Он проснулся оттого, что замерз. Вокруг было по-прежнему темно. Марик не знал, сколько прошло времени: может, десять минут, а может, и несколько часов. Зато он успокоился. Теперь ему хотелось только перебраться в собственную постель. Лавочка для сна не очень годилась: у него затекла спина и шея. Дома, наверное, все давно угомонились и легли спать. Так что Марик рассчитывал спокойно прошмыгнуть в свою комнату, а утром все как-нибудь само рассосется. Однако дома Марика ждал сюрприз. Он толкнул дверь, но та не поддалась. Двор освещала только одинокая лампочка над входом, в окнах свет не горел. Легли спать и заперли дверь? Ключ Марика остался в портфеле. А портфель остался на кухне. Марат постучал. Безуспешно. Можно было бы влезть в окно, но по вечерам их все закрывали. Марат обошел дом сзади, отсчитал третье окошко – спальню бабушки и деда. Тихонько поскребся в стекло. Ох, влетит ему от деда. Но лучше так, чем ночевать на крыльце! Никакой реакции. Марик постучал погромче. Подтянулся на руках, заглянул в окно – темнота, ничего не видно. Странно, обычно у бабушки ночью всегда горит лампадка в углу. Перед портретом папы. Прежде чем лечь спать, она зажигает лампадку, а утром гасит. Дедушка раньше ругался, говорил, ты меня позоришь, я партийный человек, а ты развела тут богомолье. Бабушка всегда отвечала, что боится ночью удариться обо что-нибудь или споткнуться о порог в темноте, и лампадка – просто источник света. Почему она стоит перед папиной фотографией, никто уточнять не хотел. Сейчас лампадка не горела. Марик совсем перестал что-либо понимать. Куда все подевались? Куда-то ушли? Ночью? Пришлось вернуться на крыльцо. Марик сел на деревянные ступеньки, привалился спиной к двери и стал ждать. В глубине души он еще надеялся, что родственники просто крепко спят. Но умом понимал, что все ушли на его поиски. А если так, то разумнее всего дождаться их тут. Первым он увидел дедушку. Растерянного, с опущенными плечами. Он шел медленно, освещая себе дорогу железнодорожным фонариком. Плоским таким, с ярким лучом, пробивающим темноту на тридцать метров вперед. Марику очень этот фонарик нравился, он сто раз просил дедушку подарить ему такой. Но дедушка качал головой: фонарик был служебным, его деду выдали на работе под роспись. Для каких целей, дедушка не рассказывал. Но сейчас вот пригодился. – Быстро домой! – отчеканил дед, едва заметив Марика. И плечи сразу как-то распрямились, и от растерянности не осталось и следа. – У меня ключа нет, – пробормотал Марик. Дед тяжело вздохнул, полез в карман за ключом. – Здесь он, – крикнул дед в темноту, из которой уже появлялись бабушка и мама. – Под дверью сидел. Мама кинулась к нему, сгребла в охапку, принялась целовать. – Марат! Мы чуть с ума не сошли! Куда ты делся? Среди ночи! С тобой что угодно могло произойти! Марик пытался высвободиться. Уж лучше суровый тон деда, чем эти слезы и причитания. Ничего не могло с ним произойти. Он уже взрослый, имеет право прогуляться. – Господи, сынок, ты же ледяной. Пошли скорее в дом! Гульнар-ханум, сделайте ему чаю, пожалуйста! Бабушка ничего не говорила. Только головой качала, словно споря с кем-то невидимым. Но пошла на кухню ставить чайник. А мама уволокла Марата в комнату, заставила залезть под одеяло. – Нельзя нас так пугать, Марик! Мы тебя искали по всему городу! – Я никого не собирался пугать. Вы сами испугались. Марат опять начинал злиться. Он так надеялся, что обойдется без шума, без глупых разговоров. Как же легко с дедом! Когда на Марика жаловались учителя, или когда он сам узнавал о каких-то проделках внука, то отводил его к себе в комнату, сажал на диван и отчитывал. Строго, зато конкретно. И так же конкретно обозначал наказание в виде лишних часов за инструментом, например, или лишения карманных денег. А потом они общались как обычно, будто ничего не случилось. И как же тяжело было