Михейка шёпотом спросил: — Скорик, чего тырить будем? Чемодан? — Какой чемодан, дура, — скривив губы, процедил Сенька. — Примечай, что он из рук не выпускает. А китаец держал при себе саквояж и ещё узелок малый — надо думать, самое ценное, чего чужим не доверишь. Михейка снова шипит: а как взять? Чай, если вцепился, не выпустит? Скорик подумал-подумал и сообразил. — Ты, Филин, главное, не заржи, делай пустую рожу. Поднял с земли камешек, прицелился и — чпок! — сбил с азиата котелок. Руки сразу в карман, рот раскрыл — прямо ангел. Когда косоглазый оглянулся, Сенька ему со всем почтением: — Дядя китаец, у вас шляпка свалилась. И Михейка, молодец, ничего — стоит, глазами хлопает. Ну-ка, поглядим, что нехристь на приступочку положит, чтоб котелок подобрать, — саквояж или узелок. Узелок. Саквояж у слуги в левой руке остался. Сенька уж наготове был. Подскочил, будто кот на воробья, ухватил узелок и как припустит вдоль по переулку. Михейка тож. Бежит рядом, филином ухает, а хохочет так, что картуз обронил. Да картузишко-то дрянь, с треснутым козырьком, не жалко. Китаец настырный оказался, долго не отставал. Михейка скоро в подворотню отвалил, так азиат за одним Сенькой уклеился. Сурьезно бежал, ходко и на крик силу не тратил. Видно было, что не отвяжется. Скамейками своими деревянными по мостовой тук-тук-тук, всё ближе и ближе. На углу Сретенки Сенька хотел уже узелок к бесу кинуть (без Михейки куражу-то поубавилось), но тут сзади загромыхало — это китаеза своей дурацкой шлепанцей за булыгу зацепился и растянулся во весь невеликий рост. То-то. Сенька ещё попетлял по переулкам и только потом узелок развязал — что там за сокровища такие. Увидел внутри зеленые круглые камешки на нитке. Собой невидные, но кто их знает, может, они тыщу стоят. Снёс знакомому сламщику. Тот пощупал, зубом погрыз. Дешёвка, говорит. Мрамор китайский, нефрит называется. Семьдесят копеек, говорит, могу дать. За семьдесят копеек Скорик не отдал, себе оставил. Больно уж вкусно камешки друг об дружку щёлкали. * * * Однако ну их, бусы, не об них речь, а о Смерти. Стало быть, торчал Сенька подле заветного дома и всё не мог придумать, как Смерть к окну подманить. Достал зеленую низку, побрякал бусами — цок, цок. Подумалось: словно молоточки фарфоровые, хотя какие ж из фарфора могут быть молотки? И вдруг таким же точно стуком в голове что-то отозвалось — звонко. А мы вон как её выманим! И очень просто! Посмотрел вокруг, подобрал стёклышко. Поймал луч позднелетнего солнца, да и пустил зайчика в просвет между шторами. И что же? Минуты не прошло, занавески раздвинулись и выглянула наружу она самая, Смерть. Сенька от нежданности так обомлел, что руку со стеклом спрятать позабыл — так зайчик у Смерти по лицу и запрыгал. А она глаза ладонью прикрыла, посмотрела-посмотрела и говорит: — Эй, мальчик! Обиделся Скорик: какой я тебе мальчик. И одет вроде был не по-детски: в рубаху с подпояской, штаны плисовые, сапоги новые, гармошкой, и картуз неплохой, третьего дня с одного пьяного снятый. — Кому мальчик, а кому в …… пальчик, — огрызнулся Сенька, хотя срамных слов не любил и почти никогда не говорил — над ним за это даже смеялись. А тут похабство само выскочило — очень уж ослепительно было ему на Смерть глядеть, будто не он её, а она его зайцем солнечным жжёт. Она не стушевалась, не озлилась — наоборот, засмеялась. — Ишь, Пушкин какой выискался. Ты хитровский? Зайди-ка, дело есть. Заходи, не бойся, там не заперто. — Чего бояться-то, — пробурчал Скорик, пошёл к крыльцу. То ли явь, то ли сон — сам не разберёт. А сердце стук-стук-стук. Чего у неё в сенях, толком не разглядел, да и темновато