* * * Женщины раздвигают ноги, а я мурлычу себе под нос. Мужчины раздражаются, но они знают: это же для них! И успокаиваются. Всегда держаться в стороне, ни во что не вмешиваясь, и только наблюдать – это пытка! Но я не говорю ни слова. Я вообще по натуре тихоня. Ребенком меня считали достойной уважения. В молодости называли благоразумной. Много позже во мне обнаружили мудрость, которая приходит в зрелости. В наши дни молчание воспринимается как странность, и большинство моих соплеменниц позабыли красоту многозначительного немногословия. Теперь у всех языки без костей – мелют, не утруждая мозгов. А ведь когда-то я могла поддерживать нормальную беседу и, если возникала нужда, умела привести довольно сильный довод, чтобы пресечь несдержанность чрева – или ножа. Теперь не могу, потому что еще в семидесятых – как принялись женщины оседлывать стулья в бесстыдных позах да танцевать в телевизоре, выставляя срамные места напоказ, а в журналах стали печатать фотографии с голыми задницами да вывернутыми наружу ляжками, словно у женщин это самое главное, – я просто заткнулась. До того как женщины стали раздвигать на публике ноги, у всех были свои секреты – кто-то их при себе держал, кто-то выбалтывал всем и каждому. А теперь? Нет. И раз сегодня модно выставлять все напоказ, я тихо мурлычу себе под нос. Слова танцуют у меня в голове под мелодию, которую я напеваю. Люди заходят сюда, чтобы заказать тарелку креветок или просто приятно провести время, и даже не замечают, что болтают, не закрывая рта, только они. А я тут как фон – как музыка в кино, которая начинает тихо звучать при первой встрече влюбленных или когда муж бредет в одиночестве по песчаному пляжу и гадает, не заметил ли кто, как он совершил дурной поступок, потому что не смог сдержаться… Мое мурлыканье побуждает людей действовать, принимать важные решения, – вот как, допустим, Милдред Пирс[1] решает, что ей надо ради дочери отправиться в тюрьму. Подозреваю, что, хоть и тихая, моя мелодия оказывает на людей такое же воздействие. Как звучащее над океаном «Настроение индиго»[2] может подействовать на пловца. Музыка, конечно, не заставит вас нырнуть с головой, но она способна придать уверенность движениям ваших рук или проделать такой фокус, что вы вдруг слепо уверуете в свою силу и удачу. И вот вы уже готовы без оглядки плыть дальше и дальше. И даже не задумываетесь, что под вами – бездна! Она же где-то далеко внизу и никак не может повлиять на ваш дух, расхрабрившийся под звуки кларнетов или рояльных наигрышей… Разумеется, на такую власть над людьми я не претендую. Моего мурлыканья по большей части никто, кроме меня, и не слышит, оно как нельзя кстати подходит старухе, оробевшей перед незнакомым миром, для нее это способ противиться нравам современной жизни. Когда все известно, да ничего непонятно. Может, так оно всегда и было, но меня только лет тридцать тому назад торкнуло, что проститутки, имевшие репутацию честных женщин, у нас всегда задавали стиль. А может, дело не в их честности, а в их успехе. Хотя, бесстыдно оседлав стул или отплясывая полуголыми в телевизоре, женщины девяностых ничем не отличаются от уважаемых дам, живущих тут по соседству. У нас же край особенный: океанское побережье, влажный климат, богобоязненные жители, где отчаянное безрассудство женщин проявляется в желании надеть короткие шортики или трусики-тонги или попозировать перед фотоаппаратом. Но как и тогда, так и сейчас, будь они в приличном белье или совсем без белья, наши безрассудные женщины не умеют скрывать свою непорочность – эту, так сказать, розовую мечту о прекрасном принце, который скачет к ним издалека на белом коне. В особенности это касается женщин ожесточившихся, с острыми ножами да грязными языками, или гламурных, с дорогущими спорткарами и наркотой в сумочках. Но даже те, кто щеголяет шрамами на лице, точно президентскими медалями, и чулками, спущенными к лодыжкам, не могут