быть отправлен в Голландию, согласно с запечатанными предписаниями, первоначально хранившимися вместе с ним, а выручка от продажи должна быть прибавлена к сумме, уже оставленной по завещанию на кафедру химии при одном из северных университетов. Я в прискорбном смущении возвратил бумагу мистеру Франклину, не зная, что ему сказать. До сих пор (как вам известно) я держался того мнения, что полковник умер так же нераскаянно, как и жил. Не скажу, чтоб эта копия с завещания заставила меня отступить от своего мнения, но она все-таки поразила меня. — Ну, — сказал мистер Франклин, — теперь, прочтя собственное показание полковника, что вы на это скажете? Внося Лунный камень в дом тетушки, служу ли я слепым орудием его мести, или восстановляю его в истинном свете кающегося христианина? — Едва ли можно сказать, сэр, — ответил я, — чтоб он умер с отвратительною жаждой мщения в сердце и гнусною ложью на устах. Одному Богу открыта истина. Не спрашивайте же меня. Мистер Франклин сидел, вертя и комкая в руках выписку из завещания, будто надеясь этом приемом выжать из нее правду. В то же время сам он явно изменился. Из веселого, живого молодого человека, он теперь почти беспричинно стал сдержанным, важным и задумчивым. — В этом вопросе две стороны, — сказал он, — объективная и субъективная. С которой начать? Он получил немецкое воспитание пополам с французским. Одно из двух до сих пор владело им (как мне кажется) на праве полной собственности. Теперь же (насколько я мог догадаться) выступало другое. У меня в жизни есть правило: никогда не обращать внимания на то, чего я не понимаю. Я пошел по пути, среднему между объективною и субъективною сторонами. Попросту, по-английски, я вытаращил глаза и на слова не вымолвил. — Постараемся извлечь внутренний смысл этого, — сказал мистер Франклин. — Зачем дядя мой завещал алмаз Рэйчел? Почему бы не завещать его тетушке? — Ну, вот об этом, сэр, по крайней мере, не трудно догадаться, — сказал я. — Полковник Гернкасль достаточно знал миледи, чтобы не сомневаться в том, что она откажется от всякого наследства, которое перешло бы к ней от него. — Почему ж он знал, что Рэйчел не откажется точно так же? — Да разве есть на свете, сэр, такая молодая особа, что устоит против искушения принять в день рождения подарок, подобный Лунному камню? — Вот она субъективная точка зрения, — сказал мистер Франклин. — Это делает вам честь, Бетередж, что вы способны к субъективным взглядам. Но в завещании полковника есть еще одна таинственность, до сих пор не разъясненная. Как объяснить, что он дарит Рэйчел в день ее рождения с тем условием, чтоб ее мать была в живых? — Не желаю чернить покойника, сэр, — ответил я, — но если он точно с намерением оставил наследство, грозящее горем и бедами сестре через посредство ее дочери, то это наследство должно обусловливаться ее нахождением в живых, для того чтоб она испытала эти муки. — О! так вот ваше объяснение его цели: это самое? Опять субъективное объяснение! Вы ни разу не бывали в Германии, Бетередж? — Нет, сэр. А ваше объяснение, если позволите узнать? — Я допускаю, — сказал мистер Франклин, — что полковник, — и это весьма вероятно, — мог иметь целью не благодеяние племяннице, которой сроду не видал, а доказательство сестре своей, что он умер, простив ей, и весьма изящное доказательство посредством подарка ее дитяти. Вот объяснение, совершенно противоположное вашему, Бетередж, возникшее из субъективно-объективной точки зрения. Судя по всему, то и другое могут быть равно справедливы. Дав этому делу такой приятный и успокоительный исход, мистер Франклин, по-видимому, счел поконченным все, что от него требовалось. Лег себе на спину на песок и спросил, что теперь остается делать. Он отличался таким остроумием и новым разумением (по крайней мере, до коверканья слов на заморский лад), и до сих пор с таким совершенством держал путеводную нить всего дела, что я вовсе не был приготовлен к внезапной перемене, которую он выказал, бессильно полагаясь на