За Хитровским переулком, где по краям площади дрыхли рядами подёнщики, Сенька встал под сухим тополем, развернул бумажный пакетик. Любопытно же, что там такого драгоценного, из-за чего Смерть готова была целый пятерик отвалить. Белый порошок, навроде сахарина. Лизнул языком — сладковатый, но не сахарин, тот много слаще. Засмотрелся, не видел, как Ташка подошла. Сень, говорит, ты чего, марафетчиком заделался? Тут только до Скорика допёрло. Ну конечно, это ж марафет, ясное дело. Оттого у Смерти и зрачки чернее ночи. Вон оно, выходит, что… — Его не лизать надо, а в нос, нюхать, — объяснила Ташка. По раннему времени она была не при параде и ненамазанная, с кошёлкой в руке — видно, в лавку ходила. Зря ты, говорит, Сень. Все мозги пронюхаешь. Но он все же взял щепотку, сунул в ноздрю, вдохнул что было мочи. Ну, пакость! Слезы из глаз потекли, обчихался весь и соплями потёк. — Что, дурень, проверил? — наморщила нос Ташка. — Говорю, брось. Скажи лучше, это у меня что? И себе на волосья показывает. А у неё на макушке воткнуты ромашка и ещё два цветочка, Сеньке не известных. — Что-что, коровий лужок. — Не лужок, а три послания. Майоран означает “ненавижу мужчин”, ромашка “равнодушие”, а серебрянка “сердечное расположение”. Вот иду я с каким-нибудь клиентом, от которого тошно. Воткнула себе майоран, презрение ему показываю, а он, дубина, и знать нe знает. Или с тобой вот сейчас стою, и в волосах серебрянка, потому что мы товарищи. Она и вправду оставила в волосах одну серебрянку, чтоб Сенька порадовался. — Ну а равнодушие тебе зачем? Ташка глазами блеснула, губы потресканные языком облизнула. — А это влюбится в меня какой-нибудь ухажёр, станет конфекты дарить, бусы всякие. Я его гнать не стану, потому что он мне, может, нравится, но и гордость тоже соблюсти надо. Вот и прицеплю ромашку, пускай мучается… — Какой ещё ухажёр? — фыркнул Сенька, заворачивая марафет, как было. Сунул в карман, а там брякнуло — бусы зеленые, что у китайца скрадены. Ну и, раз к слову пришлось, сказал: — Хошь, я тебе безо всякого ухажерства бусы подарю? Достал, помахал у Ташки перед носом. Она прямо засветилась вся. Ой, говорит, какие красивые! И цвет мой самый любимый, “эсмеральда” называется! Правда подаришь? — Да бери, не жалко. Ну и отдал ей, невелика утрата — семьдесят копеек. Ташка тут же бусы на шею натянула, Сеньку в щеку чмокнула и со всех ног домой — в зеркало смотреться. А Скорик тоже побежал, к Яузскому бульвару. Смерть, поди, заждалась. Показал ей пакетик издали, да и в карман спрятал. Она говорит: — Ты что? Давай скорей! А у самой глаза на мокром месте и в голосе дрожание. Он ей: — Ага, щас. Ты чего обещала? Пиши Князю записку, чтоб взял меня в шайку. Смерть к нему бросилась, хотела силой отобрать, но куда там — Сенька от неё вокруг стола побежал. Поиграли малость в догонялки, она взмолилась: — Дай, кат, не мучай. Скорику её жалко стало: вон она какая красивая, а тоже бессчастная. Дался ей порошок этот поганый. И ещё подумалось — может, не станет Князь в важном деле бабу слушать, хоть бы даже и самую разобожаемую полюбовницу? Хотя нет, пацаны сказывали, что ей от Князя ни в чем отказа нет, ни в большом, ни в малом. Пока сомневался, отдавать марафет или нет, Смерть вдруг понурилась вся, за стол села, лоб подпёрла, устало так, и говорит: — Да пропади ты пропадом, зверёныш. Всё одно подрастёшь — волчиной станешь. Застонала тихонько, словно от боли. Потом взяла бумаги клочок, написала что-то карандашом, швырнула. — На, подавись. Он прочёл и не поверил своей удаче. На бумажке было размашисто написано: “Князь возьми мальца в дело. Он такой как тебе нужно. Смерть”. Как Сенька себя проявил — Как мне нужно? Да на кой ты мне сдался? Князь яростно потёр ямочку на подбородке, ожёг Сеньку своими чёрными глазищами — тот заежился, но тушеваться тут было нельзя. — Она говорит: иди, Скорик, не сумлевайся, беспременно от тебя Князю польза будет, уж я-то знаю, так и сказала. Старался глядеть на большого человека истово, безбоязненно, а поджилки-то тряслись. За спиной у Сеньки вся шайка стояла: Очко, Килька-Шестой, двое с одинаковыми рожами и ещё один мордатый (надо думать, тот, что с левольвером дрых). Только калеки безногого не хватало. Князь квартировал в нумерах “Казань” в самом конце колидора, по которому Сеньку давеча водили. От комнаты с опоганенным иконостасом, где Очко свои ножички кидал, ещё малость пройти, за угол повернуть, и там горница со спальней. Спальню-то Скорик видал только через приоткрытую дверь (ну, спальня как спальня: кровать, цветным покрывалом прикрытая, на полу кистень валяется — шипастое стальное яблоко на цепке, а больше ничего не разглядишь), а вот горница у Князя была знатная. Во весь пол персидский ковёр, пушистый до невозможности, будто по моху лесному ступаешь; по-вдоль