изжить в себе ребенка, милую девчушку, притаившуюся глубоко внутри, между ребер, или, лучше сказать, под сердцем. Ясное дело, у каждой наготове есть своя печальная история: слишком много внимания, или недостаток внимания, или что-то того хуже. Есть у них истории о безжалостном папочке, или мужчине с лживым сердцем, или противной матери и подлых и коварных подругах. И в любой такой истории обязательно фигурирует монстр, из-за которого они ожесточились душой, а не окрепли духом, и вот они раздвигают ноги, вместо того чтобы раскрыть душу, где спрятался свернувшийся клубком ребенок. Иногда рана настолько глубока, что одной только жалостливой истории недостаточно. И фокус в том, что единственный способ объяснить причину клокочущего безумия, которое стало для них непосильным бременем, заставило ненавидеть друг друга и погубить своих детей, – это придумать постороннюю злую силу. Люди в Ап-Бич, откуда я родом, частенько рассказывали байки о чудищах – их называли у нас Полицеглавами, – мерзких тварях в широкополых шляпах, которые, выпрыгнув из океана, карали дурных женщин и пожирали непослушных детей. Моя мать слыхала про них в детстве, когда у нас обожали рассказывать всякие небылицы. Они на какое-то время пропали и потом снова вернулись – в новеньких шляпах с еще более широкими полями, а было это в сороковые, когда на побережье произошло несколько поучительных происшествий. Жертвой одного несчастья стала местная женщина: однажды ночью она озорничала на пляже с мужем своей соседки, а на следующий день с ней случился удар – прямо во время смены на консервном заводе, она как раз разделывала рыбу ножом. Тогда ей было двадцать девять. И еще помню случай с другой женщиной – та жила в Силке и ни с кем в Ап-Бич не общалась, – так вот, как-то ночью она зарыла в песок прямо перед земельным участком своего свекра фонарик и свидетельство о собственности, и надо же такому случиться, что той же ночью их откопала выползшая на берег морская черепаха. Бедняга невестка сломала себе запястье, пытаясь спасти от ветра и Клана[3] украденную ею бумагу. Само собой, никто не видал никаких Полицеглавов живьем, и обе те женщины сами виноваты в своем позоре, но я-то точно знала, что эти чудища там шастают, и знала, как они выглядят, потому как уже видала их в 1942 году, когда два малолетних оболтуса заплыли за буйки и утонули. И как только их утянуло на дно, прямо над их вопящей мамашей и обомлевшими от ужаса отдыхающими собрались грозовые тучи и в мгновение ока превратились в профили разинувших рты мужчин в широкополых шляпах. Кто-то тогда услыхал раскаты грома, но я, клянусь вам, услыхала крики радости. С тех пор, на протяжении пятидесятых, они болтались в небе над прибоем или зависали над пляжем, готовые броситься на любого в предзакатный час (ну, знаете, когда похоть распаляется, и морские черепахи роют себе гнезда в песке, а беспечных родителей клонит в сон). Ясное дело, у всех демонов, как и у нас, голод пробуждается в вечернее время. Но Полицеглавам нравилось выходить на охоту и по ночам, особенно когда отель заполнялся постояльцами, пьяными от танцев, музыки и морского воздуха, или соблазненными звездами, искрящимися над океаном. Это было время, когда отель Коузи считался самым знаменитым курортом для цветных на Восточном побережье. Сюда приезжали все: Лил Грин, Фата Хайнс, Ти-Боун Уокер, Джимми Лансфорд, «Дропс оф джой»[4], и даже гости издалека, из Мичигана и Нью-Йорка, с нетерпением ждали возможности провести здесь летний отпуск. В Сукер-Бей наезжали армейские лейтенанты и мамаши с новорожденными, молодые учителя, домовладельцы, врачи, бизнесмены. По всему пляжу можно было видеть, как ребятишки скачут у пап на коленках или закапывают дядек в песок по шейку. Отдыхающие – и мужчины, и женщины – играли в крокет или бейсбол, стараясь запулить мяч подальше в волны. Бабушки приносили красные термосы с белыми ручками и корзинки с крабовым