Сеньку долго упрашивать не надо было. Так застоялся, что даже в ворота не пошёл — прямо через ограду запустил. Вошёл в просторные сени, видит: прямо на стойке, ойкая от страха, лежит человек в поддёвке. Голову закрыл руками, и плечи у него трясутся. Рядом, зевая — Сало, со скрипкой в руке (это левольверт так по-фартовому называется: скрипка, дрына или ещё волына). Этот, что на стойке, попросил жалостно: — Не убивайте, господа налётчики. Я на вас не глядел, зажмурился сразу. А? Сделайте такое снисхождение, не лишайте жизни. Я человек семейный, православной веры. А? Сало ему лениво: — Не бось. Дрыгаться не будешь — пожалеем. — А Сеньке сказал. — Интересуешься? Ну сходи, побачь. Чего-то долго они. Потом колидор был, длинный. По обе стороны двери в ряд. В ближнем конце Авось стоял, в дальнем Небось (или наоборот, Сенька ещё плохо умел братьев различать). Тоже со скрипками. — Я поглядеть, — сказал Скорик. — Одним глазочком. — Валяй, гляди, — белозубо улыбнулся Авось (а может, Небось). Тут одна из дверей стала открываться. Он её ногой захлопнул и как гаркнет: — Я те вылезу! Из-за двери заголосили: — Кто это там фулиганничает? Мне до клозету требуется! Авось заржал: — В портки пруди. А шуметь будешь — через дверь пальну. — Господи святый, — ахнули за дверью. — Никак налёт. Я ничего, ребята, я тихонечко. И засов скрежетнул. Авось снова загыгыкал (все-таки это, наверно, Небось был — у того вечно рот до ушей). Показал Сеньке левольвертом на приоткрытую дверь посреди колидора — там, мол. Скорик подошёл, заглянул внутрь. Увидал двоих смуглых, узкоглазых, к стульям привязанных. Один был сильно старый, лет пятьдесят, с козлиной бородёнкой, в хороших клетчатых штанах, в шёлковой жилетке с золотой цепкой из кармашка. Надо думать, барышник. Другой молодой, без бороды и усов, в ситцевой рубахе навыпуск — не иначе приказчик. Князь похаживал между связанными, помахивал кистенём. Сенька пошире дверь открыл — а где Очко? Тот чудным делом занимался: пером своим, из трости вынутым (шпага называется) полосовал перину на кровати. От этого из кровати пух летел, перья. — Фантазии не хватает, — сказал Очко. — Куда же эти друзья степей могли портмоне припрятать? Князь чихнул — видно, пушинка в нос попала. — Ладно, Очко, не потей. — Остановился перед приказчиком, взял его левой рукой за волоса. — Сами расскажут. Как, желтомордый, побалакаешь? Или яблочка железного погрызёшь? И помахал кистенём перед рожей приказчика (никакой не жёлтой, а белой-пребелой, будто мелом присыпанной). Очко, наоборот, железкой махать перестал, сыпанул на ноготь порошку (марафет, сообразил Сенька) и запрокинул голову. Скорик поморщился — сейчас ещё пуще Князя расчихается, но Очко ничего, только зажмурился, а когда снова глаза открыл, они у него сделались мокрые и блестящие. Калмык-приказчик облизнул губы, такие же белые, как рожа, и говорит: — Не знаю я… Бадмай Кектеевич мне не сказывают. — Так-так, — кивнул Князь. Волоса приказчиковы выпустил, к купчине повернулся. — Что, козья борода? На куски тебя резать или скажешь? Барышник, похоже, был мужик тёртый. Сказал спокойно, без дрожи: — Не дурак столько денег при себе держать. Нынче в рыночную контору ездил, в сейф заложил. Берите, что есть, и уходите. Часы вот золотые. И в бумажнике деньги есть. Вам хватит. Князь оглянулся на Очка. Тот стоял, улыбался чему-то. Подтвердил: — Верно. Есть на Конном рынке сейф, куда барышники на сохранение