X Вслед за Абльвайтами стали съезжаться и остальные гости, пока не собралось наконец все общество, состоявшее, со включением самих хозяев, из 24 человек. Глазам представилось великолепное зрелище, когда все уселись за обеденным столом, и приходский священник из Фризингалла, встав с своего места, звучным, внятным голосом прочитал предобеденную молитву. Нет никакой надобности утомлять вас перечнем гостей. Ручаюсь вам, читатель, что вы не встретите их более, по крайней мере в моей части рассказа, за исключением двух лиц. Эти два лица сидели по правую и по левую сторону от мисс Рэйчел, которая, как царица праздника, была предметом всеобщего внимания. Но на этот раз она исключительно обращала на себя все взоры, потому что (к тайному неудовольствию миледи) на ней сиял великолепный подарок дяди, затмивший собой все остальные подарки. Лунный камень вручен ей был без всякой оправы; но наш универсальный гений, мистер Франклин, ухитрился, с помощью своих искусных пальцев и набольшего кусочка серебряной проволоки, приколоть его в виде брошки на корсаже ее белого платья. Все, конечно, удивлялись необыкновенной величине и красоте алмаза. Но лишь два упомянутые гостя, сидевшие по правую и по левую руку от мисс Рэйчел, говоря о нем, не ограничились одними общими местами. Гость, сидевший слева, был мистер Канди, наш доктор из Фризингалла. Это был веселый, общительный человечек, имевший, впрочем один недостаток — восхищаться кстати и некстати своими шуточками, и не ощупав наперед почвы, опрометчиво пускаться в разговор с незнакомыми ему людьми. В обществе он постоянно попадал впросак и неумышленно стравливал между собой собеседников. Но зато в своей медицинской практике он был гораздо искуснее, благодаря известного рода инстинкту, который (по уверению его врагов) всегда нашептывал ему безошибочное средство там, где даже более рассудительные медики оказывались несостоятельными. Все, сказанное им мисс Рэйчел по поводу алмаза, имело, по обыкновению, оттенок шутки или мистификации. Он пресерьезно убеждал ее (в интересах науки) пожертвовать алмазом и позволить сжечь его. — Сначала, мисс Рэйчел, — говорил он, — мы подогреем его до известного градуса теплоты, потом подвергнем его действию воздуха, и мало помалу, — пуф! — алмаз наш испарится, и освободит вас таким образом от непрестанных забот о сохранении этой драгоценности. По встревоженному лицу миледи видно было, что ей и в самом деле хотелось принять слова доктора не за шутку, и что она была бы очень рада, если б ему удалось выманить у мисс Рэйчел ее великолепный подарок. Другой гость, сидевший по правую руку от новорожденной, был не кто иной, как знаменитый индийский путешественник, мистер Мартвет, который, с опасностью собственной жизни, проникал переодетый в такие трущобы, куда не заглядывал до тех пор ни один европеец. Это был смуглый, длинный, сухощавый и молчаливый джентльмен; он отличался усталым видом и твердым, проницательным взглядом. Говорили, что скучая однообразным строем нашей общественной жизни, он жаждал новых странствий по диким пустыням Востока. За исключением замечаний, сделанных им мисс Рэйчел по поводу алмаза, он в продолжение всего обеда вряд ли проронил шесть слов и едва ли выпил стакан вина. Единственный интерес на этом обеде представлял для него Лунный камень, о котором он, вероятно, слыхал во время своих странствий по Индии. После долгих наблюдение над алмазом, наблюдений, до такой степени упорных и пристальных, что мисс Рэйчел начала наконец смущаться под его неотвязчивым взглядом, он сказал ей своим невозмутимо-спокойным тоном: — Если вам когда-нибудь случится поехать в Индию, мисс Вериндер, то не берите с собой подарка вашего дядюшки. Индийский алмаз считается в иных местах религиозною святыней. Если бы вы явились в этом наряде в один известный мне город и в находящийся в нем храм, то, без сомнения, вам не дали бы прожить и пяти минут. Мисс Рэйчел, сознавая себя безопасною в Англии, была в восхищении от грозившей ей опасности в Индии. Трещотки были еще в большем восторге, и с шумом побросав ножи и вилки, неистово воскликнули в один голос: «Ах, как интересно!», миледи завертелась на своем стуле и переменила разговор. Между тем как обед подвигался вперед, я начинал замечать, что праздник наш в этом году был далеко не так удачен как в прежние годы. Вспоминая