салатом, ветчиной, жареными цыплятами, сдобными пирожками, лимонными кексами, о господи… А потом ни с того ни с сего в 1958 году, утром спозаранку, налетела стая Полицеглавов. В тот самый день, как раз перед завтраком утонули кларнетист и его молодая жена. К берегу прибило надутую автомобильную камеру, на которой они плавали, а к камере прилипли клочки бороды с застрявшей в ней рыбьей чешуей. Поговаривали, будто новобрачная загуляла во время медового месяца, потом эту сплетню долго обсасывали, словом, история была мутная. Хотя понятно одно: возможностей загулять у нее было сколько хочешь. На курорте Коузи симпатичных одиноких мужчин в расчете на один квадратный фут было куда больше, чем в любом месте за пределами Атланты и даже Чикаго. Они приезжали сюда послушать знаменитых музыкантов, ну и, конечно, потанцевать с красивыми женщинами под шум морского прибоя. И после того, как утонувшую пару развели – ну, то есть отправили по разным похоронным конторам, – всем стало ясно, что беспутным женщинам и безмозглым детям уже не нужно никакого особого предостережения, потому как все поняли, что спасения нет: быстрее молнии, ночью и днем, Полицеглавы могли выскочить прямо из волн и наказать заблудших женщин или сожрать малолетних шалунов. И только когда курорт пришел в упадок, они вмиг разбежались врассыпную, точно карманники из хлебной очереди. Наверное, немногие из тех, кто до сих пор запускает в безлюдных бухточках донные ловушки для крабов, их еще помнят, но теперь, когда уже давным-давно нет у нас ни биг-бендов, ни новобрачных, приезжающих провести здесь медовый месяц, ни прогулок на яхтах, ни пикников на пляже, ни купальщиков и Сукер-Бей превратился в свалку морского мусора, Ап-Бич же и вовсе затопило[5], никому не придет в голову вспоминать про широкополые шляпы и бороды с рыбьей чешуей. С тех пор минуло сорок лет, женщины Коузи спрятались и носа не кажут, и мне за них все время как-то боязно. Ап-Бич ушел на двадцать футов под воду – наводнение пощадило только меня да несколько рыбацких лачуг. Но курортный отель Коузи уцелел. Кое-как, но стоит. Такое впечатление, будто он назад пятится – спасаясь от ураганов и нескончаемых порывов песчаного ветра. Чудно, что океан может сотворить с пустующим зданием на побережье. Прямо на ступенях отеля можно найти неописуемой красоты ракушки – они там валяются точно рассыпанные лепестки или упавшие с бального платья брошки-камеи. Удивительно, как их забросило так далеко от океана. Песок, холмиками скопившийся по углам веранды и между перил, белее и мягче, чем на пляже, словно дважды просеянная мука. Вокруг веранды все заросло наперстянкой, вымахавшей до пояса, а розы, которые никогда не приживались на наших почвах, тут разгулялись вовсю: шипов на них больше, чем на кустах барбариса, а свекольно-красные бутоны не вянут неделями. Дощатая обшивка стен кажется посеребренной, а облупившаяся краска напоминает прожилки на матовом чайном сервизе. На больших двойных дверях висит замок. До сих пор никто еще не выбил стекол из дверных панелей, да и кто бы на такое решился – ведь стекла зеркальные, и в них отражаются твое лицо и пейзаж у тебя за спиной: огромное поле жесткой травы, окаймляющее слепящий на солнце пляж, и безбрежное, как на киноэкране, небо, и океан, тоскующий без людей. А если заглянуть внутрь, то, несмотря на видимое запустение, чудится, что заброшенный отель припрятал для тебя и экстаз, и компанию лучших друзей. И музыку. Скрип ставня звучит точно всхлип трубы, клавиши рояля издают коротенькую трель, перекрывая шум ветра, так что ты даже и не заметишь боль, пронизывающую холлы и запертые номера. В наших краях климат мягкий и свет особенный. Бледное утро перетекает в белый полдень, а к трем пополудни краски становятся такими дико-яркими, что невольно испугаешься. Изумрудные и сапфировые волны сшибаются друг с другом, взбивая обильную пену, так что в ней хоть белье стирай. Вечернее