В разумение стал приходить только на Арбате, когда совсем задохся от бега. Как вылетел из гостиницы “Славянская”, не помнил, как по мосту бежал и потом через пустой Смоленский рынок — тоже. Да и на Арбате ещё не в себе был. Бежать больше не мог, но сесть, передохнуть тоже не догадался. Семенил по тёмной улице, будто дед старый. Кряхтел, охал. И ещё оглядывался часто, всё мерещилось, что сзади калмык гонится со своим порванным горлом. Получалось, что купца и приказчика он, Сенька, погубил. Его грех. Не захотел бы перед Князем отличиться, не указал бы на схрон, остались бы калмыки живы. А как было не указать? Или он, Скорик, не фартовый? И сказал себе на это Сенька (это уже на Театральной площади было): какой ты к бесу фартовый, глиста ты паршивая, вот ты кто. Или, иначе сказать, брюхо у вас, Семён Трифоныч, больно хлипкое для настоящего мужчинского дела. Стыдно стало, что сбежал — мочи нет. Идя по Маросейке, ругал себя за это всяко, корил, казнился, но как вспомнит про калмыков, ясно делалось: назад в колоду ему ходу нет. Князь с бойцами, может и простят — наврать можно, что живот прихватило или другое что, но себе-то не наврёшь. Деловой из Сеньки, как из коровы рысак. Ох, срамота. Ноги принесли Скорика на Яузский бульвар, пока ещё самому было невдомёк, для какой надобности. Посидел на скамейке, замёрз. Походил взад-вперёд. Светать стало. И только когда понял, что уже в третий раз мимо Смертьиного дома идёт, сразумел, что больше всего душу гложет. Остановился перед дверью и вдруг — рука сама потянулась, ей-богу, — постучал. Громко. Напугался, хотел убежать, но не убежал. Решил, услышит её шаги, её голос. Когда спросит “кто там?”, тогда убежит. Дверь открылась беззвучно, безо всякого предварения. Ни шагов, ни голоса не было. На пороге Смерть. Распущенные по плечам волосы у неё были чёрные, а так она вся была белая: рубашка ночная, кружевная шаль на плечах. И ноги, на которые смотрел Сенька, тоже были белые — кончики высовывались из-под края рубашки. Надо же, не спросила, кто по такому времени стучится. Вот какая бесстрашная. Или всё равно ей? Сеньке удивилась: — Ты? — спросила. — Князь прислал? Случилось что? Он помотал опущенной головой. Тогда она засердилась: — А что припёрся ни свет ни заря? Чего глаза прячешь, волчонок? Ладно, глаза он поднял. И опустеть больше уже не мог — загляделся. Конечно, тут ещё и заря штуку сделала: выглянула из-за крыш и высветила розовым цветом верх дверного проёма, лицо Смерти и её плечи. — Да что ты молчишь-то? — нахмурилась она. — Лицо будто мёртвое. И рубаха разодрана. Сенька только теперь заметил, что рубаха и вправду от ворота до рукава порвана, висит вкривь. Видно, зацепился за что-то, когда из гостиницы выбегал. — Ты что, пораненый? — спросила Смерть. — У тебя кровь. Протянула руку, потёрла пальцем присохшее к щеке пятнышко. Скорик догадался: брызги долетели, когда из купца хлестало. А палец у Смерти оказался горячий, и от неожиданного этого прикосновения Сенька вдруг взял и разрыдался. Стоит, ревмя ревёт, слезы в три ручья. Ужас до чего стыдно, а остановиться возможности нет. Уж давил в себе плач, давил, а тот всё прорывался, и, главное, жалкий такой, будто щенок скулит! Тогда Сенька ругаться стал, как никогда не ругался — самыми что ни на есть похабными словами. А слезы всё равно текут. Смерть его за руку взяла: — Ну что ты, что? Идём-ка. Закрыла, дверь на засов, потянула за собой, в дом. Он пробовал упираться, но Смерть была сильная. Усадила за стол, взяв за плечи. Он уже не плакал, только всхлипывал и глаза руками тёр, яростно. Поставила она