теперь об этом дне под впечатлением дальнейших событий, я почта готов верить, что проклятый алмаз набросал какое-то мрачное уныние на все общество. Напрасно потчевал я всех вином и в качестве привилегированного лица ходил вслед за самими кушаньями, конфиденциально нашептывая гостям: «Сделайте малость, поприневольтесь немного и отведайте этого блюда; я уверен, что оно вам понравится». Правда, что девять раз из десяти гости соглашались на мою просьбу, из снисхождения к старому оригиналу Бетереджу, как они говорили, но все было тщетно. Разговор не клеился, и иногда наступало такое продолжительное молчание, что мне самому становилось неловко. Когда же прекращалась эта томительная тишина, то присутствовавшие, в простоте сердечной, заводили, будто нарочно, самые несообразные и нелепые разговоры. Например, наш доктор мистер Канди более обыкновенного говорил невпопад. Вот вам образчик его разговора, из которого вам легко будет понять, каково мне было выносить все это, стоя за буфетом и прислуживая в качестве человека, дорожившего успехом праздника. В числе присутствовавших дам была одна достопочтенная мистрис Тредгаль, вдова профессора того же имени. Постоянно говоря о своем покойном супруге, эта достойная леди никогда не предупреждала незнакомых ей лиц, что муж ее уже умер, вероятно, в той мысли, что всякий взрослый англичанин должен был и сам знать это. Случилось, что во время одной из наступивших пауз кто-то завел сухой и неприличный разговор об анатомии человеческого тела; этого достаточно было, чтобы мистрис Тредгаль тотчас же впутала в разговор своего покойного супруга, по обыкновению не упомянув о том, что он умер. По ее словам, анатомия была любимым занятием профессора в его досужие часы. Тут мистер Канди, как будто назло сидевший насупротив почтенной леди и не имевший никакого понятия о покойном профессоре, поймал ее на слове, и как человек изысканной вежливости, поспешил предложить профессору свои услуги по части анатомических увеселений. — В хирургической академии получено в последнее время несколько замечательных скелетов, — говорил через стол мистер Канди громким и веселым голосом. — Советую вашему супругу, сударыня, придти туда в первый свободный час, чтобы полюбоваться ими. В комнате было так тихо, что можно бы услыхать падение булавки. Все общество (из уважения к памяти профессора) безмолвствовало. Я в это время находился позади мистрис Тредгаль, конфиденциально потчуя ее рейнвейном. А она, поникнув головой, чуть слышно проговорила: — Моего возлюбленного супруга уже нет более на свете. Несчастный мистер Канди не слыхал ничего, и не подозревая истины, — продолжил говорить через стол громче и любезнее чем когда-либо. — Профессору, быть может, неизвестно, — сказал он, — что карточка члена академии способна доставить ему свободный вход туда во все дни недели, кроме воскресенья, от девяти часов утра и до четырех часов пополудни. Мистрис Тредгаль уныло уткнулась в свое жабо, и еще глуше повторила торжественные слова: — Мой возлюбленный супруг уже более не существует. Я из всех сил подмигивал через стол мистеру Канди, мисс Рэйчел толкала его под руку, а миледи бросала ему невыразимые взгляды. Но все было напрасно! Он продолжил говорить с таким добродушием, что не было никакой возможности остановить его. — Мне будет очень приятно, сударыня, — продолжал он, — послать свою карточку профессору, если только вы соблаговолите сообщить мне его настоящий адрес. — Его настоящий адрес, сэр, в могиле, — отвечала мистрис Тредгаль, внезапно теряя терпение и приходя в такую ярость, что рюмки и стаканы неистово зазвенели от ее громового возгласа. — Уже десять лет, как профессор в могиле! — повторила она. — О, Боже праведный! — воскликнул мистер Канди. Исключая «трещоток», разразившихся громким смехом, остальное общество до того приуныло, что казалось, все готовилась убраться вслед за профессором и вместе с ним взывать из глубины своих могил. Но довольно о мистере Канди; прочие гости были, каждый по-своему, столько же невыносимы, как и сам доктор. Когда следовало говорить, они молчали, а если и говорили, то совершенно невпопад. Мистер Годфрей, обыкновенно столь красноречивый в публике, теперь решительно не хотел поддерживать разговор. Был ли он сердит или сконфужен, вследствие испытанного им поражения в цветнике, не знаю наверное, только