стен сундуки резные (ух, поди, в них добра-то!); на широченном столе в ряд бутылки казённой и коньяку, чарки серебряные, обгрызенный окорок и банка с солёными огурчиками. Князь в эту банку то и дело пятернёй залезал, вылавливал огурцы попупыристей и хрустел — смачно, у Сеньки аж слюнки текли. Рожа у фартового была хоть и красивая, но немножко мятая, опухшая. Видно, сначала много пил, а потом долго спал. Князь вытер руку о подол шёлковой, навыпуск, рубахи. Снова взял записку. — Что она, одурела? Будто не знает, что у меня полна колода. Я — король, так? Он загнул палец, а Очко сказал: — У тебя скоро титулов, как у государя императора, будет. По имени ты Князь, по-деловому король, а скоро ещё и тузом станешь. Милостью Божией Туз Всемосковский, Король Хитровский, Князь Запьянцовский. Про “запьянцовского” Сеньке шибко дерзко показалось, но Князю шутка понравилась — заржал. Остальные тоже погоготали. Сам-то Скорик не допёр, в чем потеха, но на всякий случай тоже улыбнулся. — Когда стану туз, тогда другой балак пойдёт. — Князь бумажку на стол положил, принялся дальше перстнястые пальцы загибать. — Дамой у меня Смерть, так? Ты, Очко, — валет. Сало — десятка, Боцман — девятка, Авось — восьмёрка, Небось — семёрка. Огольца этого кроме как шестёркой не возьмёшь, так у меня и шестёрка имеется. А, Килька? — Ну, — ответил давешний паренёк. Теперь Сенька понял, о чем толкует Князь. Пацаны рассказывали, что у настоящих деловых, кто по законам живёт, шайка “колодой” называется, и в каждой колоде свой кумплект. Кумплект — это восемь фартовых, каждый при своём положении. Главный — “король”; при нем маруха, по-деловому “дама”; потом “валет” — вроде как главный помощник; ну и прочие бойцы, от десятки до шестёрки. А больше восьми человек в шайке не держат, так уж исстари заведено. Оглянулся на длинноволосого Очка с особенным почтением. Ишь ты, валет. Валет — он мало того, что правая рука у короля, он ещё в колоде обыкновенно по мокрому делу первый. Оттого, верно, и прозвание “валет”, что людей валит. — Вакансий не наличествует, — сказал Очко, как всегда, мудрено, но Скорик понял: свободных местов в шайке нету, вот он о чем. Однако, странное дело, Князь недоростка в шею не гнал. Всё стоял, затылок чесал. — Две шестёрки — что это за колода будет? Как на это Обчество скажет? — вздохнул Князь. — Ох, Смерть-Смертушка, что ты со мной делаешь… И по этому его вздыханию дошло вдруг до Сеньки, что ворчать-то Князь ворчит, а Смерти ослушаться робеет, хоть собою и герой. Ободрился Скорик, плечи расправил, стал на фартовых уже и вправду без опаски поглядывать: решайте, мол, сами эту закавыку, а моё дело маленькое. Со Смерти спрос. — Ладно, — приговорил Князь. — Как тебя? Скорик? Ты, Скорик, покрутись пока так, без масти. Там видно будет, куда тебя. Сенька от счастья даже зажмурился. Пускай без масти, а всё равно он теперь настоящий фартовый, да не просто, а из самой что ни есть первейшей на всю Москву шайки! Ну Проха, ну Михейка, полопаетесь! А как доля от хабара пойдёт, можно будет Ташку в марухи взять, чтоб не валялась со всякими. Пускай сидит себе дома, подрастает, цветки свои раскладывает. Князь махнул рукой на стол, все кроме Очка себе налили — кто водки, кто коньяку, стали пить. Сенька тоже коричневого пойла хлебнул, чтоб попробовать (дрянь оказалась, хуже самогонки). Хоть и голодный был, но ветчины не взял ни кусочка — надо себя было с самого начала правильно поставить: не голодаец какой-нибудь, а тоже с понятием пацан, не на помойке подобран. Держался в сторонке, с деликатностью, смотрел и слушал, в разговор не встревал, ни Боже мой. Да и деловые на него не смотрели, что им малолеток. Только Килька пару раз глянул. Один раз так просто, второй раз подмигнул. И на том спасибо. А Князь стал двойняшам, которые семёрка с восьмёркой, про Смерть рассказывать. “Вы, говорит, Авось с Небосем, у нас недавно, ещё не знаете, что это за баба. Видеть-то, конечно, видели, только этого мало. Вот я вам расскажу, как её добывал, тогда поймёте. Когда прежний её хахаль, Яшка Костромской, каши свинцовой покушал и она свободная стала, начал я к ней подкатывать. Давно уж глаз на неё пялил, но при живом Яшке не насмаливался. Он от Обчества в большом уважении состоял, а я что тогда был — гоп-стопник. Ни колоды, ни хазы хорошей, по-мокрому не хаживал, больших дел не делал. Тоже, конечно, на Хитровке не из последних был, но куда мне до Яши Костромского? Только думаю: всю землю зубами изгрызу, а эта краля моя будет. Первый раз тогда кассу ссудную взял, сторожа кистенём угостил. Заговорили обо мне, хрусты у меня завелись не копеечные. Стал слать ей подарки: золота, да фарфоров разных, да шелка японского. Она мне все обратно отсылает. Приду — гонит, даже говорить не желает. Я терплю, понимаю — мелковат я пока для Смерти.