Я улыбаюсь ему, думая, что пора привести это место в порядок. Кладу руки на бедра и обвожу помещение критическим взглядом. Хм. Цветы нужно полить и подрезать. Пол следует хорошо подмести, а потом протереть. И еще вымыть окна. Работы столько, что ее объем должен обескуражить меня, но никакого страха я не испытываю. Напротив, я еще никогда не чувствовала в себе столько энтузиазма. Каждая моя клеточка вибрирует энергией и радостным возбуждением. Я замечаю, что господин Лемер с любопытством и интересом наблюдает за мной — вероятно, пытаясь меня разгадать. Несложно представить, кого он видит перед собой. Женщину, которая больше подходит для «Ритца», чем для угасающего магазина цветов, купающегося в пыли. Но та женщина вовсе не я. Раньше я думала, что должна быть такой, но теперь — нет. В его магазине, в Париже я похожа на истинную себя куда больше, чем в своем пустом гринвичском особняке. Я показываю на подсобное помещение, а потом двигаю руками, словно подметаю пол. Господин Лемер непонимающе хмурится. Будь мы в мультфильме, у него над головой появился бы вопросительный знак. Рассмеявшись, я тянусь за лежащим на стеклянной столешнице словарем. Нахожу нужное слово, откладываю словарь и смотрю на него. Наши глаза встречаются. — Moi. — Я показываю на себя, потом говорю: — Balai. — И снова делаю вид, что держу в руках щетку. — О! — Он кивает. — Aimerais-tu faire le par terre. Я не понимаю, что он сказал, но все же киваю, получая удовольствие от общения с ним даже несмотря на столь очевидную преграду языкового барьера. Он жестом зовет меня за собой вглубь магазина, а там вручает мне книгу с фотографиями различных букетов цветов. Что? Как мы перешли от щеток к книгам? Я использовала неверное слово? Я в замешательстве смотрю на картинки, но тут слышу негромкий смешок. Поднимаю лицо и вижу, что господин Лемер наблюдает за мной с озорным светом в глазах, а в руке держит щетку. О. Он решил разыграть меня, и ему удалось. Рассмеявшись, я отдаю ему книгу и беру щетку. — Merci. — Господин Лемер, да вы озорник. День пролетает молниеносно. Моя душа танцует в вихре новых, не испытанных ранее ощущений. Пыль под пальцами. Пот на лбу. Редкий негромкий смех господина Лемера при виде того, как я обращаюсь с цветами, словно с детьми. Недоразумения из-за трудностей перевода — и снова смех. Тихий обед в уютном молчании на скамейке около магазина. Сняв свои лодочки, я оставляю их на земле и шевелю накрашенными пальцами ног. Теплый ветер целует нас, играет у нас в волосах. Меня переполняет удовлетворение жизнью, и, боже, это так хорошо. Когда приходит пора закрываться, господин Лемер с улыбкой в глазах похлопывает меня своей морщинистой рукой по щеке. Мне так жаль, что моего знания языка не хватает, чтобы поблагодарить его за то, что он для меня сделал, за дар, который он мне преподнес. Мы прощаемся до завтра, и я, чувствуя себя на вершине мира, спешу домой, потому что хочу рассказать Себастьену о своем дне. Я хочу увидеть его. Побыть с ним. Посмотреть, как на его глаза падает все та же непокорная прядь. Я захожу к себе, чтобы взять бутылку шампанского. В моих венах пульсирует радость, и я решаю не ехать на лифте, а подняться пешком. Остановившись у его двери, я делаю долгий успокаивающий вдох и, не давая себе передумать, дважды нажимаю на кнопку звонка. Одна моя половина хочет сбежать, боится, что он сочтет меня слишком навязчивой. Но другая призывает меня успокоиться, говорит, что ничего плохого здесь нет. Он открывает дверь. Я поднимаю бутылку и приглашающе улыбаюсь. — Кстати, о том бокале вина, который я вам задолжала… Себастьен усмехается уголком рта и, потирая шею, переводит взгляд на шампанское. О боже. Он словно подарок, присланный из преисподней для того, чтобы показать, какое удовольствие можно получить, если уступить искушению и согрешить. — По какому случаю шампанское? — У нас праздник. — Да? И что же мы празднуем? — Жизнь. Глава 16. Валентина Каждое утро я помогаю господину Лемеру, и мало-помалу его магазин оживает. Теперь вместо пыли здесь множество разных цветов, к нам чаще заглядывают покупатели, а