VIII Здесь я нахожу нужным приостановиться. Вызывая собственные воспоминания, и в помощь им справляясь с дневником Пенелопы, я считаю возможным окинуть лишь беглым взглядом промежуток времени между приездом мистера Франклина Блека и днем рождения мисс Рэйчел. Большею частью дни проходили без всяких событий, о которых стоило бы упомянуть. Итак, с вашего позволения и при помощи Пенелопы, я отмечу здесь только некоторые числа, предоставляя себе возобновить рассказ изо дня в день, лишь только дойдем до той поры, когда Лунный камень стал главнейшею заботой всех домашних. Оговорясь таким образом, можно продолжать, начав, разумеется, со скляночки приятно-пахучих чернил, найденной мною ночью на дорожке. На следующее утро (26-го числа) я показал мистеру Франклину эту шарлатанскую штуку и передал уже известное вам. Он заключил, что индийцы не только бродят около дома ради алмаза, но и в самом деле имеют глупость верить в свое колдовство: он разумел под этим знаки на голове мальчика, наливанье чернил в его горсть и надежду, что он увидит лица и вещи, недоступные человеческому глазу. Мистер Франклин сказал мне, что и в наших странах, так же как на Востоке, есть люди, которые занимаются этим забавным фокус-покусом (хотя и без чернил) и называют его французским словом, значащим что-то вроде ясного зрения. — Поверьте, — сказал мистер Франклин, — Индийцы убеждены, что алмаз хранится у нас здесь; вот они и привели этого clairvoyant, чтоб он показал им дорогу, если б им удалось вчера пробраться в дом. — Вы полагаете, что они возобновят попытку, сэр? — спросил я. — Это будет зависеть от того, что мальчик в состоянии исполнить на самом деле, — сказал мистер Франклин. — Если он прозрит алмаз в целости за железными запорами Фризингальского банка, то посещение индийцев не будут более тревожить вас до известного времени; если же нет, не пройдет нескольких ночей, как нам представится еще случай подстеречь их в кустарниках. Я с полнейшим доверием стал выжидать этого случая, но, странная вещь, он не повторился. Сами ли фокусники разведали в городе, что мистер Франклин был в банке, и вывели из этого свое заключение, или мальчик действительно видел, где ныне хранится алмаз (чему, впрочем, туго верится), или, наконец, было это простою случайностью; но дело в том, что в течение нескольких недель до дня рождения мисс Рэйчел, ни тени индийца не появлялось вблизи нашего дома. Фокусники пробавлялись себе по городу и в окрестностях своим ремеслом, а мы с мистером Франклином выжидали дальнейших событий, остерегаясь потревожить мошенников преждевременным заявлением наших подозрений. Этим поведением обеих сторон ограничивается все, что пока следовало сказать об индийцах. С двадцать девятого числа мисс Рэйчел с мистером Франклином изобрели новый способ убивать время, которое им иначе некуда было сбыть с рук. По некоторым причинам надо обратить особенное внимание на занятие их забавлявшее. Вы увидите, что оно имеет некоторую связь с тем, что еще впереди. Господам в житейском море постоянно грозит подводный камень, — собственная их праздность. Жизнь их большею частью проходит в поисках за каким-нибудь делом, и любопытно заметить при этом, — в особенности, если вкус их направлен на так называемые умственные наслаждения, — как они слепо бросаются на самые неопрятные занятия. Из десяти раз девять они уж верно что-нибудь или мучат, или портят, и при этом твердо уверены, что обогащают свой ум, тогда как в сущности просто кутерьму подымают во всем доме. Я видал, как они (леди, к величайшему прискорбию, не хуже джентльменов) слоняются, например, изо дня в день с пустыми коробочками от пилюль, ловят ящериц, тараканов, пауков и лягушек, приносят их домой и прокалывают несчастных булавками или, без всякого зазрения совести, кромсают их на кусочки. Вы застаете молодого господина или молодую госпожу, рассматривающих в увеличительное стекло вывороченного наизнанку паука, или встречаете на лестнице лягушку, которая возвращается восвояси без головы, и когда вы дивитесь, что бы такое могла значить эта жестокая пачкотня, вам отвечают, что молодой господин или молодая госпожа вошли во вкус естественных наук. Или опять, иногда вы видите, как они оба вместе по целым часам портят превосходный цветок остроконечным инструментом, из-за тупого желания знать как он устроен. Что ж, если вы узнаете, цвет что ли будет лучше, или запах приятней станет? Да вот, подите! Бедняжкам надо скоротать время, понимаете, просто время скоротать. В детстве вы себе копались да пачкались в грязи и делали из нее пироги, а выросши, копаетесь да пачкаетесь в науке, рассекаете пауков, портите цветы. В обоих случаях вся штука в том, что пустой головушке нечем заняться, а праздных ручонок не к чему приложить. И кончается оно