он ограничивался тихою беседой с сидевшею возле него леди. Особа эта была членом его благотворительного комитета, отличалась высокими нравственными убеждениями, красивою обнаженною шеей и необыкновенным пристрастием к шампанскому, — разумеется, крепкому и в большом количестве. Так как я стоял за буфетом позади их, то могу сказать, что общество много потеряло, не слыхав этого назидательного разговора, отрывки которого я ловил на лету, откупоривая пробки, разрезывая баранину, и прочее, и прочее. Все сообщенное ими друг другу по поводу их общей благотворительности пропало для меня даром. Когда же я улучил удобную минутку, чтоб опять прислушаться к их разговору, она уже давным-давно рассуждала о женщинах заслуживающих, и о женщинах незаслуживающих освобождение из тюрьмы, и вообще распространялась о самых возвышенных предметах. Религия (долетало до меня, меж тем как я откупоривал пробки и разрезывал мясо) есть любовь, а любовь — религия. Земля — это рай, утративший свою первобытную свежесть; а рай — та же земля, только в обновленном виде. На земле, — говорили они, много порочных людей; но для исправления человечества все женщины, имеющие переселиться в вечные обители, составят на небе один обширный и небывалый комитет, члены которого никогда не будут ссориться между собой, а мужчины, в виде бестелесных ангелов, будут слетать на землю, чтоб исполнять их веления. Отлично! восхитительно! И на кой черт мистер Годфрей вздумал утаить такие занимательные вещи от остального общества! Вы, пожалуй, подумаете, читатель, что мистер Франклин мог бы оживить праздник и сделать вечер приятным для всех? Ничуть не бывало! Хотя он и успел уже поуспокоиться немного, узнав, вероятно через Пенелопу, о приеме, сделанном мистеру Годфрею в цветнике, и вследствие этого был в большом ударе, однако остроумие его на этот раз оказывалось бессильным. В разговорах своих он или нападал на неудачные предметы, или обращался не к тому, к кому бы следовало; кончилось тем, что иных он задел за живое, и всех без исключения озадачил. Это заморское воспитание его, о котором я упоминал выше, эти усвоенные им своеобразные черты французской, немецкой, итальянской национальностей, проявились в самом ярком и поразительном виде за гостеприимным столом миледи. Что вы скажете например об его блестящем, игривом, чисто-французском остроумии, с которым он старался доказать девствующей тетке фризингальского викария насколько позволительно замужней женщине увлекаться достоинствами постороннего мужчины, или как понравится вам его глубокомысленно чисто немецкий ответ одному из значительных землевладельцев Англии, когда этот великий авторитет по части скотоводства вздумал было щегольнуть перед ним своею опытностию в деле разведения быков? «Опытность тут ровно ничего не значит», — заметил мистер Франклин, уступая на этот раз немецким влияниям, — «вернейшее же средство для успешного разведения быков — это углубиться в самого себя, развить в голове идею образцового быка и затем произвести его». Но этим еще не кончилось. Когда на столе появился сыр и салат, присутствовавший за обедом член нашего графства, с жаром ораторствуя о чрезмерном развитии демократии в Англии, разразился следующими словами: — Если мы пожертвуем древнейшими и самыми прочными основами нашего общественного быта, мистер Блек, что же у нас останется, я вас спрашиваю, что у нас останется? И как бы вы думали, что отвечал на это мистер Франклин? — У нас останутся еще три вещи, сэр, — сказал он, быстро переходя на сторону своих итальянских воззрений, — любовь, музыка и салат. Казалось, этих выходок было достаточно, чтобы привести в ужас всю публику, но мистер Франклин не пронялся ими. Когда в нем, в свою очередь, заговорил наконец истый англичанин, куда исчез его заграничный лоск, куда девалась его светская мягкость обращения? Случайно коснувшись медицинской профессии, он так беспощадно осмеял всех докторов, что привел в совершенную ярость маленького, добродушного мистера Канди. Спор между ними начался с того, что мистер Франклин, — не помню по какому поводу, — стал жаловаться на бессонницу. Мистер Канди отнес это к расстроенным нервам и посоветовал ему немедленно приступить к лечению; на что мистер Франклин возразил, что лечиться и бродить ощупью впотьмах по его мнению одно и то же. Мистер Канди, быстро отражая