выслушивать мамины упреки и слезы. Марик понятия не имел, как на них реагировать. Ему просто хотелось, чтобы его оставили в покое. Бабушка принесла чай, и Марик вцепился в стакан. Не потому, что хотел пить. Просто чай был поводом не отвечать на мамины причитания. А мама тем временем решила сменить пластинку. – Сынок, я понимаю, ты уже совсем взрослый. Ты стал проявлять характер. Ты очень похож на отца, знаешь? Марат кивнул. Что она от него хочет? – Ты поёшь? Марик вздрогнул. Откуда она знает? – Я слышала сегодня, как ты пел неаполитанский романс. У тебя очень хороший голос, Марат. И очень громкий! А он-то думал, что закрытые окна и двери его спасают. И долго она так стояла и слушала, интересно? Марат снова кивнул, шумно отхлебывая горячий чай. – Тебе надо учиться, заниматься с педагогом по вокалу. Я знаю очень хороших специалистов. Приезжай к нам в Москву на каникулы, я покажу тебя профессионалам. – К вам – это к кому? Мама смутилась. Кажется, даже покраснела. – Я хотела тебе рассказать, Марат. Я встретила одного очень хорошего человека… – Ясно. – Что тебе ясно? Я еще ничего не успела сказать! Марик дернул плечом. Да давно уже все ясно. Маленький он, что ли. А потом она скажет: «Знаешь, у тебя будет братик. Или сестренка». Все это уже Костя Габриэлян проходил, кларнетист из их класса. Такое на переменах рассказывал! И как отчим его не замечает, и как мама вдруг стала придираться к каждой мелочи. А когда братик родился, так Косте пришлось репетировать в школе после уроков, потому что кларнет ребенку мешает. Словом, плевать всем дома стало на Костю. Но мама ничего больше не говорила. Сидела, смотрела на Марата грустными глазами и молчала. Он тоже молчал. Наконец она встала, пошла к дверям. И уже в дверях обернувшись, сказала: – Все-таки надо было тебя забрать тогда. Ты стал совсем чужим. Не знаю, сынок, кто из тебя получится, певец или музыкант. Но человек искусства не должен быть таким жестоким. И вышла, всхлипнув напоследок. Марик проводил ее взглядом, встал, подошел к двери, плотно ее притворил, задвинул щеколду. Вернулся в постель, натянув одеяло до самого носа. И только тогда заплакал. * * * С Алисой Максимовной я встречалась всего один раз в жизни. Мы с Маратом ездили по Украине с гастрольным туром. График у него был сумасшедший: каждый день новый город, к тому же зачастую петь приходилось на стадионах. Он ненавидел стадионы за плохую акустику и за слабый контакт с залом, но, чтобы вместить всех желающих послушать Агдавлетова в концертные залы, пришлось бы давать по три концерта в день, что было для него неприемлемо. В Николаев, пятый по счету город, он приехал совершенно измотанный. Мы сидели в гостинице: Марик распевался, а я возилась с кипятильником, который никак не хотел нагревать воду – то ли напряжения в розетке ему не хватало, то ли еще что-то. Бытовые условия часто оказывались ужасными, хотя Марик уже считался артистом номер один и ему старались обеспечить максимальный комфорт. Но в тот раз Мопс, его администратор, не подсуетился. А может быть, в городе не оказалось гостиницы получше. И вдруг телефонный звонок. Я снимаю трубку, и девушка со стойки регистрации сообщает, что к товарищу Агдавлетову хочет пройти… его мама! Я в растерянности передаю трубку Марату, он слушает, хмурится и резко говорит: «Пусть проходит». Кидает трубку на рычаг и отходит к окну. Закуривает. Я ничего не понимаю. Открывается дверь, и на пороге появляется женщина. Маленькая, пухленькая, курносая. Типичная русская красавица, косы не хватает – у женщины модная короткая стрижка и идеально тонкие брови. И глаза у нее круглые и синие-синие. А Марик черноглазый, высокий, с азиатской перчинкой в правильных чертах лица. – Марик! Сынок! – мелодраматично всплеснула она руками. – Я видела афиши. Разузнала, где ты остановился. Марат улыбался. Только улыбка у него была какая-то странная. Даже