Так вдоль бульвара припустил, что двух лихачей обогнал. Как Сенька поймал судьбу за хвост Хорошо Сенька знал, где они, нумера “Казань”, а то их хрен сыщешь. Ни вывески, ничего. Ворота наглухо заперты, только малая калитка немножко приоткрыта, но тоже так, запросто, не войдёшь: прямо перед железной решёткой расселся убогий инвалид, вместо ног штанины пустые завёрнуты. Зато плечищи в сажень, морда красная, дублёная, из засученных рукавов тельняшки видно крепкие, поросшие рыжим волосом лапы. Убогий-то он убогий, но, поди, как стукнет своей колотушкой, которой тележку от земли толкает, — враз душа вон. Сенька сразу к безногому не полез, сначала пригляделся. Тот не без дела сидел, свистульками торговал. Покрикивал сиплым басом, лениво: па-адхади, мелюзга, у кого есть мозга, свистульки из банбука, три копейки штука. Возле калеки толкалась ребятня, пробовала товар, дула в гладкие жёлтые деревяшки. Иные покупали. Один попросил, показав на медную трубочку, что висела у инвалида на толстой шее: дай, мол, дедушка, энтот свисток опробовать. Калека ему щелобан по лбу: это тебе не свисток, а боцманская дудка, в неё всякой мелочи сопливой дуть не положено. И стало Сеньке всё в доскональности ясно. Моряк этот тут для виду торговлю ведёт, а сам, конечно, на стрёме. И ловко как придумано-то: если шухер, дунет в свою медную свистелку — у ней, надо думать, голос звонкий, вот и будет знак остальным подмётки смазывать. А слово волшебное, которому Смерть научила, “иовс”, это “свои”, только шиворот-навыворот. На Москве фартовые и воры издавна так язык ломали, чтоб чужим не понять: то слог какой прибавят, то местами переменят, то ещё что-нибудь удумают. Подошёл к стремщику, наклонился к самому уху, шепнул, чего было велено. Дед на него из под пучкастых бровей зыркнул, сиво-рыжим усищем дёрнул, сказать ничего не сказал, только малость на тележечке своей отъехал. Вошёл Скорик в пустой двор и остановился. Неужто здесь сам Князь с шайкой хазу держат? Одёрнул рубаху, рукавом по сапогам провёл, чтоб блестели. Картуз снял, снова надел. Перед дверью в дом перекрестился и молитовку пробормотал — особенную, об исполнении желаний, давно ещё один хороший человек научил: “Пожалуй мя, Господи, по милости Твоей, призре на моление смиренных, воздаждь ми не по заслугам, а по хотению”. Собрался с духом, подёргал — закрыто. Тогда постучал. Открыли не сразу, и не во всю ширину, а на чуть-чуть, и чей-то глаз из темноты блеснул. Сенька на всякий случай снова: — Иовс. Из-за двери спросили: — Тебе чего? — Очка бы желательно… Тут дверь открылась вся, и увидел Скорик парня в шёлковой рубахе с узорчатым ремешком, в сафьяновых сапожках, из жилетного кармана цепка серебряная свисает с серебряной же черепушкой — сразу видать, что деловой самовысшей пробы. И взгляд особенный, как у всех деловых: быстрый, цепкий, приметливый. Ух, как завидно стало: парнишка был его, Сенькиных, лет, а ростом ещё и поменьше. Вот людям фарт! Пойдём, говорит. И сам вперёд пошёл, на Сеньку больше не смотрел. Тёмный колидор привёл в комнату, где за голым столом двое шлёпались в карты. Перед каждым — горка кредиток и золотых империалов. Аккурат когда Скорик и его провожатый вошли, один игрок карты перед собой швырнул и как крикнет: — Мухлюешь, курвин потрох! Дама где? — и раз второму кулаком в лоб. Тот так со стулом и завалился. Сенька ойкнул — испугался, что затылок расшибёт. А упавший через голову кувыркнулся, чисто акробат в цирке-шапито, вскочил, на стол прыг, и тому, что ударил, хлобысть ногой по харе! Сам ты, кричит, мухлюешь. Вышла дама-то! Ну, тот, кому по морде сапогом отвешено, конечно, запрокинулся. Золото по полу катится, звенит, бумажки во все стороны летят — ужас. Сенька оробел: сейчас смертоубийство будет. А парнишка стоит, зубы скалит — весело