небо приобретает такой оттенок, словно оно с другой планеты – где природа не соблюдает никаких правил: где солнце, если пожелает, может стать фиолетовым точно слива, а облака – красными как мак. Наш берег словно засыпан сахаром, о чем, кстати, и подумали испанцы, когда его впервые увидели. «Сукра», то есть сахар, – так они назвали пляж, а местные белые потом вечно коверкали это слово, вот и повелось называть наше побережье «Сукер». Никто никогда на здешний климат не жаловался, ну разве что до той поры, пока вонь с консервного завода не добралась до пляжа и не прокралась в отель. И только когда постояльцы столкнулись с тем, с чем жители Ап-Бич уже давно смирились, до них дошло, почему мистер Коузи выстроил для себя большой дом на Монарх-стрит и перевез туда из отеля свою семью. Там запах рыбы не так сильно ощущался. Как болотный смрад или как сортирное амбре, эта рыбная вонь была всего лишь добавочной ноткой в местном букете ароматов. Но в шестидесятые это стало проблемой. Женщины нового поколения были недовольны тем, что вонь проникает в одежду и еду и портит их представления о романтическом отдыхе. В то время все решили, будто духи – единственный запах, для которого предназначен ваш нос. Помню, как Вида пыталась урезонить подружку одного знаменитого певца, которая уверяла, что, дескать, говяжий стейк у нее на вкус как тухлый моллюск. Эта чушь меня оскорбила, потому что на кухне у меня никогда никаких промахов не случалось. Потом мистер Коузи сокрушался, что это и сгубило его бизнес – мол, белые сыграли с ним злую шутку, позволив скупить всю землю на побережье, потому как из-за близости консервного завода земля перестала приносить прибыль. И именно из-за рыбной вони его курорт, мол, превратился в карикатуру. Но я-то точно знаю: вонь, что висела над Ап-Бич плотным облаком, в Сукер-Бей долетала всего раз или два за месяц – а с декабря по апрель, когда ловушки для крабов пустовали и консервный завод временно закрывался, ее вообще не ощущалось. Нет. Какие бы объяснения он ни приводил, его курорт погорел совсем по другим причинам. Мэй считала, что во всем виновата свобода. После того как ее свекор потерял интерес к отелю, она изо всех сил старалась удержать его на плаву. Она была убеждена, что и их семью, и их бизнес разрушили гражданские права. То есть, по ее мнению, цветных тогда больше увлекали бунты в городах, чем танцы у моря. Она любила рубануть правду-матку, эта Мэй, у нее все началось с полоумных фантазий, а потом вылилось в форменное безумие. Факт тот, что люди, которые в сороковые бахвалились тем, что провели отпуск не где-нибудь, а на курорте у Коузи, в шестидесятые уже похвалялись отдыхом в «Хаяттах» или «Хилтонах», круизами на Багамы или в Очо-Риос[6]. По правде сказать, ни вонючие ракушки, ни расовая интеграция тут ни при чем. Дело было не в капризной дамочке, у которой стейк якобы отдавал моллюсками, – да наши постояльцы готовы были сидеть хоть рядом с сортиром, лишь бы слушать Уилсона Пикетта или Нелли Латчер[7]. И к тому же кто станет обращать внимание на какие-то там посторонние запахи, обняв партнершу на тесной танцплощадке под «Портовые огни»[8]. И хотя Мэй винила Мартина Лютера Кинга за все свои невзгоды, отель кое-как зарабатывал, хотя постояльцы в ту пору были уже совсем другого пошиба. Послушайте, что я вам скажу: винить надо других. Кроме того, мистер Коузи был достойный человек. Он помог куда большему числу цветных, чем все государственные программы за сорок лет их действия. И не он, между прочим, забил досками двери отеля, и не он продал семьдесят пять акров девелоперу из «Иквал опотьюнити», который выстроил на этой земле тридцать два дома до того дешевых, что их стыдно даже сравнивать с моей хибарой. По крайней мере, у меня пол настлан струганными вручную дубовыми досками, а не клееными сосновыми планками, и пускай мои потолочные балки не идеально ровные, но зато они из настоящей древесины, и