не сценическая – он как раз не любил ничего изображать на сцене, если улыбался зрителям, то абсолютно искренне. Но в тот раз я видела, что уголки рта у него подрагивают. А забытая сигарета тлеет, зажатая между пальцев. Конечно, я кинулась накрывать на стол. Кое-как заварила чай, нарезала подаренную Марату в предыдущем городе домашнюю кровяную колбасу, открыла пачку печенья. Марик очень любил застолья и выдрессировал меня в условиях самого жесткого дефицита подавать гостям все самое лучшее. Но кто мог предположить, что в небольшом украинском городе к нам нагрянет его мама?! Марат меня представил как любимую девушку, и я тут же получила массу комплиментов от Алисы Максимовны. Мол, и красивая я, и хозяйственная, сразу видно, и обаятельная. Мне тоже нравилась улыбчивая женщина, подарившая миру и мне лично моего Марика. А вот лицо Марата мне не нравилось. И его напряженная поза, и то, как он курил одну сигарету за другой, распахнув настежь окно. Разговор у них как-то не клеился. Чувствовалось, что не виделись они очень давно, и Алиса Максимовна об успехах сына знает только из телевизора – Марика тогда уже показывали во всех правительственных концертах, а «Четвертая студия» уже сняла про него получасовой фильм, который тоже транслировался время от времени. Марат рассказывал что-то про гастроли и новые песни, которые недавно включил в репертуар, про поездку в Италию. Алиса Максимовна ахала, охала, дула на давно остывший чай и повторяла, как сильно Марик вырос. Марику на тот момент было лет тридцать пять, и у меня возникал резонный вопрос. Разумеется, он пригласил ее на концерт. Вызвал Мопса и велел выдать контрамарки. Мопс взвыл, потому что в зале не осталось ни одного свободного места. Но когда Марика волновали его проблемы? Для Алисы Максимовны поставили дополнительный стул в проходе, и она насладилась выступлением сына, как всегда великолепным. Больше мы не виделись. В тот вечер я боялась к Марику подступиться. Обычно после концерта он становился веселым, шумным, его тянуло гулять по городу, в ресторан, если находился работающий допоздна, на романтические приключения в конце концов. Но тогда мы сразу вернулись в номер, Марик даже переодеться забыл. Сел у окна в концертной, насквозь мокрой рубашке, открыл коньяк – мы всегда возили с собой несколько бутылок хорошего спиртного на случай все тех же посиделок. Спрашивать я бы не решилась, но он сам заговорил. Рассказал, как мама то приезжала, то внезапно уезжала, а потом вышла замуж за какого-то режиссера провинциального театра, у нее родилась дочь от него. Через несколько лет– еще одна. Сестер Марик никогда не видел, с мамой связь не поддерживал. Он не бросил ни одной резкой или пафосной фразы в духе: «Она меня предала» или «Я ей не был нужен». Говорил сухо, корректно, словно для анкеты в каком-нибудь особом учреждении перед выездом на зарубежные гастроли. Но я слишком хорошо знала своего Марика. Чем сдержаннее он себя вел, тем больший вулкан кипел у него в душе. Как Алиса Максимовна оказалась на Украине, в Николаеве, мы так и не поняли. То ли ее мужа туда перевели режиссерствовать, то ли сама она была на гастролях. Кажется, она занималась конферансом и работала в каком-то эстрадном коллективе. Хотя, вероятно, в те годы ей уже полагалось выйти на пенсию. Не знаю. И Марик не знал. Но больше мы о ней никогда не говорили. И я твердо знала, что для Марата семья – это оставшиеся в Республике бабушка Гульнар и дедушка Азад, Рудик и я. Ну и Мопс. В какой-то степени. * * * Рудик выглядел очень забавно: штаны до колен на помочах, белая рубашка и пионерский галстук. Но смешнее всего была его прическа: вечно торчащие в разные стороны волосы теперь были аккуратно зализаны на идеально ровный пробор, который каким-то чудом держался. – Как ты это сделал? – поинтересовался Марик, стряхивая с пиджака невидимые пылинки. Пиджак был предметом