деньги кладут, чтоб не украли или чтоб самим не прогулять. Сенька приметил, как купец с приказчиком переглянулись, и Бадмай этот глазами куда-то вниз повёл. Эге! У приказчика стул одной ножкой на половицу надавил, и приподнялась она одним краешком, торчит. Приказчик чуть подвинулся, половица на место и встала. Бумажник, о котором барышник говорил, на столе лежал, раскрытый. Князь достал кредитки, пошуршал. — Всю колоду из-за трех катек сгонял. От людей срам. У, змей косорылый. Шагнул к купцу и хрясь ему кулаком по скуле. У того голова мотнулась, но не закричал, не заплакал — крепкий. — Ладно, — сказал Князь, выдёргивая у барышника из карманы часы — золотые, хорошие. — Благодари своего калмыцкого бога, что мошну тебе уберёг. Идём, Очко. И уж к двери двинулись, а тут Сенька башку просунул и скромно так: — Дяденька Князь, дозвольте слово сказать. — Ты чего здесь? — нахмурился Князь. — Шухер? Сенька ему: — Шухера никакого нет, а только хорошо бы вы вон там, под полом проверили, а? И пальцем показал, где смотреть. Купец дёрнулся, прохрипел что-то непонятное — надо думать, забранился на своём наречии. Князь же на Сеньку глянул, потом на пол. Двинул приказчику в ухо, вроде и несильно, но тот завалился вместе со стулом, захныкал. Нагнулся Князь, пальцем подцепил половицу, вынул — под ней дырка в полу. Сунул руку. — Ага, — говорит. И достал лопатник большой, кожаный, а в нем хрустов — немеряно. Князь их пальцем перебрал. — Да тут три тыщи! — говорит. — Ай да шестой! Скорику, конечно, лестно. Посмотрел на Очка: как тот, восхищается? Только Очко Сенькой не восхищался и на лопатник не смотрел. Что-то с ним творилось, с Очком. Уже не улыбался и глаза стали не блестящие, а сонные. — Я поверил… — медленно сказал Очко, и всё его лицо заколыхалось, будто волнами пошло. — Я им, иудам, поверил! В глаза смотрели! И лгали! Мне — лгали?! — Да ладно тебе, не пыли, — махнул на него Князь, довольный находкой. — Тоже и у них свой интерес… Очко двинулся с места, бормоча: — Прощай, любезная калмычка… Твои глаза, конечно, узки, и плосок нос, и лоб широк, ты не лепечешь по-французски… — Хохотнул. — Узки-то узки… И вдруг скакнул — точь-в-точь как давеча, когда Ёшку проколол — и шпагой своей лежащему приказчику прямо в глаз, сверху вниз. Сенька услышал треск (это сталь черепуху насквозь проткнула и в пол вошла), охнул, зажмурился. А когда снова поглядел, Очко шпагу уже выдернул и с интересом смотрел, как с клинка стекает что-то белое, вроде творога. Приказчик бил по полу каблуками, разевал рот, но крику от него не было. На рожу ему Сенька взглянуть побоялся. — Ты чё, сдурел?! — рявкнул Князь. Очко ему в ответ, надрывно: — Я не сдурел. Мне тошно, что правды нет на свете! Чуть дёрнул кистью, в воздухе свистнуло, и шпага остриём, самым кончиком, чикнула купца по горлу. Отлетел клок отсечённой бороды, и сразу брызнула кровь — густо, как вода из пожарной кишки. Сенька снова охнул, но глаза на этот раз закрыть не догадался. Видел, как купец рванулся со стула — да так, что ручные путы лопнули. Вскочил, а идти не может, ноги-то у него к стулу привязаны. Жизнь выхлёстывала из барышника вишнёвыми струями, а он всё пытался удержать её ладонями, запихнуть обратно, только ничего у него не выходило — кровь текла сквозь пальцы, и рожа у калмыка стала такая бессмысленная, жуткая, что Скорик заорал в голос и бросился вон из страшной комнаты. Как Сенька сидел в нужном шкапу