тем, что вы мажетесь красками, а по всему дому вонь стоит; или держите головастиков в стеклянном ящике, полнехоньком грязной воды, отчего у всех домашних нутро воротит, или откалываете, и там, и сям, повсюду, образчики камней и засыпаете всю домашнюю провизию; или пачкаете себе пальцы при фотографических опытах, с беспощадным нелицеприятием снимая всех и каждого в доме. Оно, конечно, зачастую и тяжеленько достается тем, кто действительно должен доставать себе пропитание, кому необходимо зарабатывать себе носильное платье, теплый кров и хлеб насущный. Но сравните же самый тяжкий поденный труд, когда-либо выпадавший вам, с тою праздностью, что портит цветы да сверлит желудки пауков, и благодарите свою счастливую звезду за то, что в голове вашей есть нечто, о чем ей надо подумать, а на руках то, что надо исполнить. Что касается мистера Франклина и мисс Рэйчел, то я с удовольствием должен сказать, что они какого не истязали. Они просто посвятили себя произведению кутерьмы и, надо отдать им справедливость, испортили только одну дверь. Всеобъемлющий гений мистера Франклина, носившийся всюду, докопался до так называемой им «декоративной живописи». Он сообщил нам о своем изобретении нового состава для разведения краски. Из чего состав делался, не знаю, но могу сказать в двух словах, что он сам делал: он вонял. Видя, что мисс Рэйчел неймется, чтобы не набить руку в новом процессе, мистер Франклин послал в Лондон за материалами, смешал их, отчего произошел такой запах, что даже случайно забредшие в комнату собаки чихали; подвязал мисс Рэйчел фартук с передничком и задал ей декоративную работу в собственной ее маленькой гостиной, названной, по бедности английского языка, «будуаром». Начала она со внутренней стороны двери. Мистер Франклин содрал пемзой прекрасную лакировку дочиста и приготовил, по его словам, поверхность производства. Затем мисс Рэйчел, по его указаниям и при его помощи, покрыла эту поверхность арабесками и разными изображениями: графов, цветов, птиц, купидонов и тому подобного, снятых с рисунков знаменитого итальянского живописца, имени которого уж не припомню, — кажется, того самого, что наполнил мир своею Девой Марией и завел себе милого дружка в булочной. Работа эта была прекопотливая, и пачкотня страшная. Но молодежь наша, по-видимому, никогда не уставала за нею. Если не было прогулки верхом или приема гостей, или стола, или пения, то они уж тут как тут, голова с головой, хлопочут словно пчелы, над порчей двери. Какой это поэт сказал, что у сатаны всегда найдется каверза для занятия праздных рук? Если б он был на моем месте при этой семье и видел бы мисс Рэйчел с помазком, а мистера Франклина с составом, он не написал бы о них ничего правдивее. Следующее число, стоящее отметки, пришлось в воскресенье 4-го июня. Вечером этого дня мы в первый раз еще обсуждали в людской домашнее дельце, которое, подобно декорации двери, имеет связь с тем, что еще впереди. Видя с каким удовольствием мистер Франклин и мисс Рэйчел бывали вместе и что это за славная парочка во всех отношениях, мы весьма естественно рассчитывали, что они сойдутся в своих воззрениях и на другие предметы, кроме украшений для дверей. Некоторые поговаривали, что лето еще не пройдет, как в доме будет свадьба. Другие (со мной во главе) допускали вероятность замужества мисс Рэйчел; но мы сомневались (по причинам, которые сейчас будут изложены), чтобы женихом ее сделался мистер Франклин Блек. Никто видевший и слышавший мистера Франклина не усомнился бы в том, что он, с своей стороны, положительно влюблен. Труднее было разгадать мисс Рэйчел. Позвольте мне иметь честь познакомить вас с нею; затем я предоставлю вам разгадать ее самим, если сумеете. Двадцать первого июня наступал восемнадцатый день рождения нашей молодой леди. Если вам нравятся брюнетки (которые в большом свете, как я слышу, в последнее время вышли из моды) и если вы не питаете особенных предрассудков в пользу роста, я отвечаю за мисс Рэйчел, что она одна из самых хорошеньких девушек, вами виданных. Маленькая, тоненькая, но вполне стройная от головы до ног. Умному человеку довольно бы взглянуть на все, когда она сидит или встает, и в особенности, когда идет, для убеждения себя в том, что грация всей ее фигуры (если смею так выразиться) в ней самой, а не в туалете. Я не видывал волос чернее как у ней. Глаза им не уступали. Нос, пожалуй, маловат. Рот и подбородок (по словам мистера Франклина) лакомые кусочки богов; а цвет ее лица (согласно с тем же неопровержимым авторитетом) словно красное солнышко, только с тем преимуществом, что всегда был в лучшей исправности для желающих полюбоваться. Прибавьте к предыдущему, что голову она держала прямее стрелы, с поразительно-горделивым видом, что голос ее был звонкий, с