меня. Лишь гораздо позднее узнал я, — и то благодаря мисс Рэйчел, первой сделавшей это открытие, — что этими загадочными скачками и превращениями мистер Франклин обязав влиянию своего воспитание за границей. В том возрасте, когда все мы наиболее склонны окрашиваться в чужие цвета, как бы отражая их на себе, он был послан за границу и переезжал из края в край, не давая ни одной краске пристать к себе крепче другой. Вследствие того он вернулся на родину с таким множеством разнообразных сторон в характере, более или менее плохо прилаженных друг к дружке, что жизнь его, по-видимому, проходила в вечном противоречии с самим собой. Он мог быть разом дельцом и лентяем; самых сбивчивых и самых ясных понятий о вещах, образцом решимости и олицетворением бессилия. В нем было немножко француза, немножко немца, немножко итальянца, причем кое-где просвечивали и врожденная английская основа, как бы говоря: «вот и я, к величайшему прискорбию, засоренная, но все ж и от меня осталось кое-что в самом фундаменте». Мисс Рэйчел обыкновенно говаривала, что итальянец в нем брал верх в тех случаях, когда он неожиданно подавался и так мило, добродушно просил вас взвалить себе на плечи лежащую на нем ответственность. Соблюдая полную справедливость, кажется, можно заключить, что и теперь в нем итальянец взял верх. — Разве не вам, сэр, — спросил я, — надлежит знать, что теперь остается делать? уж разумеется, не мне. Мистер Франклин, по-видимому, не заметил всей силы моего вопроса: так в это время самая поза его не позволяла замечать ничего, кроме неба над головой. — Я не хочу беспричинно тревожить тетушку, — сказал он, — и не желаю оставить ее без того, что может быть полезным предостережением. Если бы вы были на моем месте, Бетередж, — скажите мне в двух словах, что бы вы сделали? Я сказал ему в двух словах: — Подождал бы. — От всего сердца, — сказал мистер Франклин, — долго ли? Я стал объяснять свою мысль. — Насколько я понял, сэр, — сказал я, — кто-нибудь обязан же вручать этот проклятый алмаз мисс Рэйчел в день ее рождения, — а вы можете исполнит это не хуже кого иного. Очень хорошо. Сегодня двадцать пятое мая, а рождение ее двадцать первого июня. У нас почти четыре недели впереди. Подождемте, и посмотрим, не случится ли чего в это время; а там предостерегайте миледи или нет, как укажут обстоятельства. — До сих пор превосходно, Бетередж! — сказал мистер Франклин, — но отныне и до дня рождения, что же нам делать с алмазом? — Разумеется, то же, что и ваш батюшка, сэр, — ответил я, — батюшка ваш сдал его в банк под сохранение в Лондоне, а вы сдайте его под сохранение Фризингальскому банку (Фризингалл был от нас ближайшим городом, а банк его не уступал в состоятельности английскому). Будь я на вашем месте, сэр, — прибавил я, — тотчас послал бы с ним верхом в Фризингалл, прежде чем леди вернутся домой. Возможность нечто сделать, и сверх того сделать это на лошади, мигом подняла лежавшего навзничь мистера Франклина. Он вскочил на ноги, бесцеремонно таща и меня за собой. — Бетередж, вас надо ценить на вес золота, — сказал он, — идем, а сейчас же седлайте мне лучшую лошадь изо всей конюшни! Наконец-то (благодаря Богу) сквозь всю заморскую политуру пробилась у него врожденная основа англичанина! Вот он памятный мне мистер Франклин, вошедший в прежнюю колею при мысли о скачке верхом и напомнивший мне доброе, старое время! Оседлать ему лошадь? Да я бы оседлал ему целый десяток, если б он только мог поехать на всех разом. Мы поспешно вернулись домой, поспешно заседлали самого быстрого коня, и мистер Франклин по всех ног поскакал с проклятым алмазом еще раз в кладовую банка. Когда затих последний топот копыт его лошади, и я, оставшись один, пошел назад ко двору, мне, кажется, хотелось спросить себя, не пробудился ли я от сна. VII Пока я обретался в таком растерянном состоянии ума, сильно нуждаясь хотя бы в минутке спокойного уединения, для того чтобы снова оправиться, тут-то мне и подвернулась дочь моя, Пенелопа (точь-в-точь, как