– Неплохо сказано, – улыбнулся Джузеппе. – Я увидел в нашей встрече знак! – продолжил Маффеи, откинувшись на спинку стула и приняв заговорщический вид, – Видите ли, не больше чем двадцать минут назад я закончил одно либретто… так, забавы ради… Но мне оно кажется более чем удачным! Утомленно вздохнув, Джузеппе хотел что-то сказать. Однако граф перебил его, предвосхищая ответ композитора: – Сколь ни были бы вы намерены отдохнуть от дел рабочих, смертельная скука настигнет вас в этих стенах не позже завтрашнего обеда. Я просто предлагаю вам развлечь себя чтением в надежде, что оно придется вам по душе. За несколько секунд, что Джузеппе обдумывал, как бы сформулировать отказ, чтобы не обидеть графа, к ним подошел служитель здравницы. – Прошу прощения, синьоры. Маэстро Верди, доктор Баньяти ожидает вас на осмотр, – прозвучал спасительный призыв. – Вам придется меня извинить, синьор Маффеи. Был рад встрече, – Джузеппе встал и направился к выходу. – Я мог бы попросить передать рукопись в ваши апартаменты! Вдруг все же найдется минута! – прокричал вслед граф. После врачебных процедур и осмотров Джузеппе вернулся в предоставленные в его распоряжение комнаты, чтобы переодеться к ужину. Злой он был как только что вымытый хозяевами кот. Три часа к ряду, его полураздетого, словно цирковую зверюшку, заставляли выполнять нелепые движения, задерживать дыхание, открывать рот и издавать звуки. В него тыкали палочками, вливали сущую мерзость и с очень серьезным видом задавали сотни бесполезных вопросов. Ничего из происходящего не обещало принести облегчение. Скинув сюртук и швырнув его на пол в угол комнаты, Джузеппе заметил на столе аккуратно сложенную связку бумаг. На титульном листе в центре изобилующим завитушками почерком было выведено: «Разбойники», либретто по роману Фридриха Шиллера» «Кто бы мог предположить, что наш милашка-граф умеет проявлять настойчивость» – подумал маэстро. Он подошел к столу, сел, раскрыл рукопись и начал читать скорее от безделья, чем любопытства ради. На ужин в тот вечер композитор не попал, а либретто он отложил, лишь дочитав последнюю страницу. Остаток пребывания в Рекоаро-Терме Джузеппе проводил в беседах с графом Маффеи, которые с каждым днем находил всё более интересными. В его простоте маэстро начинал видеть свободу. Граф был чудаковатым, потому что при всей искренней мягкости характера обладал мужеством позволить себе быть собой. Андреа Маффеи не имел ни малейшего стремления доказывать что бы то ни было ни о себе, ни о своих суждениях. Это и восхищало, и вызывало зависть одновременно. Настроение и самочувствие мало-помалу начали улучшаться. Маэстро вернулся в Милан в прекрасном расположении духа. Предстояло изучить, что там «довел до ума» Солера за последние несколько недель в «Аттиле», проверить правки, которые Пьяве должен был внести во вторую и третью сцену четвертого акта «Макбета», и согласовать с Лондонским королевским театром «Разбойников» Шиллера в качестве сюжета для премьеры. Продержаться нужно было чуть больше года. Чуть больше года, и Джузеппе наконец полностью и безраздельно свободен от любых контрактов и обязательств. Однако по возвращении с вод, маэстро ждал неприятный сюрприз. Темистокле в городе не оказалось. Работу он закончил чуть больше чем наполовину. Оставив все материалы аккуратно сложенными в папку на столе Джузеппе, но не удостоив композитора запиской хоть в пару строк, Солера отбыл в Барселону. Мнения всезнающих сплетников салона Маффеи разделились. Кто-то говорил, что на Темистокле готовилась облава австрийцев, так как выяснилось, что он связан с движением освобождения. Другие уверяли, что либреттист полностью разочаровался в музыкальном мире Милана и решил принять предложение какого-то испанского толстосума стать импресарио только собирающегося открыться театра Лисео. В любом случае, то, что ждать Солеру на родной земле в ближайшие годы не приходилось, понимали все. Началась чехарда. До премьеры «Аттилы» оставалось опасно мало времени. Джузеппе в срочном порядке передал все бумаги обратно Пьяве, чтобы тот, бросив работу над «Макбетом» полностью посвятил себя подготовке ближайшей премьеры. Поскольку до «Разбойников» было еще много времени (Лондонский театр с готовностью и без лишних уточнений сюжет утвердил), а совсем остановив работу над шекспировской трагедией, маэстро рисковал не вписаться в сроки, он доверил доработку либретто Андреа Маффеи. Казалось бы, путаница должна была царить страшная, но все на удивление самого композитора выходило довольно складно. Вызубривший до запятых историю правителя гуннов Пьява с наслаждением кромсал уже без какого-либо старания исписанные Солерой листы. Имеющий время вникнуть в нюансы требований к «Макбету» Маффеи оказался на редкость одаренным поэтом. Джузеппе без особого воодушевления, но ответственно и старательно укладывал ноты на полученные от обоих слова. 