серебристым оттенком, а улыбка так мило зачиналась в глазах, еще не переходя на губы, — и вот вам портрет ее, насколько я горазд рисовать, в натуральной величине! Что же сказать о ее наклонностях? Ужели в этом очаровательном лице не было ни одного недостатка? В ней было ровно столько же недостатков, как и в вас самих, сударыня, — ни больше, ни меньше. Говоря серьезно, милая, дорогая моя мисс Рэйчел, обладая бездною прелестей и очарований, имела один недостаток; строгое беспристрастие заставляет меня в этом сознаться. От большинства своих сверстниц она отличалась тем, что имела собственное мнение и была так своенравна, что пренебрегала даже модами, если они не соответствовали ее вкусам. В мелочах эта независимость была еще туда-сюда, но в делах важных она (по мнению миледи и моему собственному) далеконько заходила. Немногие женщины, даже и вдвое постарше ее, отличались таким суждением, как она; она никогда не просила совета, никогда не говорила заранее, что хочет сделать; ни к кому не лезла с тайнами и секретами, начиная с матери. В важных делах и в мелочах, с людьми, которых любила или ненавидела (и то и другое у ней выходило одинаково чистосердечно) мисс Рэйчел вела себя по-своему, довольствуясь собой во всех радостях и печалях своей жизни. Не раз и не два слыхивал я, как миледи говорила, что «лучший друг Рэйчел и злейший враг ее — сама Рэйчел». Еще одно слово, и я кончу. При всей ее замкнутости, при всем своенравии, в ней не было ни тени какой-нибудь фальши. Я не помню, чтоб она когда-нибудь не сдержала слова; не помню, чтоб она когда-нибудь сказала: нет, думая: да. Мне припоминается из ее детства множество случаев, при которых добренькое сердечко ее принимало на себя выговоры и переносило наказание за какую-нибудь вину любимой подруги. Никто не запомнит, чтоб она созналась в этом, когда дело разъяснялось, а ее снова тянули к ответу; но никто не запомнит и того, чтоб она когда-нибудь лгала. Она глядела вам прямо в лицо, качала упрямою головкой и просто говорила: «не скажу!» если ее опять наказывали за это, она сознавалась, что сожалеет об этих словах; но, несмотря на хлеб и на воду, все-таки не говорила. Своенравна, чертовски своенравна подчас, признаюсь в этом; но все-таки прелестнейшее создание, когда-либо встречавшееся мне на жизненном пути в сей юдоли. Быть может, вы полагаете, что здесь есть противоречие? В таком случае позвольте вам сказать на ушко. В следующие двадцать четыре часа изучите повнимательнее вашу супругу. Если в течение этого времени добрая леди не выкажет чего-нибудь вроде противоречия, Боже упаси вас! Вы женились на чудовище. Теперь, когда я познакомил вас с мисс Рэйчел, мы как раз на пути к вопросу о супружеских видах этой молодой леди. 12-го июня госпожа моя послала в Лондон одному джентльмену приглашение приехать провести здесь день рождения мисс Рэйчел. Вот этому-то счастливому смертному, как я полагал, и было отдано ее сердце. Подобно мистеру Франклину, он доводился ей двоюродным. Звали его мистер Годфрей Абльвайт. Вторая сестра миледи (не бойтесь, на этот раз мы не слишком погрузимся в семейные дела), — вторая сестра миледи, говорю я, обманулась в любви, а впоследствии, выйдя замуж очертя голову, сделала так называемый mésalliance. Страшная суматоха поднялась в семье, когда высокородная Каролина стала на своем, чтобы выйти просто за мистера Абльвайта, фразингальского банкира. Он был очень богат, весьма добродушен и произвел на свет поразительно большое семейство, — все это пока в его пользу. Но он пожелал возвыситься из скромного положения в свете, — и это обратилось против него. Впрочем, время и успехи современного просвещения поправили дело; и к этому mésalliance понемножку присмотрелись. Мы теперь поголовно либеральничаем; и (лишь бы мог я вас царапнуть, когда вы меня царапаете) какое мне дело, в парламенте вы или нет, мусорщик вы или герцог? Вот современная точка зрения, а я придерживаюсь современности. Абльвайты жили в прекрасном доме с большою землей, на некотором расстоянии от Фризингалла. Предостойные люди, весьма уважаемые во всем околотке. Они не слишком обеспокоят вас на этих страницах, за исключением мистера Годфрея, второго сына мистера Абльвайта, который, с вашего позволения, займет здесь надлежащее место ради мисс Рэйчел. При всем блеске, уме и прочих качествах мистера Франклина, шансы его относительно первенствования над мистером Годфреем во мнении молодой леди, по-моему, были весьма плохи. Во-первых, мистер Годфрей превосходил его ростом. Он был свыше шести футов; цвет кожи белый, румяный; гладкое, круглое лицо всегда выбрито, словно ладонь; целая масса чудных, длинных волос льняного цвета небрежно закинутых на затылок. Но зачем я стараюсь описать эту личность? Если вы когда-нибудь