От стеснения шея и лицо Саверио пошли красными пятнами. С трогательной неловкостью он просунул руку во внутренний карман своего камзола, выудил оттуда толстый бумажник и положил его на скамейку между ними. Джузеппина в полном замешательстве взглянула на бумажник, а затем на Саверио. Тот тепло и застенчиво улыбнулся. – Как оказалось, мне некуда потратить эти сокровища, – совсем просто сказал он, – Теперь они могут сделать что-то хорошее. Саверио пожал плечами, не зная, что еще добавить. – Я не уверена, что я… – начала было все еще совершенно сбитая с толку Джузеппина, но запнулась, и секретарь тут же поспешно вставил. – Я все рассчитал. Этого хватит примерно на два месяца ваших обычных расходов. Я понимаю, немного, но… Глубокий вздох Джузеппины прервал его и без того не очень уверенную речь. Она посмотрела в выцветшие, наполненные искренней добротой, голубые глаза старого слуги. – Это самый благородный жест, который когда-либо встречался на моем пути, – призналась она. – Я уже в том возрасте, когда верность куда важнее оплаты, – будто извиняясь, улыбнулся Саверио. Джузеппине захотелось обнять милого старика, однако это было бы уже чересчур. – Спасибо, – только и ответила она. Он кивнул, явно не понимая, что делать дальше, еще раз улыбнулся и уже было встал, но Джузеппина легким движением тронула рукав его камзола. – Посидите со мной еще немного? – попросила она, – мне хотелось бы продлить ощущение верного дружеского плеча рядом. Он сел обратно на скамейку. Они задумчиво любовались садом и оба удивлялись тому, какое тихое, мягкое, но несказанное удовольствие доставляет минута простой человеческой искренности и доброты. Каким источником внутренней силы становится необусловленное потребностями чувство собственной нужности кому-то рядом. Осмотревший на следующий день Джузеппину доктор вновь уложил ее в постель на несколько недель, позволив, словно заключенному, лишь две прогулки в день на заднем дворе и запретив любые физические нагрузки. Дни опять наполнились вонючим запахом прелых трав, горячими компрессами и дыхательными процедурами. Долгие два месяца лечения все происходящее вокруг было как будто за стеклом. Даже звуки голосов, стоявших у ее постели людей, доносились откуда-то издалека. Джузеппине приходилось проводить множество часов в одиночестве, но, когда кто-то появлялся рядом, ничего, кроме желания вновь остаться наедине с собой, не возникало. Однако, апатии не было. Что-то поменялось в бывшей оперной диве раз и навсегда. Внутри Джузеппины зарождалось доселе не известное ей состояние. Сила, дарующая ощущение, что в ее судьбе все должно поменяться не по прихоти сложившихся обстоятельств, но по ее собственной воле. На пепелище разрушенного внешнего мира всходили, словно ростки огненной лилии, новые законы отношения к себе и к жизни. Чтобы дать им расцвести и окрепнуть, нужно было время и одиночество. Джузеппина терпеливо ждала, не испытывая ни боли, ни раздражения, когда ее тело выпустят из заточения. Деньги у Саверио она так и не взяла. Окрепнув достаточно, чтобы заняться делами, синьорина Стреппони первым делом продала охотничий домик отца. Тайное убежище, которое осталось в ее распоряжении после его смерти, благодаря виртуозным ухищрениям и паре не совсем честных маневров. Это был ее храм, ее место силы. Отец часто приезжал сюда с ней вдвоем на несколько дней. Сидя у камина под умиротворяющий треск поленьев раскладывал он перед дочерью партитуры Бетховена или Моцарта и учил ее петь. Потом они вместе готовили ужин, болтая обо всем на свете. А вечером, уложив Джузеппину в единственной спальне домика, отец укрывал ее шерстяным одеялом и читал истории из «Трехсот новелл» Франко Саккетти. Став звездой лучших подмостков Италии, синьорина Стреппони периодически под