перед ним стакан, в нем коричневая вода. — А ну выпей, — говорит. — Это ром ямайский. Он выпил. В груди горячо стало, а так ничего. — Теперь на диван ложись. — Не лягу я! — огрызнулся Сенька и уж снова на неё не смотрел. Но все-таки лёг, потому что голова кружилась. Едва откинулся на подушку, и сразу пропало все. * * * Когда Сенька проснулся, давно уже был день, да не ранний — солнце светило с другой стороны, не где улица, а где двор. Под одеялом — пушистым, лёгким, в сине-зеленую клетку — лежалось хорошо, привольно. Смерть за столом сидела, шила что-то или, может, вышивала. Была она к Сеньке боком, и сбоку тоже была невозможно красивая, только казалась грустнее, чем если спереди смотреть. Широко-то он глаза открывать не стал, через ресницы на неё смотрел, долго. Тут ведь ещё прикинуть надо было после давешнего, как себя держать. И вообще разобраться, что к чему. Почему это, к примеру, он голый лежит? То есть не совсем голый, в штанах, но без рубахи и без сапог. Это, надо понимать, она его, сонного, раздевала, а он и не помнит. Тут Смерть голову повернула и, хоть Скорик поскорей ресницы сжал, все равно поняла, что он уже не спит. — Проснулся? — говорит. — Есть хочешь? Садись к столу. Вот, сайка свежая. И молока на. — Не хочу, — буркнул, Сенька, обидевшись на молоко — нет чаю или кофею человеку предложить. Хотя конечно, какого к себе можно ждать уважения, если расхныкался, словно дитя малое. Она поднялась, взяла со стола чашку и булку, подсела к нему. Напугавшись, что Смерть станет его с рук кормить, будто вовсе малька какого, Сенька сел. Так вдруг жрать захотелось — аж затрясся весь. И давай сайку трескать, молоком запивать. Смерть смотрела, ждала. Долго-то ей ждать не пришлось, Сенька в минуту всё схомячил. — Теперь сказывай, что стряслось, — велела она. Делать нечего. Голову повесил, брови схмурил и рассказал — коротко, но честно, без утайки. А закончил так: — Виноватый я перед тобой. Подвёл тебя, значит. Ты за меня перед Князем поручилась, а я, вишь, хлипкий оказался. Куда мне в фартовые. Думал, я коршун, а я — воробьишка облезлый. И только договорив до конца, посмотрел на неё. Она такая сердитая была, что у Сеньки на сердце совсем погано сделалось. Несколько времени помолчали. Потом она говорит: — Это я, Скорик, перед тобой виновата, что к Князю допустила. Не в себе я была. — И уже не Сеньке, а себе, качая головой. — Ох, Князь, Князь… — Да не Князь это, Очко, — сказал он. — Очко калмыков порезал. Я ж говорил… — С Очка что взять, он нелюдь. А Князь раньше человек был, я помню. Вначале-то я даже хотела его… Так и не узнал Сенька, чего она хотела, потому что в эту самую минуту стук донёсся, особенный: тук-тук, тук-тук-тук и ещё два раза тук-тук. Смерть вскинулась: — Он! Лёгок на помине, бес. А ну вставай, живо. Увидит — убьёт тебя. Не посмотрит, что малец. Страсть до чего ревнивый. Скорика упрашивать не пришлось — как сдуло его с дивана, даже на “мальца” не обиделся. Спросил испуганно: — Куда? В окошко? — Нет, открывать долго. Он — к одной из двух дверей, что белели рядышком одна от другой. Смерть говорит: — В ванную нельзя. Князь — чистюля, всегда первым делом идёт руки мыть. Давай туда. — И на соседнюю показывает. Сеньке что — в печку бы горящую залез, только бы Князю не попасться. А тот уже снова стучит, громче прежнего. Влетел в комнатёнку навроде чуланчика или даже шкапа, только всю белую, кафельную. У стены, прямо на полу, стояла большая фарфоровая ваза, тоже белая. — Чего это? — спросил Сенька. Она смеётся: — Ватер-клозет. Нужник с водосливом. — А если ему по нужде приспичит?