сушили их сколько надо, прежде чем установить. Еще до того как Ап-Бич затопило во время урагана «Агнес», у нас разразилась засуха, вот только имени ей никто не придумал. Землю только-только продали и еще даже не успели поделить на участки, а тут хозяйки в Ап-Бич заметили, что из их шлангов потекла жидкая грязь. Пересохшие колодцы и негодная вода так их напугали, что они махнули рукой на свои дома с видом на океан и, мечтая побыстрее куда-нибудь переселиться, обратились в департамент жилищного строительства за двухпроцентной ипотекой. Их больше не устраивала, видите ли, дождевая вода. Бытовые неурядицы, безработица, ураганы, сменившие засуху, болотистые луга, превратившиеся в глинистую пустыню, откуда даже комары улетели, – я к этому относилась просто: это жизнь! Потом принялись строить государственные дома, и новый жилой массив получил название Оушенсайд – хотя никакого океана там и близко нет. Девелоперы начали продавать жилье ветеранам вьетнамской войны, белым пенсионерам, а когда Оушенсайд облюбовали безработные, живущие на продуктовые талоны, здесь сразу объявилась церковь и ушлые ребята из комитетов активных действий. Кому-то пособия и помогали, пока здешние места не накрыло волной городского обновления. Вот когда рабочие места сразу появились повсюду. Теперь там живут офисные служащие и сотрудники больничных лабораторий, и каждый день ездят оттуда на север, покрывая двадцать две мили в одну сторону. Так и курсируют взад-вперед – от своих симпатичных дешевых домиков в моллы[9] да кинотеатры-мультиплексы, и все так счастливы, что в их головы ни одна мрачная мысль не закрадывается, тем более – воспоминания о Полицеглавах. Я о них тоже долго не вспоминала, покуда не начала скучать по женщинам Коузи. Я все думала: уж не угробили ли они в конце концов друг дружку? Ведь кто, кроме меня, узнал бы об их смерти в том доме? Так и вижу картинку: одна блюет на крыльцо, но не выпускает из руки нож, которым только что перерезала глотку другой, накормившей ее ядом! А что если с одной случится удар после того, как она пристрелит другую, – так она, парализованная, и подохнет с голоду прямо перед холодильником! Так обе и валялись бы там много дней, покуда бы их не нашли! И не раньше чем Сэндлеров мальчишка пришел бы в дом за своим недельным заработком. Пожалуй, выключу телевизор – надоел. Раньше я частенько видела одну из Коузи, когда та в их ржавом «олдсмобиле» ехала в банк или к нам заруливала, чтобы съесть рубленый стейк. А теперь они обе из дома годами не выходят. С тех самых пор как одна вернулась с пакетом из «Уолмарта»,[10] и, судя по ней, сразу было ясно, что спесь-то с нее сбили. И что-то было не видать белого чемодана «Самсонайт», с которым она когда-то сбежала. Я была уверена, что другая захлопнет дверь у нее перед носом, но она ее впустила. Думаю, обе прекрасно понимали, что сто?ят друг друга. При том, что обе уж на что противные – хуже не сыщешь! – и необщительные, а тем не менее всегда оставались в центре внимания – как и бывает с теми, кто вызывает всеобщую нелюбовь. Живут себе как две королевы в доме мистера Коузи, но после того как у них поселилась эта девчонка, что носит юбку короче исподнего, а исподнее и вовсе не надевает, мне что-то за них боязно: вдруг оставят меня ни с чем, только с жеваной-пережеваной повестью о прошлых временах, а на что она сгодится? Понимаю, это вздор – очередная поучительная история, сочиненная, чтобы пугать беспутных женщин и непослушных детей. Но ничего больше у меня нет. Сама знаю: нужно кое-что другое. Получше. Ну, например, повесть о том, как бесстыжие женщины могут испоганить жизнь добропорядочному мужчине. Под эту повесть я и мурлычу себе под нос. 1. Портрет В тот день, когда она шла по улицам Силка, колючий ветер выхолодил воздух. И солнца хватало лишь на то, чтобы подтолкнуть столбик уличных термометров на несколько градусов выше точки замерзания[11]. У кромки воды