его особой гордости. Вельветовый, темно-бордовый. Ну немного длинноваты рукава, но их всегда можно подвернуть. К пиджаку прилагались черные брюки (нормальные, а не до колен, как у некоторых!), белая рубашка и, самое главное, бабочка! Тоже черная. Папина. Бабушка это особо подчеркнула, доставая ее из коробочки. Именно в тот момент, когда бабушка полезла в шкаф за папиной бабочкой, Марик понял, что она верит в его успех на конкурсе. – Зубная паста, – шепотом сообщил Рудик. – Надо немного выдавить на руки и пригладить волосы. Папа научил. Марик фыркнул. Он зубы чистил порошком. Но даже если бы и пастой, стал бы он мазать ее на волосы! Ну не торчат, зато блестят как сопли. Вслух, правда, ничего не сказал. Во-первых, Рудик и так слишком нервничал перед выступлением. Во-вторых, разговаривать с приятелем было не слишком удобно – тот с самого утра исключительно шептал, берег голос. Они стояли в кулисах Дворца Республики и ждали своей очереди. Позади остались отборочный тур и несколько недель репетиций, но они пролетели для Марата почти незаметно. А сейчас он даже жалел, что все заканчивается: Алевтина Павловна постоянно снимала их с уроков и брала на репетиции, а заниматься пением вместо математики куда приятнее! – Где ж вы, где-е ж вы, где ж вы очи карие, где ж ты мой родимый край, – напевал себе под нос Марик, притоптывая ногой в такт. Он все-таки отстоял выбранную песню, хотя Алевтина Павловна долго сопротивлялась. Мол, ну какие еще «Звезды балканские»! Где мы, и где Балканы. Где идейный посыл у этой песни? – Ты хоть можешь объяснить, о чем ты поешь? – пытала она Марика на репетициях. – Как ты понимаешь эту песню? Марик пожимал плечами. Ну как словами сказать? Он же не поэт. Поэт уже все сказал. А Марик вообще не чувствовал словами, он музыкой чувствовал. И голосом показывал тоску неизвестного ему героя, оказавшегося далеко от любимой родины под звездами балканскими. И мелодия ему нравилась, хоть и простая. Но он сам предложил Алевтине Павловне другую, более живую, чем у Блантера, более интересную аранжировку. Всю ночь возился, а утром на репетицию притащил от руки написанный клавир. У Алевтины Павловны брови стремительно поползли к прическе. – Знаете, молодой человек, это неслыханная наглость, переделывать классика советской песни! Но иметь собственное музыкальное мнение в пятнадцать лет – дорогого стоит. За кулисами толпились другие конкурсанты. Кто-то поглядывал на них с Рудиком с подозрением, кто-то с любопытством. Все знали, что эти двое из Первой музыкальной школы. То есть фавориты по определению. Марику не очень нравились косые взгляды, еще меньше нравилось, что рядом с ним постоянно кто-то распевался, иногда не попадая в ноты. Толстенький черноволосый мальчик бродил из угла в угол, то и дело дергая ногой чуть в сторону, – он явно не помещался в узкие брюки, которые на него натянула не иначе как заботливая бабушка. Только бабушки умеют не замечать столь очевидных вещей. Больше всего Марика удивляла будничность обстановки. Во Дворце Республики он бывал раза три. На концерте к седьмому ноября с дедушкой, на опере «Семь красавиц» и на фестивале мастеров искусства – те два раза вместе с классом. И оттуда, из зала, ему казалось, что он попал в волшебный мир: шелестящий подолами платьев, хрустящий накрахмаленными рубашками, пахнущий канифолью и сверкающий смычками. Наполненный потрясающей музыкой. И Марик был уверен, что за кулисами этот мир еще более красивый и таинственный, не зря же артисты выныривали из-за занавеса и снова скрывались за ним под аплодисменты с таким загадочным видом. А теперь вдруг выяснилось, что за сияющей сценой Дворца бетонные, ничем не закрашенные стены, а деревянный пол не начищали лет десять. Здесь даже декораций никаких не было, только фанерные ящики и мотки проводов. Марику очень не понравился этот контраст, обстановка навевала уныние.