ее покойная мать сталкивалась со мной на лестнице), и мигом потребовала, чтоб я рассказал ей все происходившее на совещании между мной и мистером Франклином. В таких обстоятельствах оставалось тут же на месте прихлопнуть гасильником любопытство Пенелопы. Поэтому я ответил ей, что мы с мистером Франклином толковали об иностранных делах, пока не договорились донельзя и не заснули оба на солнечном припеке. Попытайтесь ответить что-нибудь в этом роде в первый раз, как жена или дочь досадят вам неуместным и несвоевременным вопросом, и будьте уверены, что по врожденной женской кротости, они при первом удобном случае зацелуют вас и возобновят расспросы. Послеполуденное время кое-как дотянулось; миледи с мисс Рэйчел приехали. Нечего и говорить, как удивились они, узнав о прибытии мистера Франклина Блека и вторичном отъезде его верхом. Нечего также говорить, что они тотчас же засыпали меня неуместными вопросами, а «иностранные дела» и «сон на солнечном припеке» для них-то уж не годились. Изобретательность моя истощилась, и я мог только сказать, что прибытие мистера Франклина с утренним поездом надо приписать единственно одной из его причуд. Будучи вслед за тем спрошен, неужели отъезд его верхом был также причудой, я сказал: «точно так» и, кажется, чистенько отделался этим ответом. Преодолев затруднение с дамами, я встретил еще больше затруднений, воротясь в свою комнату. Пришла Пенелопа, с свойственною женщинам кротостью и врожденным женском любопытством, за поцелуями и расспросами. На этот раз она только желала услыхать от меня, что такое сделалось с нашею младшею горничной, Розанной Сперман. Оставив мистера Франклина со мной на зыбучих песках, Розанна, по-видимому, вернулась домой в самом непонятном расположении духа. Она (если верить Пенелопе) менялась, как цвета радуги. Была весела без всякой причины и беспричинно грустна. Не переводя духу, засыпала сотней вопросов о мистере Франклине Блеке и тут же рассердилась на Пенелопу, как та смела подумать, чтобы заезжий джентльмен мог ее сколько-нибудь интересовать. Ее застали улыбающеюся, и чертящею вензель мистера Франклина на крышке рабочего столика. В другой раз ее застали в слезах, смотревшею в зеркало на свое уродливое плечо. Не знавали ли она с мистером Франклином друг друга до нынешнего дня? Невозможно! Не слыхали ли чего друг о друге? Опять невозможно! Я готов был засвидетельствовать неподдельность удивления мистера Франклина в то время, как девушка уставилась на него глазами. Пенелопа готова была засвидетельствовать неподдельное любопытство, с каким девушка расспрашивала о мистере Франклине. Наши переговоры, при таком способе ведения их, тянулись довольно скучно, пока дочь моя не кончила их, внезапно разразясь таким чудовищным предположением, что я, кажется, от роду не слыхивал подобного. — Батюшка, — совершенно серьезно проговорила Пенелопа, — тут одна разгадка. Розанна с первого взгляда влюбилась в мистера Франклина Блека! Вы, конечно, слыхали о прелестных молодых леди, влюблявшихся с первого взгляда, и находили это довольно естественным. Но горничная из исправительного дома, с простым лицом и уродливым плечом, влюбляющаяся с первого взгляда в джентльмена, приехавшего посетить ее госпожу, — найдите мне, если можете, что-нибудь под пару этой нелепости в любом из романов христианского мира! Я так хохотал, что у меня слезы текла по щекам. Пенелопа как-то странно огорчалась моим смехом. — Никогда я не видывала вас, батюшка, таким злым, — кротко проговорила она и ушла. Слова моей девочки точно обдали меня холодною водой. Я взбесился на себя за то неловкое ощущение, с которым выслушал ее, но ощущение все-таки было. Но переменим материю с вашего позволения. Мне прискорбно, что я увлекся рассказом, и не без причины, как вы увидите, прочитав немного далее. Настал вечер, и вскоре после звонка, извещавшего о предобеденном туалете, мистер Франклин вернулся из Фризингалла. Я сам понес горячую воду в его комнату, надеясь, после такой продолжительной