образовалась тонкая наледь, а вдали от океана теснящиеся друг к другу дома на Монарх-стрит по-щенячьи поскуливали. Ледяная корка днем поблескивала, а в вечерних сумерках становилась незаметной, отчего на обледеневшем тротуаре даже уверенно шагающая молодая девушка чуть не поскальзывалась – а что уж говорить о прихрамывающих пешеходах постарше. Ей бы наклонить голову и зажмурить глаза, спасаясь от пронизывающего ветра, но она оказалась в этом районе впервые и поэтому внимательно оглядывала каждый дом, ища глазами адрес, указанный в объявлении: «Монарх-стрит, дом 1». Наконец она свернула на подъездную дорожку, где Сэндлер Гиббонс, стоя в дверях своего гаража, вскрывал новенький мешок антиобледенительной соли «Айс-офф». Он запомнит стук ее каблуков о бетонку, когда она направилась к нему, и изгиб ее бедра, когда она встала перед ним, и похожий на спелую дыню солнечный диск у нее над головой, и яркий отсвет лампочки на лице. Он запомнит ее приятный голос: девушка спросила у него дорогу к дому, где жили две женщины, которых он знал всю жизнь. – Вы не ошиблись? – засомневался он, когда девушка назвала ему адрес. Она достала из кармашка кожаного жакета клочок бумаги, сжала его пальцами (перчатка на ее руке отсутствовала), перечитала адрес и кивнула. Сэндлер Гиббонс внимательно оглядел ноги девушки и заключил, что коленки и ляжки, едва прикрытые слишком короткой юбкой, должны были вконец закоченеть на таком холоде. Затем он подивился высоте ее каблуков и покрою укороченного кожаного жакета. Поначалу он решил, что на ней шапка – большая, пушистая, чтобы ушам и шее было тепло. Потом понял, что принял за шапку копну волос, сбитых ветром вперед, из-за чего он не сразу разглядел ее лицо. Эта девушка с точеной фигуркой выглядела милой, воспитанной и – потерянной. – Женщины Коузи, – пробормотал он. – Вам нужен их дом. Но он уже давно не номер один. Вы только им не говорите. Вообще ничего им не говорите. У них дом 1410 или, может, 1401. Теперь настал ее черед уточнить, не ошибается ли он. – Слушайте, что я вам говорю! – раздраженно произнес Сэндлер Гиббонс и подумал: это я так из-за ветра, вон как хлещет по глазам. – Идите все время прямо. Вы их дом не пропустите, если не будете ворон считать. Большой такой, как церковь! Она поблагодарила его, но не обернулась на его возглас вдогонку: «Или как тюрьма!» Он и сам не понял, почему это выкрикнул. Наверное, потому, что думал в тот момент о своей жене. Она должна была вот-вот сойти с автобуса, и, осторожно ступая по скользкому тротуару, добрести до дорожки к гаражу. Тут уж ей не грозило падение, потому что – не зря же все соседи восхищались его предусмотрительностью и благоразумием! – он заранее подготовился к заморозкам и гололеду, притом что подобных климатических явлений в их краях сроду не было. А упоминание о «тюрьме» означало, что на самом деле его мысли вертелись вокруг Ромена, внука, который должен был вернуться из школы еще полтора часа назад. Парню всего четырнадцать, вымахал высоченный, мышцы уже налились, но в последнее время он ходит, отводя взгляд, словно что-то скрывает, и это заставляло Сэндлера нервно поглаживать свой большой палец всякий раз, когда паренек показывался ему на глаза. Они с Видой были рады, что мальчишка живет с ними и они могут позаботиться о его воспитании, пока их дочь и зять заняты делом. Мать – в армии, отец – в торговом флоте. Лучше чем ничего: ведь после закрытия консервного завода местным чернокожим предлагались только вакансии уборщиков (женщинам – уборка домов в Харборе, а мужчинам – вывоз придорожного мусора). Как любила приговаривать мать Сэндлера, «Родители без работы – дети без заботы». Хорошо, что у мальчишки есть постоянная работа в доме Коузи, хотя этого заработка явно недостаточно, чтобы у Ромена в кармане не гулял ветер и чтобы он не попадался на глаза полицейским – ведь те, скуки ради, готовы прицепиться к любому подростку и показать свою