нападение, — отвечал, что с медицинской точки зрения мистер Франклин действительно бродит впотьмах, отыскивая свой утраченный сон, но что помочь ему в этих поисках может только медицина. В свою очередь парируя новый удар, мистер Франклин заметил, что хотя ему и часто приходилось слышать о слепце, ведущем другого слепца, однако истинное значение этих слов становится ему ясно только в настоящую минуту. Так продолжали они свои препирания до тех пор, пока оба не разгорячились, а особенно мистер Канди, который, отстаивая свою профессию, до того позабылся, что миледи вынуждена была вступиться и положить конец дальнейшему спору. Это необходимое вмешательство власти окончательно сковало общее веселье. Разговор возникал еще по временам то там, то сям, но без всякого одушевления, без малейшей искры огня. Над обществом положительно тяготело влияние злого духа, или, если хотите, алмаза, так что все почувствовали облегчение, когда хозяйка дома встала и тем подала знак всем дамам оставить мужчин за вином. Едва успел я расставить графины перед старым мистером Абльвайтом (представлявшим хозяина дома), как на террасе раздались звуки, которые до того меня поразили, что я мгновенно утратил свои ловкие светские манеры. Мы переглянулись с мистером Франклином; это были звуки индийского барабана. Не сойти мне с места, если к нам не возвращались фокусники, по следам Лунного камня! Когда они показались из-за угла террасы, я заковылял к ним навстречу, чтоб удалить их. Но по несчастью, «трещотки» опередили меня. Как две ракеты с шумом и треском вылетели они на террасу, сгорая от нетерпения поскорее насладиться фокусами индийцев. За ними последовали и остальные леди, а наконец и джентльмены. Еще не успел я и глазом мигнуть, как плуты уже начали свое представление, а «трещотки» принялись целовать их хорошенького спутника. Мистер Франклин подошел к мисс Рэйчел; я поместился позади ее. Ну что, если опасение наши были основательны, а она, бедняжка, стояла тут, не подозревая истины и поддразнивая индийцев драгоценным алмазом, блиставшим на ее груди! Не умею вам сказать, в чем именно заключалось представление, и хорошо ли исполнили его фокусники. Огорченный неудачным обедом и раздосадованный неожиданным возвращением плутов, как раз подоспевших к тому времени, когда они могли собственными глазами увидать драгоценный камень, я, признаюсь, совсем потерял голову. Первый, кто бросился мне в глаза, был, внезапно выступивший на сцену действия, индийский путешественник мистер Мортвет. Обойдя полукруг зрителей, он преспокойно подошел к фокусникам сзади и неожиданно заговорил с ними на их родном языке. Укол штыком не произвел бы на индийцев более потрясающего действия и не заставил бы их поспешнее обернуться назад, чем звук его первых слов. Но в ту же минуту они стали низко изгибаться перед ним со всеми знаками величайшего почтения. Поговорив немного с индийцами на незнакомом нам языке, мистер Мортвет удалился так же спокойно, как и пришел. Тогда главный магик, игравший роль переводчика, снова направился к зрителям. Я заметил, что после разговора с мистером Мортветом лицо его из кофейного сделалось серым. Он поклонился миледи и объявил ей, что представление кончено. Обманутые в своих ожиданиях, «трещотки» разразились громкими упреками против мистера Мортвета за то, что он прекратил представление. Главный индиец, смиренно приложив руку к груди, вторично возвестил публике, что фокусы кончены. Маленький мальчик обошел зрителей со шляпой в руках, после чего леди отправились в гостиную, а джентльмены (за исключением мистера Франклина и мистера Мортвета) возвратились в столовую к своему вину. Я же с одним из слуг отправился выпроваживать индийцев подальше с нашего дома. Когда я возвращался назад через кусты, нос мой ощутил запах табаку, и я увидал мистера Франклина и мистера Мортвета (последнего с сигарой в руках), медленно ходивших взад и вперед между деревьями. Мистер Франклин сделал мне знак, чтоб я подошел к нему. — Вот, — сказал он, представляя меня знаменитому путешественнику, — рекомендую вам Габриеля Бетереджа, старого слугу и друга нашего семейства, о котором я сейчас вам рассказывал. Повторите ему, пожалуйста, все, что вы сообщили мне сию минуту. Мистер Мортвет вынул изо рта свою сигару и с утомленным видом прислонился спиной к дереву. — Мистер Бетередж, — начал