17 марта 1846 года в венецианском Ла Фениче зал разрывался от аплодисментов и возгласов восторга, чуть ли не перешедших в импровизированный митинг, после призыва римского военачальника Аттиле: «Возьми себе целый мир, но лишь Италию оставь мне!» Публика приняла премьеру на ура. Однако, эта опера стала первой после «Набукко», в шедевральности которой позволили себе усомниться критики. Пожалуй, самый меткий комментарий напечатал на своих страницах знаменитый «Гондольер»: «В «Аттиле», за исключением некоторых моментов, вместо подлинного вдохновения было лишь благородное усилие». Джузеппе снова начал болеть. Во Флоренцию он вместо себя отправил медицинское заключение. В поисках недостающего глотка силы маэстро опять поехал в Рекоаро. Компанию ему составил граф Маффеи. Гуляя по лугам и горным тропам обсуждали они ориетты и каватины, арии и речитативы «Макбета», но поющие на сотни ладов окружавшие их звуки природы даже не думали сливаться хотя бы в коротенький куплет. И все же, уже приспособившийся побеждать трудолюбием нехватку вдохновения маэстро, пусть и с сильной задержкой от изначально запланированных дат, почти через год после «Аттилы» представил на суд флорентийской публики свою интерпретацию бессмертной драмы шотландского короля. Прославление хором мятежников победы над тираном под занавес в финале, и зал рукоплещет. Как, впрочем, и всегда. В своем решении закончить карьеру Джузеппе оставался непреклонен. Он был достаточно обеспечен, чтобы прожить достойно до глубокой старости, и грезил лишь свободой и тишиной. Триумфом, признанием и восхищением публики он был сыт по горло. Вернувшись в Милан после флорентийской премьеры и закрыв все дела, Верди поручил верному издателю Рикорди, тому самому, что когда-то купил для печати партитуру его дебютного «Оберто», сообщить на своих страницах об уходе маэстро на покой после лондонской премьеры. Однако эта громкая эксклюзивная новость должна была увидеть свет не раньше чем спустя две недели с отъезда композитора из города. А покинуть Милан, которому столь жарко в юности он присягал на вечную верность, Джузеппе собирался со дня на день. Когда графиня Аппиани с газетой к руке вошла в гостиную маэстро, Верди сидел за роялем и смотрел на свои пальцы, машинально выстукивавшие по закрытому инструменту какие-то аккорды. Она подошла к пианино, присела на его край и положила на крышку рояля газету. С минуту графиня молча изучала лицо маэстро, а потом тихо проговорила с несвойственной их общению серьезностью: – Идея твоего ухода на пенсию все еще немного выше моего понимания. Джузеппе лишь улыбнулся в ответ. – Я понимаю, ты сделал уже достаточно, чтобы жить так, как ты хочешь. Но чего же ты хочешь? – спокойно и ласково произнесла она. – Почему все задают мне один и тот же вопрос, – усмехнулся он, но, посмотрев в ее глаза, серьезно добавил, пожав плечами, – Я хочу найти покой. Наверное. – Звучит как поиски длинною в жизнь… – вздохнула она, – Или просто погоня за призраком. – Останешься со мной на ужин? – Не сегодня, любовь моя. Какое-то время она молча изучала его лицо. Он смотрел ей в глаза, понимал, чего она ждет, и понимал, что ему будет не хватать прекрасной графини. И все же не настолько, чтобы сейчас оправдать ее ожидания. Аппиани улыбнулась, как будто мысли Джузеппе были ей слышны и понятны. – По тебе будут скучать, – тихо, скорее по-дружески, чем с романтическим чувством произнесла она. – Я буду присылать тебе путевые заметки, – улыбнулся он. – Это лишнее. Еще мгновение молчания, прежде чем она кивнула на газету. – Пятая страница должна тебя заинтересовать, – сказал она, поцеловала его в лоб и добавила, – Я думаю, тебе стоит найти свой покой, практикуя французский язык. Пару мгновений она еще смотрела на него, а потом развернулась и направилась к двери. Лишь бросила, уходя, у порога: – Прощайте, маэстро. Джузеппе смотрел на закрывшуюся за графиней дверь. – Прощайте, графиня, – пробормотал он. Маэстро слышал звук ее удаляющихся шагов, в комнате еще стоял ее лавандовый аромат. Прекрасная, мудрая, очаровательная… Однако, останавливать ее уход не было желания вовсе. Он взглянул на газету La France Musical. Открыв пятую страницу, Джузеппе увидел множество частных объявлений. Одно из них гласило: «Курсы пения Джузеппины Стреппони. Четыре раза в неделю в квартире певицы…». Далее следовали адрес, расписание и стоимость занятий. Маэстро покачал головой и угрюмо улыбнулся. Что хотела сказать этим намеком Аппиани, его не интересовало совсем. Композитор прекрасно знал, что Джузеппина обосновалась в Париже и стала одним из популярнейших в городе преподавателей вокала, что парижская богема от нее без ума, но бывшая дива предпочитает уединенный образ жизни. Правда, поговаривали, будто ее часто видели в обществе Адольфа Адана, композитора, подарившего ценителям прекрасного