подписывались в обществе дамского милосердия в Лондоне, так вы не хуже меня знаете мистера Годфрея Абльвайта. Он был законовед по профессии, дамский угодник по темпераменту, и добрый самарянин по собственному избранию. Женская благотворительность и женская нищета ничего бы не поделали без него. Материнские общества заключение бедных женщин, Магдалинины общества спасения бедных женщин, хитроумные общества помещения бедных женщин на должности бедных мужчин и предоставление последним самим о себе заботиться, — все считали его вице-президентом, экономом, докладчиком. Где только стол с женским комитетом, держащим совет, там и мистер Абльвайт со шляпой в руке сдерживает пыл собрание и ведет бедняжек по терниям деловой тропинки. Мне кажется, что это был совершеннейший из филантропов (с небольшим состоянием), каких когда-либо производила Англия. Из спикеров на митингах милосердия нелегко было найти ему ровню по уменью выжать слезы и деньги. Он был вполне общественный деятель. В последнюю побывку мою в Лондоне миледи дала мне два билета. Она отпустила меня в театр посмотреть на танцовщицу, производившую фурор, и в Экстер-Галл послушать мистера Годфрея. Артистка исполняла свое с оркестром музыки. Джентльмен исполнял свое с носовым платком и стаканом воды. Давка на представлении ногами. То же самое на представлении языком. И при всем том добродушнейшее существо (я разумею мистера Годфрея), простейший и милейший человек из всех вами виданных. Он всех любил и все его любили. Какие же мог иметь шансы мистер Франклин, — да и вообще кто бы то ни было, при самой лучшей репутации и способностях, — против такого человека? Четырнадцатого числа от мистера Годфрея получен ответ. Он принимал приглашение миледи с среды (дня рождения) и до вечера пятницы, когда обязанности по женскому милосердию заставят его вернуться в город. В письме были и стихи на торжество, которое он так изысканно назвал днем «происхождения на свет» своей кузины. Мне передавали, что мисс Рэйчел, присоединясь к мистеру Франклину, смеялась над этими стихами за обедом, а Пенелопа, будучи на стороне мистера Франклина, с торжеством задала мне вопрос, что я об этом думаю. — Мисс Рэйчел так провела вас, что ты, душечка, может быть, а не разберешь, чем тут пахнет, — ответил я. — Но мой нос не так податлив. Подожди, что будет, когда, вслед за стихами мистера Абльвайта, явится сам мистер Абльвайт. Дочь моя возразила, что мистер Франклин может еще приударить и попытать счастья, прежде чем за стихами прибудет сам поэт. В пользу этого воззрения, надо сознаться, — говорило то, что не было такого средства, которого бы мистер Франклин не попробовал, чтобы добиться благосклонности мисс Рэйчел. Будучи одним из самых закоснелых курильщиков, которые мне попадались, он отказался от сигары, потому что она сказала раз, что терпеть не может ее запаха, которым продушено его платье. После такой самоотверженной попытки он так дурно спал, за лишением привычного, успокоительного действие табаку, и каждой утро являлся таким растерянно-измученным, что мисс Рэйчел сама просила его приняться за сигары. Так нет! Он уж не примется более за то, что доставляет ей хоть минутное неудовольствие; он решился побороть привычку и рано или поздно возвратить себе сон одной силою терпеливого выжиданья. Подобная преданность, скажете вы (как внизу некоторые и говорили), не могла не произвесть надлежащего действия на мисс Рэйчел, преданность, подогреваемая к тому же ежедневными декоративными работами над дверью. Все так, но у нее в спальне был фотографический портрет мистера Годфрея, представленного говорящим речь на публичном митинге, причем вся фигура его являлась погашенною дыханием собственного красноречия, а глаза самым восхитительным образом так и выколдовывали деньги из вашего кармана. Что вы на это скажете? Каждое утро, как говорила мне Пенелопа, нарисованный мужчина, столь заметный для прекрасного пола, смотрел, как Рэйчел чесала свои волосы. Мое мнение таково, что он гораздо лучше пожелал бы смотреть на это не картиной, а живым человеком. Шестнадцатого июня случалось, нечто повернувшее шансы мистера Франклина, на мой взгляд, еще хуже прежнего. В это утро приехал какой-то джентльмен, иностранец, говорящий по-английски с чуждым акцентом, и желал видеть мистера Франклина Блека по делу. Дело это никоим образом не могло касаться алмаза, по тем двум причинам, что, во-первых, мистер Франклин мне ничего не сказал, а во-вторых, он (по отъезде чужестранца) сообщил что-то миледи. Она, вероятно, кое-что намекнула об этом дочери. Как бы то ни было, рассказывали, что мисс Рэйчел в тот вечер, сидя за фортепиано, строго выговаривала мистеру Франклину насчет людей, среди которых жил, и принципов, усвоенных им в чужих краях. На другой день, в