он, — эти три индийца такие же фокусники, как и мы с вами. Вот огорошил-то! Я, разумеется, спросил его, не встречал ли он их прежде. — Никогда, — отвечал мистер Мортвет, — но ведь я слишком присмотрелся к индийским фокусникам, чтобы не угадать в этих людях плохих и неискусных подражателей. Если мой опытный глаз меня не обманывает, они принадлежат скорее к высокой касте браминов. Заметили ли вы, когда я объявил им, что узнаю их даже переодетыми, как сильно они смутились, несмотря на все искусство, с которым индийцы умеют скрывать свои ощущения. Не могу только объяснить себе, какая тайна заставляет их действовать таким образом. Она дважды преступили законы своей касты, — во-первых, переплыв через океан, во-вторых, переодевшись фокусниками. В Индии это почитается ужасным преступлением. Но, вероятно, тут кроется какая-нибудь важная причина, с помощью которой они сумеют оправдать свой поступок в глазах соотечественников, вернувшись на родину, и возвратить свои утраченные права. Я онемел от удивления. Мистер Мортвет снова принялся за свою сигару, а мистер Франклин, казалось, недоумевал про себя, на каком бы из трех иностранных коньков своих подъехать к знаменитому путешественнику. Наконец он решился пустить в ход свою итальянскую тонкость с примесью здравой английской положительности. — Мне весьма не хотелось бы, мистер Мортвет, — начал он, — беспокоить вас нашими семейными делами, в которых вы, конечно, не можете принимать ни малейшего участия, и о которых я сам говорю неохотно вне своего домашнего кружка. Но после всего, что мне пришлось сейчас слышать от вас, я считаю своим долгом, в интересах леди Вериндер и ее дочери, сообщить вам некоторые факты, могущие послужить ключом к разгадке таинственных происшествий нынешнего дня. Я говорю вам конфиденциально, и надеюсь, что вы этого не забудете. После такого предисловия он стал передавать индийскому путешественнику (употребляя на этот раз свой ясный, отчетливый французский способ изложения) все рассказанное мне раньше на Песках. И сам невозмутимый мистер Мортвет до такой степени заинтересовался рассказом, что даже выпустил изо рта свою сигару. — Теперь, — спросил мистер Франклин, окончив свой рассказ, — что скажет на это ваша опытность? — Моя опытность, — отвечал путешественник, — говорит мне, что вы, мистер Франклин Блек, гораздо ближе бывали к смерти, чем я, и это сравнение весьма сильное. Теперь наступил черед мистеру Франклину ахать и удивляться. — Неужели это так серьезно? — спросил он. — По моему мнению: да, — отвечал мистер Мортвет. — После всего рассказанного вами я не сомневаюсь более, что тайная причина, побудившая индийцев преступить законы своей касты и могущая в последствии послужить им оправданием, заключается именно в том, чтобы возвратить во что бы то ни стало похищенный алмаз и снова украсить им чело своего четверорукого идола. Эти люди будут с терпением кошки выжидать удобного случая и воспользуются им с жестокостью тигра. Не могу понять, как вы ускользнули от них, — сказал знаменитый путешественник, снова зажигая сигару и устремляя пристальный взгляд на мистера Франклина. — Вы разъезжали с алмазом по Лондону, вы приехали с ним сюда, и вы еще живы! удивительно! Попробуем однако разъяснить это. Ведь вы, если не ошибаюсь, оба раза вынимали его из Лондонского банка среди дня? — Среда белого дня, — отвечал мистер Франклин. — И на улицах было тогда людно? — Конечно. — Вы, без сомнения, заранее предупредили леди Вериндер о времени своего прибытия к ней? Ведь отсюда до станции железной дороги местность довольно глухая. Поспели ли вы к назначенному сроку? — Я приехал четырьмя часами ранее. — С чем вас и поздравляю! — сказал мистер Мортвет. — А как скоро успели вы сдать алмаз в здешний городской банк? — Я сдал его через час после моего приезда с ним сюда, и тремя часами прежде, чем меня кто-либо ожидал здесь. — Еще раз примите мое поздравление! Ну, а возвращаясь к нам сюда из города, вы были одни, или нет? — Мне пришлось ехать в сопровождении моего двоюродного брата, кузин и грума. — В третий раз позвольте вас поздравить! Если когда-нибудь, мистер Блек, вам вздумается путешествовать за пределами цивилизованного мира, предупредите меня, я непременно с вами поеду. Вы пресчастливый человек. Тут я не выдержал. В моей английской голове не вмещались подобные вещи.