власть. Сам он в детстве постоянно испытывал страх перед вооруженными добровольцами из «комитета бдительности», а теперь синие мундиры взяли на себя обязанность следить за общественным порядком. Тридцать лет назад для того, чтобы поддерживать порядок, хватало отдела с одним шерифом да одной секретаршей на телефоне, теперь же требуются четыре патрульных машины и восемь полицейских с рациями. Сэндлер смахивал соляную пыль с ладоней, когда увидел жену и внука, причем она шла, приговаривая: «Ох, как же я рада, что ты подоспел! А то я уж боялась шею сломать!» – а паренек отвечал: «Да о чем ты, баб? Я же держал тебя под руку всю дорогу от автобуса!» – Конечно, держал, малыш! – И Вида Гиббонс разулыбалась, упреждая любые критические замечания, которые ее муж мог бы сделать внуку. За ужином от горячей картофельной запеканки настроение Сэндлера улучшилось, и он продолжил рассказ, начатый, когда они только садились за стол. – Что ей, говоришь, было нужно? – нахмурившись, переспросила Вида. Ломтики окорока слегка подсохли, пока она их разогревала. – Она искала наших Коузи. Тут сомнений нет. У нее был их адрес. То есть их старый адрес с того времени, когда тут никто, кроме них, не жил. – Так и было записано на бумажке? – Она полила мясо изюмным соусом. – Я в нее не смотрел, женщина! Я видел, как она с ней сверилась. Маленький клочок бумаги, похожий на вырезку из газеты. – Ну понятно: ты же глаз не мог оторвать от ее ног! Вот где самая важная для тебя информация! Ромен зажмурился, зажав рот ладонью. – Вида, не унижай меня перед мальчиком! – Так ведь первое, о чем ты сообщил, – это о длине ее юбки! Я просто иду по списку твоих приоритетов! – Я сказал, что юбка была короткая. И все! – И насколько короткая? – спросила Вида, подмигнув Ромену. – Они их носят вот досюда, ба! – Рука Ромена исчезла под столом. – Докуда? – Вида чуть наклонилась в сторону, заглядывая под скатерть. – Прекратите, вы оба! Я же пытаюсь вам рассказать… – Как думаешь, может, она их племянница? – спросила Вида. – Может, и племянница. Но это вряд ли. Если бы не ее габариты, я бы сказал, что она смахивает на родственницу Кристин. Сэндлер потянулся за банкой с острыми перчиками. – У Кристин никаких родственников не осталось. – Может, у нее есть дочь, о которой никто не знает? – Ромен не удержался и встрял в разговор взрослых, но они, как всегда, поглядели на него так, будто он сидел с расстегнутой ширинкой. – Думай, что говоришь! – отрезал дед. – А что я такого сказал, дедуль? Я же не знаю… – Не знаешь – сиди и помалкивай! – Тш! – Ты мне дерзишь? – Сэндлер, уймись! Ты можешь оставить ребенка в покое хоть на минуту? – возмутилась Вида. Тот открыл было рот, чтобы аргументировать свою позицию, но в последний момент передумал и откусил кончик перца. – Все как всегда: чем меньше я слышу о девчонках Коузи, тем больше они мне нравятся! – вздохнула Вида. – Девчонки? – Ромен поморщился. – Да, для меня они девчонки. Спесивые сопливые девчонки, у которых причин свысока смотреть на людей не больше, чем у кастрюли чваниться перед сковородкой. – А по-моему, они клевые, – возразил Ромен, – особенно тощая! Вида бросила на него гневный взгляд. – Не обольщайся. Она тебе платит – спасибо и на этом! Ромен сглотнул. Ну вот, села на своего любимого конька. – Зачем же тогда вы заставляете меня у них работать, если они такие плохие? – Мы заставляем тебя? – Сэндлер почесал большой палец. – Ну, посылаете меня к ним… – Надо утопить этого мальца, Вида! Для него что помогать старикам, что пукнуть в лужу – одно и то же! – Мы тебя послали к ним, Ромен, потому что тебе надо где-то работать. Ты живешь у нас уже четыре месяца, и пора бы переложить на себя часть обязанностей по дому. Ромен попытался перевести разговор со своих недостатков на недостатки своих работодательниц. – Мисс Кристин всегда кормит меня чем-нибудь вкусненьким! – Я не желаю, чтобы ты ел ее стряпню. Она тебя накормит… – Вида!