отлучки, услышать что-нибудь новое. Но к величайшему разочарованию моему (вероятно, также и вашему), ничего не случилось. Он не встречал индийцев на пути своем — ни туда, ни обратно. Он сдал Лунный камень в банк, обозначив его просто драгоценностью высокой стоимости, и благополучно привез расписку в его получении. Я пошел вниз, находя, что все это как-то прозаично кончилось после наших утренних тревог об алмазе. Как происходило свидание мистера Франклина с его тетушкой и кузиной, этого я не знаю. Я готов был бы заплатить за право служить в тот день за столом. Но при моем положении в доме, служить за столом (кроме торжественных семейных празднеств) значило бы ронять свое достоинство в глазах прочей прислуги, а миледи и так уже считала меня весьма склонным к этому. В этот вечер вести с верхних этажей дошли до меня от Пенелопы и выездного лакея. Пенелопа сообщила, что никогда не знавала еще за мисс Рэйчел такой заботливости о своей прическе и никогда не видывала ее такою веселою и прелестною, как в то время, когда она пошла встречать мистера Франклина в гостиной. Лакей отрапортовал, что сохранение почтительной степенности в присутствии высших и прислуживание мистеру Франклину Блеку за столом — две вещи, до того трудно согласуемые между собой, что в его служебном поприще не встречалось еще ничего подобного. Вечерком попозднее мы слышали их игру и пение дуэтов, причем мистер Франклин забирал высоко, а мисс Рэйчел еще выше, и миледи, едва поспевая за ними на фортепиано, словно в скачке через рвы и заборы, все-таки благополучно достигала цели. Дивно было и приятно слушать эту музыку в ночной тиши сквозь отворенные окна на террасу. Еще позднее я принес мистеру Франклину вина и содовой воды в курильную комнату и нашел, что мисс Рэйчел совершенно вытеснила из его головы алмаз. «Очаровательнейшая девушка из всех виденных мной по приезде в Англию», вот все чего я мог от него добиться, пытаясь навести разговор на более серьезную тему. Около полуночи я, по обычаю, пошел в обход вокруг дома, чтобы запереть все двери, в сопровождении своего помощника (лакея Самуила). Когда все двери, кроме боковой на террасу, были заперты, я отпустил Самуила на покой и вышел подышать свежим воздухом на сон грядущий. Ночь была тихая, облачная, а месяц во всей полноте сиял на небе. На дворе до того все приумолкло, что ко мне, хотя очень слабо и глухо, по временам доносился ропот моря, когда прибой вздымался на песчаную отмель в устье вашей губы. Дом стоял так, что терраса была в тени его; но белый свет луны ярко обдавал гравельную дорожку, огибавшую террасу сбоку. Поглядев сперва на небо, а потом и в направлении дорожки, я заметил человеческую тень, отбрасываемую месяцем далеко вперед из-за угла дома. Будучи стар и хитер, я удержался от оклика. Но так как я, вместе с тем, к несчастию, стар и тяжеловат, то ноги изменили мне на песке. Прежде чем я успел внезапно прокрасться за угол дома, я услыхал торопливый бег более легких ног и, кажется, не одной пары. Пока я достиг угла, беглецы исчезли в кустарнике по ту сторону дорожки и скрылись из виду в чаще деревьев и куртин той части сада. Из кустарников они легко могли пробраться через решетку на большую дорогу. Будь я лет на сорок помоложе, быть может, мне удалось бы перехватить их, прежде чем они выбрались бы из нашего обиталища. Но теперь я воротился за парою ног помоложе моих. Никого не беспокоя, мы с Самуилом взяли по ружью и пошли в обход около дома и по кустарникам. Удостоверясь, что в наших владениях нет ни одного бродяги, мы вернулись назад. Переходя дорожку, на которой видел тень, я в первый раз еще заметил светленькую вещицу, лежащую в свете месяца на песке. Подняв ее, я увидал, что это скляночка с какою-то густою, приятно-пахучею жидкостью, черною, как чернила. Я ничего не сказал Самуилу. Но вспомнив рассказ Пенелопы о фокусниках и чернильной лужице в горсти мальчика, и тотчас заподозрил, что потревожил трех индийцев, шатавшихся вокруг дома и занятых разведками об алмазе.