первый раз еще, декорация двери ни на шаг не подвинулась. Я подозреваю, что какая-нибудь неосторожность мистера Франклина на континенте, — касательно женщины или долгов, — преследовала его и в Англии. Но все это лишь догадки. В этом случае не только мистер Франклин, но, к удивлению моему, и миледи оставила меня в неведении. Семнадцатого числа тучи, по-видимому, снова рассеялись. Мистер Франклин и мисс Рэйчел вернулись к декоративным работам и казались по-прежнему друзьями. Если верить Пенелопе, то мистер Франклин воспользовался примирением, чтобы сделать мисс Рэйчел предложение, но не получал ни согласия, ни отказа. Дочь моя была убеждена (по некоторым признакам, которые передавать нахожу излишним), что молодая госпожа отклонила предложение мистера Франклина, отказываясь верить серьезности этого предложения, а потом сама втайне сожалела, что обошлась с ним таким образом. Хотя Пенелопа пользовалась большею фамильярностию у своей молодой госпожи, нежели горничные вообще, так как обе с детства почти вместе воспитывались, — все же я слишком хорошо знал сдержанный характер мисс Рэйчел, чтобы поверить, будто она выказала кому-нибудь свой образ мыслей. Сказанное мне дочерью в настоящем случае было, сдается мне, скорее тем, чего ей желалось, нежели действительно известным ей фактом. Девятнадцатого числа случалось новое происшествие. Приезжал доктор. Его требовали для прописания рецепта одной особе, которую я имел случай представить вам на этих страницах, — именно второй горничной, Розанне Сперман. Бедняжка, озадачив меня, как вам известно уже, на зыбучих песках, не раз озадачивала меня в течение описываемого мною времени. Пенелопино мнение, будто бы ее подруга влюбилась в мистера Франклина (мнение это дочь моя, по моему приказу, держала в строжайшей тайне), казалось мне по-прежнему нелепым. Но должно сознаться, что кое-что, замеченное мной и дочерью в поведении второй горничной становилось по крайней мере загадочным. Например, эта девушка постоянно искала встречи с мистером Франклином, тихо и спокойно, но тем не менее постоянно. Он не более обращал на нее внимания, чем на кошку: казалось, он не затратил ни одного взгляда на простодушное лицо Розанны. А у бедняжки все-таки пропал аппетит, а по утрам в глазах ее выступали явные признаки бессонницы и слез. Раз Пенелопа сделала пренеловкое открытие, которое мы тут же и замяли. Она застала Розанну у туалетного стола мистера Франклина в то время, как та украдкой вынимала розу, подаренную ему мисс Рэйчел для ношения в петличке, и заменяла ее другою, совершенно схожею, но сорванною собственноручно. После того она раза два отвечала дерзостями на мой благонамеренный и весьма общий намек, чтоб она была заботливее относительно своего поведения; а что еще хуже, она была не слишком почтительна и в тех редких случаях, когда с ней заговаривала сама мисс Рэйчел. Миледи заметила эту перемену и спросила меня, что я об этом думаю. Я старался покрыть бедняжку, ответив, что она, по моему мнению, просто нездорова; кончилось тем, что девятнадцатого, как я уже сказал, послали за доктором. Он сказал, что это нервы и сомневался в ее годности к службе. Миледи предложила ей попробовать перемену воздуха на одной из наших дальних ферм. Та со слезами на глазах упрашивала, чтоб ей позволили остаться, а я, в недобрый час, посоветовал миледи испытать ее еще несколько времени. Как показали дальнейшие происшествия, и как вы сами скоро увидите, это был худший из всех возможных советов. Если б я мог хоть крошечку заглянуть в будущее, я тут же собственноручно вывел бы Розанну Сперман из дому. Двадцатого получена записка от мистера Годфрея. Он располагал сегодня ночевать в Фризангалле, имея надобность посоветоваться с отцом об одном деле. А завтра после полудня он с двумя старшими сестрами приедет верхом к обеду. При записке был изящный фарфоровый ларчик, презентованный мисс Рэйчел от любящего кузена с пожеланием всего лучшего. Мистер Франклин подарил ей просто браслет, не стоивший и половины того, что стоил ларчик. А Пенелопа тем не менее, — таково женское упрямство, — все пророчила ему успех. Слава Богу, наконец-то мы дошли до кануна дня рождения! Надеюсь, вы признаете, что я на этот раз не слишком уклонялся от прямого пути. Радуйтесь! Я облегчу вас в следующей главе, и, что еще важнее, глава эта введет вас в самую глубь истории. IX 21-го июня, в день рождения мисс Рэйчел, погода, с утра пасмурная, и переменчивая, к полудню разгулялась, а солнце выглянуло во всей красе. Этот торжественный праздник начинался у нас обыкновенно тем, что все слуги подносили свои маленькие подарки мисс Рэйчел, причем я, как глава их, каждый год произносил приличный торжеству спич. Я решился раз навсегда держаться методы нашей королевы при открытии