балет «Жизель». Мир Милана, как и всегда, полнился слухами. Джузеппе откинул газету и взглянул на часы. Пора было собираться. Через три четверти часа его ждут в гостях у Кларины Маффеи, которая «найдет себя не в силах простить маэстро до конца своих дней, если тот покинет Милан, не попрощавшись». О том, что ему возможно организуют новую встречу с лидером движения сопротивления, Верди догадывался, и когда графиня повела его знакомыми коридорами в дальний кабинет, сильно не удивился. В камине кабинета горел огонь, играя танцующими отблесками по книгам на стеллажах из красного дерева. Маэстро Верди и синьор Мадзини сидели в креслах друг напротив друга. На изящном кофейном столике между ними красовался конверт, декорированный ажурным тиснением. Джузеппе курил предложенную ему сигару, наслаждался бокалом вина и вел неспешную беседу ни о чем, которая явно была лишь прелюдией к основному разговору. Он не мог перестать удивляться тому, насколько уверенно и спокойно чувствует себя в обществе Мадзини. Еще каких-то три года назад сидевший напротив него человек казался Верди полубогом. Ангелом, которому небеса поручили вершить справедливость на истерзанной итальянской земле. Сейчас перед маэстро сидел равный ему собеседник, искусно плетущий кружево диалога прежде, чем приступить разговору о главном. – Я слышал, вы бросаете свою преданную публику с разбитым сердцем, – по этой фразе Мадзини Джузеппе понял, что они переходят к делу. – Публика не умеет быть преданной, синьор Мадзини, – улыбнулся маэстро, – Словно избалованный ребенок, не ценящий прошлых усилий, она будет биться в истерике и кидаться яблоками в недавнего кумира, стоит хоть раз не исполнить ее каприз. – Тут сложно спорить, – согласился Мадзини и сразу же спросил, – Есть ли какие-нибудь конкретные планы на пенсию, если я могу позволить себе поинтересоваться? – Мне нужен отдых, – попытался отмахнуться Джузеппе, – Полагаю, момент идеально подходит для путешествий? Три года с момента их первого разговора прошло, а значит, революционные восстания по всему полуострову должны были начаться со дня на день. – Это правда, – Мадзини улыбнулся и кивнул. То, что маэстро в курсе приближающихся волнений, не было для него сюрпризом, – Италия не будет безопасным местом в течение следующих нескольких месяцев. А что потом? Джузеппе чувствовал, что рано или поздно разговор должен был повернуться в сторону уговоров оставить мысли о пенсии, но все же неприятно щекочущее раздражение заставило его поежиться. – Правильно ли я понимаю, что у вашего любопытства, синьор Мадзини, есть вполне конкретные цели? – ответил вопросом маэстро, – Я выполнил все свои обязательства перед вами, не правда ли? – С лихвой! – воскликнул политик, – И теперь вы слишком ценная фигура, чтобы Италия вас отпустила! Мадзини открыто смотрел на Верди с лицом, выражавшим искреннее дружелюбие, но отблески огня в его глазах казались маэстро дьявольски зловещими. Тщеславие – любимая приманка на крючке у сатаны. Джузеппе вдруг поменялся в лице. Он понял, насколько чужда и безразлична ему стала эта приманка. – В политике человек либо крупица в толпе, либо ценная фигура на шахматной доске. В любом случае, сам человек важности не имеет, – глухо произнес он. – Свобода нации не может измеряться благополучием одного человека, маэстро, – лишь снова улыбнулся Мадзини. – Создание единого итальянского королевства – благороднейшее дело, но оно не имеет ничего общего со свободой нации, – вздохнул Джузеппе. У него не было ни малейшего желания исполнять реверансы и облекать свои мысли в почтительные формы. – Это всецело зависит от качеств будущего суверена, – не было и тени того, что слова маэстро хоть сколько-то смутили синьора Мадзини, – Который, как вы можете убедиться, довольно высоко ценит преданность. Мадзини перевел взгляд на конверт, лежавший на кофейном столике и продолжил: – Вексель Савойского королевского дома. На ваше имя. Полюбопытствуете? Верди нехотя взял и открыл конверт. В следующее несколько секунд тишины маэстро, смотрел на документ с лицом человека, который искренне не верит своим глазам, а Мадзини наблюдал за ним, расплывшись в довольной улыбке. – При приблизительном подсчете указанная сумма утраивает прибыли, полученные вами за период нашего небольшого соглашения. Похоже, «три» – ваше счастливое число, маэстро, – продолжил он, – Доступно для обналичивания через год вместе с титулом графа, что будет дарован лично его величеством. При условии, разумеется, что вы продолжите радовать нас своим искусством. Джузеппе оторвался от документа и поднял голову. Выглядел он до глупого обескураженно. – Иногда положение ценной фигуры на шахматной доске неплохо окупается, – закончил политик многозначительным тоном. – Я… – поднявшийся в голове маэстро вихрь трещащих на невероятной скорости умозаключений, похоже, лишил его дара речи.