господин Лемер — как и я — чаще смеется. Мой французский не слишком улучшился, но Себастьен, который время от времени обедает с нами, помогает нам сглаживать кочки, созданные языковым барьером. Так здорово найти себе применение. Смотреть в зеркало и гордиться женщиной там. Не успеваю я оглянуться, как пролетает несколько месяцев. Уильям перестает мне звонить, а я перестаю ждать, что он позвонит. С каждым днем Себастьен все глубже вписывает себя в ДНК моей жизни, моей души. С первого дня нашей встречи он медленно наполняет мой мир красками, о существовании которых я позабыла. И теперь они в ней бурлят. Прогулки звездными ночами бок о бок — я иду по бортику ограждения с раскинутыми руками и сияющим сердцем в груди. Вино, еда, шутки в укромных кафе — общение с ним опьяняет меня. Танцы на берегу Сены — Себастьен учит меня предрассветному танго. Смех и с поводом, и без повода, просто так. В мое сознание продолжают вторгаться мысли о нем. Такие, от которых мои щеки краснеют, а внутри просыпается голод, которого я не испытывала очень давно. Иногда по ночам я просовываю руку под одеяло, раздвигаю ноги и трахаю себя пальцами, представляя на их месте его твердый член. Я облизываю губы и представляю его язык. Тру соски и представляю на себе его рот. Обхватываю подушку и представляю его, его тело, и, кончая, шепчу в пустоту комнаты его имя — словно молитву или мольбу. Такое чувство, словно Господь Бог сказал: «Дитя, я дарую твоей изголодавшейся душе пищу. Музыка наполнит твою тишину. Солнце согреет тебя. Звезды с луной укажут дорогу. Но будь осторожна. Не жадничай. Все хорошо в меру.» Но не жадничать я не могу. Я продолжаю брать взаймы все больше и больше времени с ним. Продолжаю жить в своем маленьком коконе счастья, молиться, чтобы у нас было еще одно завтра, падать в мечту все глубже и глубже, хотя хорошо понимаю, что песок почти высыпался, и однажды часы придется перевернуть. Глава 17. Уильям Я сижу, откинувшись в кожаном кресле, смотрю вверх и подбрасываю к потолку теннисный мячик. Его мягкий стук в темноте успокаивает. Кроме уборщиков и меня, в офисе никого нет. Вместо беспрерывных телефонных звонков из коридора доносится играющая в переносном плеере латиноамериканская музыка. Мне давно пора уходить, но моя жалкая бабка убила все настроение, хотя до ее появления день складывался идеально. После ряда неудачных инвестиций у нас наконец-то случился прорыв. Прибыль выглядела очень неплохо. Но потом явилась она. Лоретта Фицпатрик, наш матриарх, владеющая ключами ко всем тем деньгам, которые мне так сильно нужны, ворвалась в мой кабинет, и плевать ей было на то, что у меня была встреча. Ларри и прочие трейдеры могли отправляться к чертям. С тростью в руке, с жемчугами на шее, она вошла ко мне, готовая к битве. С вежливыми приветствиями и поцелуями в щеку было покончено. Внук разочаровал ее, и она настроилась показать ему, что недовольна. — Уильям, — холодно произнесла она вместо приветствия и едва заметно кивнула мне, игнорируя всех остальных. За ее спиной стояла с испуганным, виноватым лицом моя секретарша. — Сэр, она не захотела ждать, когда встреча закончится. Моя бабка не удостоила секретаршу ответом. Все ее внимание было направлено на меня. — Будь добр, распусти встречу, Уильям. Мне бы хотелось побеседовать с тобой наедине. — Она сделала паузу. Ее проницательные голубые глаза прожигали во мне дыры. — Если, конечно, у тебя есть для меня время. Каждое ее слово сочилось сарказмом, ведь она знала, что я — как и все остальные — не посмею ей отказать. Особенно после того, как она проделала путь аж из самого Гринвича. В прошлом Лоретта Фицпатрик правила своей империей железной рукой, под девизом «идеально или никак» — и точно так же вела себя в частной жизни. Бедному дедушке не оставалось ничего другого, кроме как отойти в тень и смотреть, как она делает работу вместо него. В итоге он начал пить и распутничать, чем занимался до самой смерти, и я его не виню. Ее дети и внуки тоже были обязаны быть идеальными. Мой приемный отец — единственное дитя несчастливого брака — утонул вместе с