ему. Этот, который свару начал, скулу потёр. — Так вышла, говоришь, дама? И вправду вышла. Ладно, давай дальше играть. И сели, будто ничего не бывало, только карты разбросанные подобрали. Вдруг Сенька обмер. Челюсть отвисла, глазами хлопает. Пригляделся, а игроки-то на одно лицо, не отличишь! Оба курносые, желтоволосые, губастые, и одеты одинаково. Что за чудо! — Ты чего? — дёрнул за рукав провожатый. — Идём. Пошли дальше. Опять колидор, снова комната. Там тихо, на кровати спал кто-то. Харю к стенке отвернул, видно только щеку толстую и оттопыренное ухо. Здоровенный бугай, разлёгся прямо в сапожищах и храпит себе. Парнишка на цыпочках засеменил, тихонько. Скорик тоже, ещё тише. Только бугай, не прерывая храпа, вдруг руку из-под одеяла высунул, а в ней дуло блестит, чёрное. — Я это, Сало, я, — быстро сказал фартовый пацан. Рука обратно опустилась, а рожу спящий так и не повернул. В третьей комнате Сенька картуз сдёрнул, перекрестился — на стене целый иконостас висел, как в церкви. Тут и святые угодники, и Богородица, и Пресвятой Крест. Напротив, у стены, положив на стол длинные ноги в блестящих штиблетах, сидел человек в очках, с длинными прямыми, как пакля, волосами. В пальцах вертел маленький острый ножик, не боле чайной ложки. Сам одет чисто, по-господски, даже при галстухе-ленточке. Никогда Скорик таких фартовых не видывал. Провожатый сказал, пропуская Сеньку вперёд: — Очко, оголец к тебе. Скорик сердито покосился на обидчика. Врезать бы тебе за “огольца”. Но тут человек по имени Очко сделал такое, что Сенька охнул: тряхнул рукой, ножик серебристой искоркой блеснул через всю комнату и воткнулся прямо в глаз Пречистой Деве. Только теперь Сенька рассмотрел, что у всех святых на иконах глаза повыколоты, а у Спасителя на Кресте, там, где гвоздикам положено быть, такие же точно ножички торчат. Очко вытянул из рукава ещё одно пёрышко, метнул в глаз Младенцу, что пребывал у Марии на руках. Лишь после этого повернул голову к обомлевшему Сеньке. — Что, вам угодно, юноша? Скорик подошёл, оглянулся на парнишку, который торчал в дверях, и тихонько, как было приказано, сказал: — Смерть дожидается, мочи нет. Сказал — и испугался. Ну как не поймёт? Спросит: “Чего это она дожидается?” А Сенька и знать не знает. Но длинноволосый ничего такого спрашивать не стал, а вместо этого вежливо, негромко попросил паренька: — Господин Килька, будьте любезны, сокройте свой лик за дверью. Скорик-то понял, что это он велел пацану проваливать, а Килька этот, видно, не смикитил — как стоял, так и остался стоять. Тогда Очко ка-ак пустит сокола из правого рукава, в смысле ножик — тот ка-ак хряснет в косяк, в вершке от Килькиного уха. Парнишку сразу будто ветром сдуло. Очкастый внимательно посмотрел на Скорика. Глаза под стёклышками были светлые, холодные, чисто две ледышки. Достал из кармана бумажный квадратик, протянул. И опять тихо так, вежливо: — Держите, юноша. Передайте, загляну нынче часу в восьмом… Хотя постойте. Повернулся к двери, позвал: — Эй, господин Шестой, вы ещё здесь? В щель снова Килька просунулся. Выходит, у него не одна кликуха, а две? Шмыгнул носом, сторожко спросил: — Пером кидаться не будешь? Очко ответил непонятно: — Я знаю, нежного Парни перо не в моде в наши дни. Когда у нас рандеву, то бишь стык с Упырём? Килька-Шестой, однако, понял. Сказывали, в седьмом, говорит. — Благодарю, — кивнул чудной человек. И Сеньке. — Нет, в восьмом не получится. Передайте, буду в девятом или даже в десятом. И отвернулся, снова стал на иконостас глядеть. Скорик понял: разговору конец. * * * Обратно шёл через Хитровку, дворами, чтоб угол срезать. Думал: вот это люди! Ещё бы Князю с такими орлами не быть первым московским налётчиком. Казалось, чего бы только не дал, чтобы с ними на хазе посиживать, своим среди своих.