Бабушка только вздохнула и пошла за чаем с вареньем. А мама уселась к Марику на кровать. Взъерошила ему мокрые волосы над повязкой. – Какой ты у меня уже взрослый. И такой рассудительный. Маленький мужичок. – Так маленький или взрослый? – Взрослый, взрослый. Как же ты не вовремя упал, а, взрослый? Нам с тобой скоро в Москву ехать, а ты в таком виде. – А можно упасть вовремя? – тут же заинтересовался Марик. Про Москву он ничего спрашивать не стал, не очень-то она его интересовала. Просто незнакомое слово, которое мама почему-то произносила с особым придыханием. * * * Часов в комнате Марика не было. Если требовалось узнать точное время, бабушка или дед заглядывали в гостиную, где висели потемневшие от времени деревянные ходики. Марик время определял по звукам. Сегодня, к примеру, он проснулся в половине восьмого. В обычный день считалось бы, что он проспал, но доктор сообщил, что у него сотрясение мозга, – поэтому в школу Марик не ходил и вот уже целую неделю спал сколько захочется. В семь утра в комнате за стеной журчит вода – дедушка бреется перед службой. В семь ноль пять скрипят половицы – он идет мимо спальни Марика на кухню. В семь пятнадцать на кухне свистит чайник. А в половине восьмого хлопает калитка у Семипаловых – Рудик всегда выбегает во двор первым и дожидается, когда выйдет Марик, чтобы вместе пойти в школу. Марик все на свете определял звуками: настроение бабушки – по тому, как громко стучит ее нож о разделочную доску; погоду на вечер – по шуму дождя с утра, даже готовность каши по ее пыхтению в кастрюле. Кашу варила мама и никогда не угадывала, когда снимать, – крупа то скрипела на зубах, то слипалась как клейстер. И чтобы бабушка опять не называла маму безрукой, Марик помогал, на звук определяя нужный момент. Так вот, сегодня он проснулся в половине восьмого, за минуту до удара калитки у Семипаловых. Потянулся, высунул из-под простынки, которой укрывался, босые ноги. Сентябрь уже заканчивается, а все еще теплынь. Сейчас бы бегать во дворе с ребятами. Но доктор велел лежать десять дней. Прошло уже семь. Чуть-чуть осталось. Но скучно же. Глупость какая-то. У него и лоб совсем зажил, даже повязку сняли. Так и не успел перед друзьями похвастаться. И чувствовал он себя прекрасно. И чего лежать? Но с бабушкой попробуй поспорь! Марик тяжело вздохнул и нагнулся к тумбочке возле кровати. Извлек из ящика перочинный ножик и деревянный брусок, уже смутно напоминавший человечка. По крайней мере, у него появилось время на поделки. Строгать из дерева его научил дедушка, он же и ножик подарил. Когда Марик был совсем маленьким, дедушка мастерил для него деревянные игрушки: кузнецов, ударяющих по наковальне, петушков-свиристелок, лошадок. Но игрушки Марику быстро наскучили, а вот волшебство, превращавшее кусок дерева в фигурку, его очень заинтересовало. Он долго упрашивал деда научить, и летом тот сдался. А может, понял, что Марик уже достаточно большой и ножик ему давать не опасно. Тогда, вместе с дедушкой, Марик выстрогал несколько лошадок и одного кривобокого человечка да и забросил – слишком много времени занимала музыка. В школе стали задавать этюды, а еще сольфеджио, которое приходилось зубрить, и про вырезание Марик забыл. А теперь вот вспомнил и уже третий день корпел над поделкой. Еще вчера он не знал, кого именно вырезает. Просто человечка в просторных штанах и рубахе. А сегодня он проснулся с идеей. Марик вдруг понял, кем должен быть этот человечек, – он его увидел во сне. У него был острый подбородок и длинный нос, а на глазах красная маска. В руке человечек держал что-то вроде маленькой гитары, на которой себе аккомпанировал. Человечек пел красивые песни. Во всяком случае, музыка была чудесная, а слов Марик не разобрал. Но человечек ему очень понравился, так увлеченно он играл и пел, так искренне хотел развеселить толпу, собравшуюся посмотреть на его выступление. Вот его Марик и вырезал. Теперь, когда он четко представлял лицо своего героя, дело пошло как по маслу. С гитарой только вышла заминка – ее Марик заранее не планировал. Но можно