любовницей во время прогулки на яхте. Лоретта обвинила в его смерти мою приемную мать, сказав, что ее холодность толкнула его в объятья другой. Она, конечно, не знала, что ее драгоценный сынок, будучи в дурном настроении или надравшись, регулярно и с наслаждением избивает свою жену и детей. Больному ублюдку нравилось слушать наш плач и видеть на нашей коже разноцветные синяки. Обычно, избив нас с Гвинет, он переключался на нашу мать — хватал ее за волосы, тащил в спальню и насиловал, швырнув на кровать. Сопротивление только распаляло его. Иногда он заставлял нас смотреть, черпая в нашем страхе свое извращенное удовольствие. Однажды я попытался вступиться за мать, и тогда он сломал ей запястье. Око за око, сказал он. Я ненавидел его. День его смерти стал счастливейшим днем моей жизни. Я так и не простил свою бабку за то, что она предпочла притвориться слепой, когда все свидетельства были у нее на виду, и за то, что заставила мою мать чувствовать себя еще никчемней, чем раньше. Довольно скоро она скончалась от рака. Глядя, как ее гроб вместе с остатками моей души опускают в могилу, я дал себе клятву. Я поклялся не чувствовать. Стоя среди моря венков и людей в черной одежде, я поднял руку, приложил ее к месту, где должно было находиться сердце, и ничего не почувствовал. Потом мои глаза перешли на мою бабку, стоявшую в стороне с равнодушным, бесстрастным лицом, и во мне снова вспыхнула ненависть. Я хотел от нее одного: чтобы она умерла и оставила меня в покое — вместе с состоянием, которое по праву было моим. — Прошу нас извинить, — сказал я, распуская людей. Пока трейдеры, собираясь, шуршали бумагами, мой взгляд нашел мою бабку, и старая ненависть запустила когти мне в грудь. Когда последний человек вышел и закрыл за собой дверь, мы остались лицом к лицу в тишине. — Чем обязан такому сюрпризу? — учтиво поинтересовался я. Лоретта преодолела расстояние между нами и села в кресло перед моим столом. Ее возраст приближался к девяноста годам, чего по ней было никак не сказать. Она держалась величественно, как королева, а ее осанка оставалась такой же прямой, как ее трость. — Ты прекрасно знаешь, зачем я пришла. Миссис Крофт рассказала мне о твоей отмененной поездке. Почему Валентина еще в Париже? Я небрежно пожал плечами, не удивленный тем, что экономка продолжает докладывать ей о состоянии нашего брака. Следить за нами было ее единственным назначением, когда она не притворялась, будто работает. И уволить ее, не разозлив свою бабку, я не мог. — Видимо, увлеклась осмотром достопримечательностей. — За кого ты меня принимаешь? За свою ослепленную любовью жену? Ты снова разочаровал ее, да? Я не ответил. Я молча ждал, когда она продолжит наказывать меня своими словами, хотя они не могли причинить мне никакого вреда. Меня было невозможно пронять. Ни ей, ни кому бы то ни было. — Я думала, ты не такой, как остальные мужчины этой семьи, но, судя по всему, ошибалась. Ты снова кого-то завел? Я покачал головой и ослабил свой галстук. — Нет. Я обещал вам, то было в первый и последний раз. Она медленно, с подозрением оглядела меня. Возможно, зная, что я нагло вру. — Хорошо. Потому что тогда я говорила совершенно серьезно. И твой отец, и твой дед — они оба разочаровали меня. А если к ним присоединишься и ты, если она подаст на развод, то ты будешь вычеркнут из завещания. Все просто. Мне надоело, что наша фамилия ассоциируется с подобной вульгарностью. Моя бабка высказалась, и ей было плевать, каким образом я буду выкручиваться. Но я знал, что хрена с два позволю ей отнять мои деньги. Неужели я зря терпел ее все эти годы? Наследство было моим. — Я понял, — тихо произнес я. — Замечательно. Полагаю, ты придумаешь, что надо сделать. Я встал, чтобы помочь ей подняться, но она взмахом руки остановила меня. Медленно, но уверенно встала сама, дошла до двери и открыла ее. В коридоре стоял, ожидая ее, старина Дон — ее верный водитель. Он немедленно предложил ей руку, и она, положив свою сморщенную лапку на черный рукав его пиджака, повернулась ко мне, чтобы сделать заключительный залп. — Не разочаровывай меня, Уильям.