предлогом поездок к матери убегала сюда. Запахи возвращали ее в детство. Сев у камина и закрыв глаза, она купалась в драгоценной тишине и воспоминаниях, дарующих чувство собственной безусловной ценности и защищенности от любых мыслимых бед. Когда Джузеппина стояла в уютной каменной гостиной в ожидании покупателя дома, вернуть ее в волшебство детства не могли уже ни запахи, ни резная деревянная лестница, ни камин. Все они упрямо твердили лишь о маэстро. Угли в очаге напоминали о нежности его пальцев в ее волосах. Посуда на кухне звенела его смехом, пролившимся когда-то над чашкой с вонючей лекарственной жижей. У входной двери настойчиво проявлялся образ Джузеппе с дорожным саквояжем в руках. – Как ни странно, мне совершенно не к чему придраться, – сиплым булькающим голосом пробормотал престарелый клерк, который сидя за столом проверял договор купли-продажи, – Все оформлено согласно букве закона. Можете смело подписывать, синьорина. Джузеппина подошла к столу и послушно поставила подписи в местах, куда услужливо указал клерк. Он встал, заботливо сложил документы в папку и сунул в карман лежавшие рядом с бумагами ключи от дома. Едкий привкус утраты поднялся горечью к горлу Джузеппины. – Соблаговолите подождать у кареты. Мне нужно еще несколько минут, – тихо попросила она. Клерк учтиво поклонился и вышел. Джузеппина сделала глубокий вдох, пытаясь вновь хоть на секунду вернуться в магию детства, услышать голос отца, представить себе его лицо. Ничего не получалось. Раньше каждый уголок здесь, казалось, был живым, теперь ее окружали лишь мертвые каменные стены. Она медленно поднялась по лестнице и зашла в спальню. Волнение легким ознобом спустилось от плечей к животу. Медленно она сделала несколько шагов, села на кровать, прикоснулась к подушке и моментально оказалась в объятьях видения своего первого утра рядом с Джузеппе. Желание, влюбленность, страдание и боль потоком лавы ворвались в ее грудь. В этот момент она окончательно поняла, что продажа дома – правильное решение. Джузеппина будет безжалостно истреблять, как сорняки в саду, все напоминания о прошлой жизни. Особенно те, что грозились вернуть ее к прежним ошибкам. В том, что попытки связать свою судьбу с гениальным, отдающим всего себя без остатка музыке маэстро, были немногим умней романа с женатым, властным импресарио, Джузеппина уже не сомневалась. С нее хватит мужских амбиций и театральных страстей. Хватит игр тщеславия и громких целей. Ей пора начинать жить свою, не принадлежащую никому и ничему другому, кроме нее самой, жизнь. Время шло. В саду дома Стреппони трепетная весенняя зелень сменилась пышным летним буйством, потом наполнилась желто-огненными красками осени, опала на землю и исчезла под тяжелыми хлопьями снега. Каждый день в загородной тишине и покое был полон предвкушения перемен и планов на будущее. *** 9-го марта 1844 года, почти через девять месяцев после отъезда маэстро из Пармы, в венецианском театре Ла Фениче с успехом прошла премьера новой оперы Джузеппе Верди «Эрнани». Компенсировав опоздание готовностью без остатка отдаться делу, маэстро закончил работу над оперой в срок. Правда, со всеми прилагающимися к чрезмерной спешке огрехами и накладками. Рассказывали, что костюмы главных героев дошивали в ночь перед премьерой, а декорации были полностью готовы лишь в день представления. Франческо Мария Пьяве, то самое талантливое зеленое перо, преуспевший в стихотворном жанре, но не имевший опыта в качестве либреттиста, все-таки сработался с Джузеппе. Верди подкупала готовность молодого поэта беспрекословно, а главное старательно и дотошно, чего никогда нельзя было сказать о Теми, выполнять каждую рекомендацию маэстро. Конечно, Джузеппе самому пришлось составить план оперы, список действующих лиц и даже