парламента, а именно, из году в год аккуратно повторять одно и то же. Спич мой (подобно королевскому) обыкновенно возбуждал самые нетерпеливые ожидания, как нечто новое и доселе неслыханное. Но как скоро я его произносил, обманутые слушатели, хоть и ворчали немножко, но затем снова начинали питать надежду, что в будущем году им придется услыхать что-нибудь поновее и поинтереснее. Не следует ли из этого, что и в парламенте, и на кухне английский народ не взыскателен, и что управлять им вовсе не трудно? После завтрака я имел с мистером Франклином тайное совещание по поводу Лунного камня, так как наступало, наконец, время вынуть его из Фризингальского банка и вручить самой мисс Рэйчел. Пробовал ли мистер Франклин еще раз приволокнуться за своею двоюродною сестрицей, но потерпел при этом поражение, или виновата была его бессонница, которая с каждым днем увеличивала странные противоречия и нерешительность его характера, — не знаю; только он показал себя в это утро в самом невыгодном свете. Он ежеминутно изменял свои намерения насчет алмаза. Что же до меня касается, то я держался простых фактов, не давая воли своему воображению. За все это время не случилось ни малейшего обстоятельства, которое дало бы нам повод тревожить миледи открытиями об алмазе; следовательно и мистер Франклин не имел никакого права уклоняться от принятого им на себя обязательства передать завещанный подарок в руки своей двоюродной сестры. Таков был мой взгляд на дело, и как ни переиначивал его мистер Франклин, а под конец он все-таки вынужден был со мной согласиться. Мы порешили, что после полдника он поедет в Фризингалл и вернется оттуда с алмазом, вероятно, в обществе мистера Годфрея и двух его сестер. Уговорившись со мной на этот счет, наш молодой джентльмен отправился к мисс Рэйчел. Целое утро и некоторую часть дня провозились они за разрисовкой двери, при участии Пенелопы, которая, стоя тут же по их приказанию, терла и мешала краски, между тем как миледи, по мере приближения полдника, то входила к ним, то уходила вон, зажимая нос платком (от нестерпимого запаха, распространяемого составом мистера Франклина) и тщетно пытаясь оторвать артистов от их работы. Наконец, в три часа она сняла свои передники, отпустила Пенелопу (которой больше всех досталось от состава) и смыла с себя всю эту пачкотню. Цель была достигнута, дверь готова, а молодые люди гордились своим произведением. И в самом деле, прелестное зрелище представляли эта грифы, купидоны и прочие изображенные на двери существа; но их было так много, она была так перепутаны цветами и девизами, имели такие ненатуральные позы, что даже час спустя после созерцание всех этих прелестей, не было никакой возможности выбросать их из головы. Если я прибавлю сверх того, что по окончании этой утренней возни Пенелопу стошнило в задней кухне, то вы не подумайте, пожалуйста, что я хочу компрометировать состав. Ей-ей, насколько! Во-первых, высохши, он перестал распространять зловоние, а во-вторых, уж если искусство немыслимо без подобных жертв, то воздадим ему должное, хотя бы от этого пострадала и моя родная дочь. Закусив на скорую руку, мистер Франклин уехал в Фризингалл, чтобы привести оттуда своих кузин, как объявил он миледи, в сущности же для того чтобы вынуть из банка Лунный камень. В виду предстоявшего торжественного обеда, на котором, в качестве главного буфетчика, я должен был наблюдать за сервировкой стола, мне еще о многом предстояло подумать и позаботиться до возвращения мистера Франклина. Сначала я приготовил вино; потом, сделав смотр своей мужской и женской команде, которая должна была служить за обедом, я удалился к себе, чтобы собраться с мыслями и запастись бодростью духа для приема гостей. Для этого мне стоило только затянуться разок-другой, — сами знаете: чем? — да заглянуть в известную книгу, о которой я уже имел случай упоминать выше, и я почувствовал полное душевное и телесное спокойствие. Раздавшийся на дворе топот лошадиных копыт внезапно пробудил меня, не то чтоб от сна, но скорее от раздумья, и я выбежал встречать кавалькаду, состоявшую из мистера Франклина, его двоюродного брата мистера Годфрея, и двух сестер последнего, сопровождаемых одном из грумов старого мистера Абльвайта. Я был чрезвычайно поражен, увидав, что мистер Годфрей, подобно мистеру Франклину, не в своей тарелке. Правда, он, по обыкновению, дружески пожал мне руку и даже выразил удовольствие видеть своего старого приятеля Бетереджа в добром здоровье. Однако его озабоченный вид оставался для меня загадкой, а на вопрос мой о здоровье его батюшки он отрывисто отвечал: «По-прежнему, Бетередж, по-прежнему». Зато обе мисс Абльвайт были веселы за десятерых и вполне восстановляли нарушенное равновесие. Почти одного роста с своим братом, эти