вырезать ее отдельно и вложить в руки человечка. Только еще подходящий брусочек добыть. В восемь снова заскрипели половицы, звякнула ложка в стакане. Мама шла к нему с завтраком. Первые дни Марика очень веселило, что еду ему приносят в постель, как какому-нибудь султану из книжки со сказками. Потом надоело и хотелось есть на кухне вместе со всеми. Но сегодня что-то было не так. Половицы скрипели по-другому, громче, чем обычно. А шаги, наоборот, были реже, медленнее. Бабушка. И Марик вдруг все вспомнил. А он ведь до последнего надеялся, что их ночной разговор ему просто приснился, как приснился странный человечек в красной маске. – Доброе утро, Марат. Губы у бабушки поджаты, тарелка стукнула о тумбочку громче, чем следовало бы. Но на тарелке лежали его любимые бутерброды с докторской колбасой, хотя обычно бабушка настаивала, чтобы на завтрак он ел кашу. А в стакане был чай со сгущенным молоком. – Как ты себя чувствуешь? Марик пожал плечами, не прерывая своего занятия, – маску на лице вырезать оказалось не так-то просто. – Так же, как и вчера, – хорошо. Настроения шутить не было у обоих. Бабушка стояла и молча смотрела, как он возится с человечком. Не ругалась, что стружка сыплется прямо на кровать. И не ворчала, что ножик – не самая подходящая игрушка для ребенка. – Ты можешь пойти поиграть с ребятами, если хочешь. Марик поднял голову. Неожиданно. Еще ведь три дня. – Если действительно хорошо себя чувствуешь, – добавила бабушка. – До обеда все в школе, – заметил Марик, снова принимаясь за человечка. – Я после обеда пойду гулять, хорошо? Бабушка кивнула. Марик сделал еще несколько ловких движений – у человечка обозначился нос. Длинный, загнутый, смешной. Дедушка сказал, у него феноменальная моторика. Марик не знал, что такое «моторика». Да и что такое «феноменальная» тоже, но фразу запомнил. Судя по всему, дедушка его похвалил тогда. – Она уехала, да? Бабушка снова кивнула. Похоже, бабушке тоже не хотелось сегодня разговаривать. Зато мама вчера ночью была очень разговорчива. Она сидела у Марика на кровати и долго объясняла, что ей нужно ехать в Москву. А Марику нужно остаться здесь. Потому что у него талант, а тут очень хорошая музыкальная школа и бабушка с дедушкой могут уделять ему достаточно времени, могут нанять ему дополнительных педагогов, и вообще так будет гораздо лучше. Марик не хотел признаваться, что слышал их разговор с бабушкой в тот день, когда упал с велосипеда, но не удержался и все-таки спросил, почему она едет без него, если собиралась с ним. Мама всплеснула руками, вскочила, стала ходить по комнате и причитать, что Марик очень сложный ребенок, потому что рассуждает как взрослый, а это неправильно. – Но все равно ты ребенок, – заявила она. – С тобой постоянно что-то случается. С велосипеда вот упал. Сотрясение мозга! Ты понимаешь? А я была бы на гастролях. А ты дома один. И что получилось бы? Нет, бабушка Гульнар права, это безответственно. Тебе лучше остаться здесь. Марик слушал ее и даже не знал, что ему делать. Обижаться, расстраиваться, радоваться? Он не хотел, чтобы мама уезжала без него. Но и от бабушки с дедушкой уезжать он не хотел тоже. А нельзя всем жить как раньше, вместе? Почему кто-то обязательно должен уезжать? И как это будет, когда мама уедет? Как с папой? Оказалось, гораздо грустнее. Когда бабушка приносит завтрак вместо мамы – это грустно. И когда хочешь показать маме человечка и рассказать, что у него будет красная маска и гитара, а мамы нет – тоже грустно. Можно показать бабушке, но та не в восторге от увлечения Марика и вряд ли похвалит. Да можно и не хвалить, можно совет дать. Как его назвать к примеру? Не просто же Человечек в Маске. Имя нужно! – Кто это у тебя? – Бабушка села к нему на кровать и наклонилась поближе, чтобы рассмотреть человечка. – Не знаю, – честно признался Марик, слегка удивленный вопросом. – Он мне таким приснился. У него еще гитара будет, только деревяшку еще нужно. И краски попрошу у дедушки, когда он придет. Маска должна быть красной. А костюм белым, наверное. Башмаки можно черными сделать. Бабушка