разработать основные сцены, но тексты, которые приносил после каждой правки Пьяве, нравились ему всё больше и больше. Поначалу, работа на износ казалась Джузеппе лучшим, а вернее сказать, единственным лекарством от горьких мыслей, но довольно скоро он понял, что она была просто побегом. Таким же, как для иных становится алкоголь, бесчисленные любовные связи или даже религия. Неутомимое заполнение жизненного пространства, лишь бы не оставлять времени истерзанной решениями разума душе проснуться и посмотреть в глаза истине. Той самой истине, что способна со смертоносной силой тропического циклона разметать весь драгоценный, но такой никчемный скарб, накопленный долгими годами. Игра в прятки с самим собой изнуряли больше, чем работа. За пару месяцев до премьеры Верди начал болеть. Боли в животе, изжога, отсутствие аппетита. Как следствие, раздражительность и постоянное пребывание в дурном расположении духа. Дело дошло до того, что маэстро грозился порвать контракт с Ла Фениче, несмотря на катастрофические для собственной репутации последствия, по причине «неспособности театра найти во всей Венеции тенора достойного главной партии разбойника». Маэстро утихомирили, а предложенный изначально певец остался в актерском составе. Само собой, дружелюбия в атмосферу репетиций это не прибавило. И все же, после премьеры еще над одной крепостью реял победный флаг Джузеппе. Теперь «Вива, Верди!» скандировала и публика города воды. Из уст в уста передавали венецианцы мелодии и песни из «Эрнани», а газеты наперебой пели «новому итальянскому Моцарту» дифирамбы. Однако, чем больше восторга и эмоций было вокруг него, тем глуше и бездонней становилась пустота внутри. Тем меньше хотелось есть и тем больше донимали рези в желудке. Через пару недель после премьеры Верди, в качестве особо важного гостя, ехал в богато украшенной гондоле на прием к самому эрцгерцогу Райнер Иосифу Габсбургу, вице-королю Ломбардо-Венецианского королевства. Видами, что как сирены влюбляют любого, кто осмелится проплыть в их владении, Джузеппе не наслаждался. Стеклянными глазами он смотрел в никуда. Гондола причалила к великолепному дворцу, сквозь светящиеся широкие французские окна которого просматривались картина шикарного бала. Верди неохотно встал и направился ко входу. Завидев маэстро, швейцар распахнул двери, и нежный лейтмотив хора еврейских рабов «Набукко» в исполнении скрипок струящимся потоком полетел над каналом. Джузеппе усмехнулся и вошел в здание. Стоило маэстро появиться на пороге, его тут же окружили важные аристократы и изысканные дамы, желающие выразить ему свой восторг и почтение. Формально и с небольшим энтузиазмом приветствуя поклонников, Джузеппе оглядел зал. В противоположном углу, кокетливо помахивая пушистым веером, ему лучезарно улыбалась графиня Аппиани. Едва заметно вздернув бровь, она как бы говорила ему взглядом: «Держу пари, ты не ожидал меня здесь встретить». Верди улыбнулся в ответ. Он искренне был рад ее видеть. Юная графиня являла собой островок легкости и беззаботности в его успешной, но лишенной всякой радости жизни. Украсив своим очарованием всего несколько недель пребывания Джузеппе в Венеции, графиня вернулась обратно в Милан. Маэстро отправился в Рим, где от него уже осенью ждали новой премьеры, на этот раз, по пьесе Байрона «Двое Фоскари». Предложенное Верди театру Арджентина произведение прямо критиковало именитые семьи города каналов. Однако, в разрозненной Италии пьеса с совершенно неприемлемым с политической точки зрения для венецианской земли содержанием была с готовностью принята в римском театре. Ирония эта казалась Джузеппе скорее удручающей, чем забавной. Верди планировал не только написать для римских зрителей новую оперу, но и представить на их суд своего «Эрнани». Работы предстояло много. Однако по дороге в «вечный город» нужно было заехать в Буссето. Пришло время уладить пару личных вопросов. Идеальный летний день лился сквозь открытые окна уютной ухоженной гостиной дома Барецци. Оставленный в одиночестве Джузеппе, одетый в простой черный дорожный камзол, смотрел на портрет Маргариты, повешенный над камином любящим, скорбящим отцом. Художник искусно поймал все мельчайшие изгибы, что передавали характер и манеру держаться, тогда еще юной синьорины, только собиравшейся выйти замуж за нищего, но подающего большие надежды протеже своего отца. Наивный, но не лишенный глубины взгляд. Застывшие в легкой улыбке губы. Воздушная сероватая шаль из тончайшей органзы. Маргарите нравилась эта ткань, она любила носить из нее шарфы. А Джузеппе обожал миндальный парфюм, которым она их душила. Смотря в казавшиеся живыми глаза своей первой любви, маэстро почти ощущал сладкий ореховый аромат, сводивший когда-то его с ума. Как же хорошо тогда было! Почему он в те дни не понимал, что ему было хорошо?! Маэстро горько усмехнулся. – Простишь ли ты когда-нибудь меня, Герита? – тихо пробормотал он себе под нос. Синьор Антонио вошел в комнату, дочитывая документы, что нес в руках. – Все сделано! – с победоносным восторгом воскликнул Барецци, не отрываясь от чтения, – Один автограф, маэстро, и славное поместьице в Ле Ронколе – ваша собственность! – Вот и замечательно, – задумчиво проговорил Верди, все еще глядя на портрет, – Я слышал Сант-Агата тоже выставлена на продажу? – Ох! За этот дворец просят королевскую цену! Барецци поднял голову от бумаг, увидел взгляд Джузеппе, и его лицо наполнилось теплой грустью и пониманием. – Садись, подпиши документы, сынок, – позвал он к столу Джузеппе, и когда тот сел, указывая ему где ставить подпись, спросил, – ты можешь себе позволить купить и Агату тоже? – Требуемая сумма будет у меня не позже, чем через год, – пробормотал маэстро просматривая только что подписанный документ, – Вы сможете придержать продажу? Барецци кивнул. – Неужели ты и сам подумываешь перебраться в наше захолустье? – недоверчиво улыбнулся он. – Эта вилла еще в детстве казалась мне пределом мечтаний, – пожал плечами Джузеппе. – Я счастлив, что ты будешь моим соседом! – искренне воскликнул синьор Антонио. В этот момент залп духовых и ударных инструментов, ворвавшийся в гостиную заставил обоих мужчин чуть-ли не подскочить на месте. Любительский уличный оркестр, слегка фальшивя, начал исполнять под открытыми окнами увертюру «Набукко». – Во имя всего святого! – с несколько неадекватным возмущением вскричал маэстро, кинув перо на стол. – Муцио! – бросив тревожный взгляд на Джузеппе, синьор Антонио позвал своего слугу. В комнате мгновенно появился юноша, явно крайне смущавшийся присутствия своего знаменитого земляка. Переминаясь с ноги на ногу, он был готов броситься исполнять любые приказания. – Извинитесь за маэстро перед горожанами, – попросил синьор Антонио, – Их приветствие глубоко его тронуло. Однако он сильно устал с дороги и нуждается в тишине. Муцио кивнул и поспешно удалился. – Вокруг меня непрестанно царит непроходящая истерия… – угрюмо протянул Джузеппе. – Буссето кипит новостями о твоем прибытии, – примирительно заметил синьор Антонио, – Ты же не ожидал, что тебя оставят в покое, не так ли? – Я питал слабую надежду. – Ритм, что ты выбрал, не только убивает твою страсть к тому, что для тебя важнее всего, – вздохнул Барецци закрывая окна, за которыми все еще надрывались четыре скрипки, флейта и духовые, – Он иссушает твою страсть к самой жизни. – Это ненадолго. – Что ты имеешь в виду? – Я подумываю уйти в отставку через пару лет, – Джузеппе услышал, как в его голосе прозвучал вызов, хотя сказать эту новость он собирался совершенно спокойно.