дюжие, желтоволосые, краснощекие девицы поражали избытком мяса и крови, здоровья и чрезмерной веселости. Когда бедные лошади, шатаясь от усталости, подтащили их к крыльцу, барышни (без чужой помощи) сами соскочили с седел, и подпрыгнули на земле, словно пара резиновых мячиков. Каждому их слову предшествовало протяжное «о-о!», каждое движение их непременно сопровождалось шумом, и они кстати и некстати хихикали, ахали и тараторили. Я прозвал их трещотками. Пользуясь шумом, производимым молодыми девицами, я имел возможность незаметно перешепнуться в прихожей с мистером Франклином. — С вами ли алмаз, сэр? — спросил я. Он кивнул мне головой и ударил себя по боковому карману сюртука. — А индийцы? Не попадались ли где? — Как в воду канули. Затем он спросил, где миледи, и узнав, что она в маленькой гостиной, тотчас же отправился к ней. Но не прошло и минуты, как из гостиной раздался звонок, и Пенелопу послали доложить мисс Рэйчел, что мистер Франклин Блек желает о чем-то говорить с ней. Проходя через столовую полчаса спустя, я остановился как вкопанный, услыхав внезапный взрыв восклицаний несшихся из маленькой гостиной. Не могу сказать, чтоб это обстоятельство встревожило меня, потому что посреди шума я тотчас же различил неизменное протяжное «о-о» обеих мисс Абльвайт. Однако (под предлогом получения необходимых инструкций насчет обеда) я взошел в комнату, чтоб удостовериться, не произошло ли и в самом деле чего-нибудь серьезного. Мисс Рэйчел стояла у стола как очарованная, держа в руках злосчастный алмаз полковника. Трещотки помещались подле нее на коленях, пожирая глазами драгоценный камень и восторженно ахая, всякий раз как он сверкал им в глаза новыми разноцветными огнями. На противоположном конце стола мистер Годфрей, как взрослый ребенок, восторженно всплескивал руками, тихо повторяя своим певучим голосом: «Как хорош! Как очарователен!» А мистер Франклин, сидя около книжного шкафа, пощипывал свою бороду и тревожно посматривал на окно, у которого стоял предмет его наблюдений — сама миледи, спиной ко всему обществу, и с завещанием полковника в руках. Когда я подошел к ней за приказаниями, она обернулась; лоб ее был наморщен, рот судорожно подергивался, и я тотчас же узнал фамильные черты. — Зайдите через полчаса в мою комнату, — отвечала она. — Мне нужно сказать вам кое-что, — и с этими словами она вышла из гостиной. Очевидно было, что миледи находилась в том же затруднении, в каком находились и мы с мистером Франклином во время беседы нашей на песках. Она сама не умела определить, следовало ли ей упрекать себя за несправедливость и жестокость относительно брата, или наоборот видеть в нем злейшего и мстительнейшего из людей? Между тем как она пыталась разрешить эти два серьезные вопроса, дочь ее, непосвященная в тайну семейных раздоров, уже держала в своих руках подарок дяди. Только что хотел я в свою очередь выйти из комнаты, как меня остановила мисс Рэйчел, всегда столь внимательная к своему старому слуге, который знал ее с самого дня ее рождения. — Взгляните-ка сюда, Габриель, — сказала она, сверкнув предо мной на солнце своим драгоценным алмазом. Господи помилуй! уж это и впрямь был алмаз! почти с яйцо ржанки! Блеск его уподоблялся свету луны во время ущерба. Всматриваясь в глубину камня, вы чувствовали, что его желтоватая пучина неотразимо притягивала ваш взор и затмевала собой все окружающее. Этот алмаз, который легко можно было держать двумя пальцами, казался неизмеримым, бесконечным как само небо. Мы положили его на солнце, притворили ставни, и он странно заблистал в темноте своим лунным сиянием. Не удивительно, что мисс Рэйчел была им очарована, и что кузины ее ахали. Алмаз околдовал даже меня, так что и я, подобно трещоткам, разинул рот и испустил громкое «о-о!» Из всех вас один только мистер Годфрей сохранил свое спокойствие. Держа своих сестер за талии и сострадательно посматривая то на меня, то на алмаз, он произнес наконец: — А ведь это простой уголь, Бетередж, не более как простой уголь, дружище! Цель его, вероятно, была научить меня, но он только напомнил мне о забытом обеде, и я заковылял поскорее вниз к своей команде. Я слышал, как мистер Годфрей сказал мне вслед: «Милый, старый Бетередж, я искренно его уважаю!» Удостаивая меня подобным изъявлением дружбы, он в то же время обнимал сестер своих и строил глазки мисс Рэйчел. Поистине неисчерпаемый источник любви! Мистер Франклин в сравнении с ним был настоящий дикарь. По прошествии получаса, я, по приказанию миледи, явился в ее комнату. Наш разговор на этот раз был почти повторением моей беседы с мистером Франклином на песках, с тою только разницей, что я ничего не сказал ей о фокусниках, не имея покамест ни малейшего повода тревожить ее на этот счет. Когда аудиенция