внимательно его слушала. А когда Марик замолчал, встала и вышла. Через несколько минут вернулась. В одной руке у нее были бруски из дедушкиных запасов, в другой – дедушкины же краски. Очень быстро она вернулась, наверное, знала, в каком ящике стола он хранит все для поделок. Так быстро, что Марик едва успел отдернуть руки от лица. Да не плачет он совсем, что за глупости. Нос просто очень чешется. Опилками надышался, наверное. * * * – Смотрите-ка, кто пришел! Маэстро! – Ого, Маэстро! Ас-саляму алейкум! Кто-то из мальчишек со всей дури хлопнул его по плечу, выражая всю полноту чувств. – И тебе привет, – фыркнул Марик, швыряя портфель на парту. – Рудик, двигайся давай! Обалдевший Рудик, вольготно расположившийся во всю скамейку, спешно подвинулся. – Ты откуда здесь? Гульнар-ханум говорила, ты до среды еще дома. – Мне надоело. Валяешься, валяешься, смотришь в потолок. Сколько можно? Она мне погулять разрешила. А с кем мне гулять, если вы все здесь? Ну я и пришел. – Сумасшедший. По доброй воле на музлитературу прийти, – проворчал Рудик. – Смотри, Сычиха тебя еще и спросит. – А что задавали? – Состав симфонического оркестра. – Ерунда! Марик деловито обустраивался. На парте уже появилась тетрадка с большой кляксой прямо на обложке и деревянный пенал, уголок которого посинел от пролитых в портфеле чернил. – Чернильницу опять забыл? – Рудик подвинул к другу свою фарфоровую непроливайку с дурацкой вишенкой на боку. – Мама купила, ничего лучше не придумала. – Мне теперь не надо. Марик открыл крышку пенала и гордо продемонстрировал содержимое. – Видал? Дедушка подарил. – Да ладно? Самописка? Ребята тут же обступили их парту. Про вечные перья, которые не нужно было поминутно обмакивать в чернильницы, все знали, о них все мечтали. Но чтобы у школьника, у второклассника была такая? Своя собственная? Однако рассмотреть чудо чудное мальчишки не успели, прозвенел звонок и в классе появилась Сычиха. Школа, в которую ходил Марик, была необычной. Пожалуй, это была самая необычная школа в Республике, потому что она соединяла в себе общеобразовательную и музыкальную, и музыкальное образование ставилось на первое место. Сюда принимали только после серьезного экзамена, здесь никого не удивлял идеальный слух или врожденное чувство ритма – без таких качеств ребенка просто сюда бы не взяли. До пятого класса дети учились вместе, а потом разделялись на классы: композиторские и исполнительские, в зависимости от способностей. Марик и Рудик уже заранее переживали по этому поводу, так как Марик должен был стать композитором, как папа. На певцов в их школе не учили, но папа Рудольфа считал, что умение отлично играть на фортепиано не мешало еще ни одному певцу, поэтому Рудик готовился пойти в исполнительский класс. Одна мысль о том, что придется расстаться, казалась мальчишкам невыносимой, и они часто строили планы, как избежать грозящей им беды. Сычиху в классе не любили – она имела обыкновение за первые пятнадцать минут урока спрашивать не менее пятерых человек, поднимая с места, задавая неожиданные вопросы. И щедро раздавая плохие оценки. – Я даже знаю ответ, но теряюсь, когда она вот так орет: «Семипалов! К какому циклу Шумана относится произведение „Пьеро“?» – поделился как-то Рудик. – «Карнавал», – не задумываясь ответил Марик и не понял, почему Рудик на него тогда обиделся. Сам он Сычиху нисколько не боялся, да и музлитература ему нравилась. Интересно же узнавать, какая музыка на свете бывает. В конце урока Сычиха садилась за пианино и играла им какое-нибудь новое произведение, о котором рассказывала в начале. А иногда даже ставила пластинку, и тогда Марик просто блаженствовал, прикрыв глаза. Сычиха играла недурно, но разве сравнить звучание школьного пианино и звучание целого оркестра? – Агдавлетов! Марик, погруженный в свои мысли, аж вздрогнул. Голос у нее все-таки неприятный, слишком резкий и визгливый на верхних нотах. – Ну держись, Маэстро, – прошептал Толик, сидевший за ним. – Поднимайся, поднимайся. Почему тебя не было на прошлом занятии? – Я болел, – честно ответил Марик.