было. Смерть в дверях горницы стояла, опершись плечом о косяк. Лицо в тени, но глаза все равно высверкивали, будто блики на ночной реке. — Ну, чего надо? — спросил Сенька, от робости ещё грубей прежнего. На хозяйку не смотрел, всё больше под ноги и по сторонам. Хорошая была комната. Большая, светлая. Три белые двери из неё: одна напротив входа и ещё две рядышком. Печь-голландка с изразцами, всюду вышитые салфеточки, скатерть тоже в вышивке, такой яркой, хоть прищуривайся. На скатерти узор небывалый: бабочки, птицы райские, цветы. Посмотрел получше, а они все, и бабочки, и птахи, и даже цветы, с человечьими лицами — одни плачут, другие смеются, третьи злющие и зубы острые щерят. Смерть спрашивает: — Нравится? Это я вышиваю. Делать-то что-нибудь нужно. Чувствовал он, что она его разглядывает, и самому страсть хотелось на неё вблизи посмотреть, но боялся — и без посмотрелок то в жар, то в холод кидало. Наконец насмелился, поднял голову. Оказалось, Смерть с ним одного роста. И ещё удивился, что глаза у ней совсем чёрные, как у цыганки. — Что глядишь, конопатый? — засмеялась Смерть. — Ты зачем мне лучик пускал? Я тебя давно приметила, под окнами моими шастаешь. Влюбился, что ли? Тут Сенька заметил, что глаза-то не совсем чёрные, а с тоненькими голубыми ободочками, и догадался: это у ней зрачки такие широченные, как у дядькиного любимого кота, когда его для смеху валерьянкой обпоят. И стало ему от этого чёрного взгляда жутко. — Вот ещё, — сказал. — Нужна ты мне. И губу на сторону ухмыльнул. Она снова засмеялась. — Э, да ты не только конопатый, но ещё и щербатый. Я не нужна, так, может, деньги мои сгодятся? Сбегай в одно место, куда скажу. Недалеко, за Покровкой. Вернёшься — рубль дам. Скорика как заколдобило — он опять: — Нужен мне твой рубль. В оцепенении был, а то бы чего поумнее в ответ сказал. — А что ж тогда тебе надо? Чего около дома крутишься? Ей-богу, влюбился. Ну-ка, смотри сюда. — И пальцами его за подбородок. Он её по руке хрясь — не лапай. — Кобель в тебя влюбился. Мне от тебя другое нужно… — Сам не знал, чего бы ляпнуть, и вдруг, как по Божьему наитию — будто само с уст соскочило. — К Князю в шайку хочу. Замолви словечко. Тогда чего хошь для тебя сделаю. Сказал и обрадовался — ай да ловко. Во-первых, не срамно — а то что она заладила “влюбился, влюбился”. Во-вторых, себя заявил: не оголец, а сурьезный человек. Ну и вообще: вдруг правда к Князю пристроит. То-то Проха от зависти треснет! Она лицом помертвела, отвернулась. — Незачем тебе. Вон чего захотел, волчонок! Обхватила себя за плечи, вроде как зябко ей, хотя в комнате тепло было. Постояла так с полминуты, снова к Сеньке повернулась и сказала жалобно, да ещё за руку взяла: — Сбегай, а? Я тебе не рубль — три дам. Хочешь пять? Но Скорик уже понял: его сила, его власть, хоть и невдомёк было, почему. Видно очень уж Смерти что-то на Покровке запонадобилось. Отрезал: — Нет, хоть четвертную давай, не побегу. А Князю шепнёшь или отпишешь, чтоб меня взял, тогда вмиг слетаю. Она за виски взялась, покривилась вся. Первый раз Сенька видел, чтобы баба, сморщив рожу, не утратила красоты. — Чёрт с тобой. Исполни, что поручу, а там посмотрим. И обсказала, чего ей нужно: — Беги в Лобковский переулок, нумера “Казань”. Там у ворот калека сидит безногий. Шепни ему слово особенное: “иовс”. Да не забудь, не то худо будет. Войдёшь в нумера, пускай тебя к человеку отведут, имя ему Очко. Скажешь ему тихонько, чтоб никто больше не слыхал: “Смерть дожидается, мочи нет”. Возьмёшь, чего даст, и живо обратно. Всё запомнил? Повтори. — Не попка повторять. Нахлобучил Скорик картуз, да и выскочил на улицу.