кончилась, и миледи дала мне позволение удалиться, я мог заметить, по ее лицу, что она истолковала побуждение полковника в самую дурную сторону и втайне порешила воспользоваться первым удобным случаем, чтоб отнять у дочери Лунный камень. Возвращаясь на свою половину, я повстречал мистера Франклина, который осведомился у меня, не видал ли я кузины его, Рэйчел. И на мой ответ, что я не видал ее, он пожелал узнать, не известно ли мне, по крайней мере, куда девался его двоюродный брат Годфрей? Но я и на это не сумел отвечать ему удовлетворительно, хотя, по правде сказать, мне начинало сдаваться, что двоюродный братец Годфрей был, по всей вероятности, недалеко от своей двоюродной сестрицы Рэйчел. Должно быть, те же подозрения промелькнули и в голове мистера Франклина, потому что он сильно щипнул себя за бороду, ушел в библиотеку и громко хлопнул дверью, предоставляя мне выводить из этого какие угодно заключения. Затем уже никто не отрывал меня от приготовлений к обеду, пока не наступило наконец время мне самому принарядиться для приема гостей. Не успел я надеть свой белый жилет, как в комнату вбежала Пенелопа с предложением причесать мои жиденькие волосенки и завязать бант моего белого галстуха. Дочь моя была в большом воодушевлении, а я сейчас заметил, что она собирается что-то сообщать мне. Поцеловав меня в лысину, она шепнула мне: — Новости, батюшка! мисс Рэйчел ему отказала. — Кому ему? — спросил я. — Да члену женского комитета, — отвечала Пенелопа. — Прегадкое, а прелукавое существо! Я ненавижу его за то, что он старается оттеснить мистера Франклина! Если б я мог свободно дохнуть в эту минуту, то, вероятно, не допустил бы Пенелопу выражаться так непристойно о знаменитом филантропе; но дочь моя, как нарочно, повязывала мне в это время галстух, и вся сила ее ненависти к мистеру Годфрею перешла в ее пальцы. В жизнь мою еще никто не душил меня таким образом, и никогда не был я так близок к опасности задохнуться. — Я сама видела, как он повел ее в цветник, — продолжила Пенелопа, — и, притаившись за остролиственником, стала ждать их возвращения. Отправились-то они под ручку и смеючись, а возвратились уже врознь, нахмуренные, почти не глядя друг на друга, так что не мудрено было догадаться, отчего она поссорились. Уж никогда я так не торжествовала, батюшка, уверяю вас! Нашлась же наконец хоть одна женщина, которая может устоять против мистера Годфрея Абльвайта, и будь я леди, то нашлась бы и другая! Напрасно хотел я открыть рот, чтобы защитить филантропа. Дочь моя вооружилась теперь головною щеткой, а вся сила чувств ее устремилась на этот предмет. Если вы сами плешивы, читатель, то вы, конечно, поймете, как жестоко она меня исцарапала; если нет, то пропустите эти строки и возблагодарите Бога, что голова ваша еще защищена чем-нибудь от колючей щетины. — Мистер Годфрей остановился как раз на противоположной стороне остролиственника, — продолжила Пенелопа. — «Вы желаете, чтоб я остался здесь, — сказал он, — как будто между нами не произошло ничего особенного». Мисс Рэйчел повернулась к нему с быстротой молнии. — «Вы приехали сюда по приглашению мамаши, — отвечала она, — и если не хотите чтобы вышел скандал, то, конечно, должны остаться». Однако, сделав несколько шагов вперед, она, по-видимому, смягчилась. — «Забудем это, Годфрей, — сказала она, подавая ему руку, — и сохраним ваши прежние родственные отношения». Он поцеловал протянутую ему руку, что я сочла за величайшую с его стороны вольность, и затем мисс Рэйчел удалилась. Оставшись один, мистер Годфрей понурил голову и с минуту задумчиво выдавливал на песке ямку, концом своего каблука. Нет, батюшка, вам наверное не приходилось никогда видеть человека более сконфуженного. «Неловко!», проговорил он наконец сквозь зубы, поднимая голову и направляясь к дому, — «весьма неловко!» Если этими словами он выражал свое мнение о себе, то я была с ним совершенно согласна. А в конце концов, ведь я-таки угадала, батюшка, — воскликнула Пенелопа, в последний раз из всех сил царапнув меня щеткой по голове, — что победителем-то вышел мистер Франклин. Завладев наконец щеткой, я уже открыл было рот, чтобы дать дочери хорошенький нагоняй, который, вы согласитесь, читатель, она вполне заслужила своими непристойными словами и поступками. Но не успел я вымолвить слова, как у подъезда раздался стук колес. Гости начинали съезжаться. Пенелопа тотчас же улизнула, а я надел свой фрак и посмотрелся в зеркало. Правда, голова моя была красна как у печеного рака; но зато во всех других отношениях туалет мой вполне соответствовал предстоявшему пиршеству. Я вовремя поспел в прихожую, чтобы доложить о приезде двух первых гостей. То были, впрочем, неинтересные личности — отец и мать знаменитого филантропа, мистер и мистрис Абльвайт.