И все-таки я лезу в аквариум, только надев предварительно резиновые перчатки. Даже не представляю, что угри способны сделать с человеческим мозгом. – Элли, теперь все не так, как семьдесят лет назад. Терапия производится при помощи электродов, под анестезией. Мышечный релаксант делает человека нечувствительным к любой боли. – Побочный эффект – поражение мозга. – Нет, – и папа вслух читает перевернутый вверх ногами текст: – «Почти все пациенты, подвергшиеся ЭШТ, впоследствии жалуются на некоторую рассеянность, невозможность сосредоточиться и непродолжительную потерю памяти, но достоинства метода перевешивают эти временные неудобства». Он встречается со мной взглядом; левый глаз у папы подергивается. – Кратковременная потеря памяти – это просто неудобство, а не поражение мозга. – Нет, это форма поражения мозга. Будучи в течение одиннадцати лет дочерью душевнобольной женщины, трудно не набраться сведений о психологических аномалиях. – Не исключаю, что это было бы даже к лучшему, поскольку воспоминания последних лет у твоей мамы связаны только с лечебницей, бесконечными уколами и обследованиями. Глубокие складки вокруг папиного рта напоминают ущелья. Я бы что угодно отдала, лишь бы увидеть сейчас его улыбающимся, как Элвис Пресли… У меня перехватывает горло. – Кто ты такой, чтобы решать за нее? Губы у него сжимаются, лицо делается суровым, как всегда, когда я переступаю черту. – Я – человек, который любит свою жену и дочь. И я смертельно устал. В папиных глазах – смесь покорности и бунтарства. Мне хочется свернуться клубочком и заплакать. – Элисон пыталась покончить с собой у тебя на глазах. Даже если она физически неспособна себя удушить, это не важно. Очевидно, лекарства не действуют. Нужно идти дальше. – А если и это не сработает, что тогда? Лоботомия открывалкой для консервов? Я отшвыриваю брошюру, и она ударяет папу по ноге. – Элли! – резко восклицает он. Я вижу его насквозь. Папе отчаянно хочется, чтобы Элисон вернулась, но не ради меня. Одиннадцать лет он тосковал по ней – по женщине, которая ходила с ним в кино, шлепала по лужам после дождя, пила лимонад, сидя на качелях, и, как и он, мечтала о счастливом будущем. Но если папа согласится на шоковую терапию, Элисон, возможно, никогда уже не станет прежней. Я распахиваю дверцу и выбираюсь на тротуар. Пусть даже вечернее солнце пробилось сквозь облака, все мое тело охватывает дрожь. – По крайней мере, разреши, я подам тебе костыли. Папа принимается вытаскивать их из-под пассажирского сиденья. – Они мне больше не нужны. – Но Джеб сказал, что ты растянула… – Мысль свежая и оригинальная, папа: Джеб не всегда прав. Я развязываю бандану, которая прикрывает повязку на колене. Лодыжка перестала болеть, после того как мы с Элисон соприкоснулись родимыми пятнами. Более того, даже разбитая коленка выглядит лучше. Еще одна необъяснимая странность. Допустим. Мне некогда об этом думать. Есть дела и посерьезнее. Папа смотрит в даль, сжав зубы. – Бабочка… – Не называй меня так, – огрызаюсь я. Мимо, разговаривая, проходят две покупательницы. Папа мрачнеет. Меньше всего я хочу обидеть его: он годами поддерживал Элисон, не говоря уж о том, что в одиночку растил меня. – Извини. – Я придвигаюсь ближе. – Давай просто как следует выясним, хорошо? Он вздыхает: – Я уже подписал согласие. И тогда я перестаю изображать понимание и сочувствие. Меня захлестывает гнев. – Зачем?! – Доктор предложил мне этот вариант несколько месяцев назад. Я долго его обдумывал. Поначалу просто в голове не укладывалось. Но… короче, они начнут в понедельник. Потом мы вместе съездим повидать маму. По моей шее поднимается волна неприятного жара. Влажность после грозы и белый шум от вьющихся вокруг насекомых лишь усугубляют положение. – Пожалуйста, постарайся понять, – просит папа. – Я очень хочу, чтобы она вернулась домой. – И я тоже хочу. – Значит, надо сделать все возможное, чтобы это произошло. Внутри меня, хлопая крыльями, вновь оживает тень. И, поддавшись ей, я напрямую говорю то, что думаю: – Да. Ради этого я готова даже прыгнуть в кроличью нору. Я хлопаю дверцей. Папа сигналит, несомненно желая объяснений. Но я вбегаю в магазин, не оглядываясь. Чирикает автоматический дверной звонок, порыв ветра колышет хрустальные каплеобразные подвески на люстре. Я стою как громом пораженная, и под струей воздуха из кондиционера моя сырая одежда становится холодной. Густой кокосовый запах свечей, которые горят вдоль стен, наконец помогает мне расслабиться. – Эл, это ты? – раздается из кладовки приглушенный голос Дженары. Я откашливаюсь и стискиваю в руке освежитель. Торопясь сбежать, я забыла оставить его в машине. – Ага. – Ты видела мое платье для выпускного? Оно на стойке. Я снимаю со стойки единственную вешалку с платьем, завернутым в полиэтилен. Несколько месяцев назад Джен купила в «Нитях бабочки» два платья. Она резала и кромсала их, и в результате получился облегающий корсаж на бретельках, переходящий в расклешенную юбку. Все вместе – сочетание полосатого принта и розовой сетки. Нашитые вручную радужные блестки переливаются на свету, когда я вешаю платье обратно на стойку. – Неплохо, – говорю я. На самом деле – просто замечательно, и при нормальных обстоятельствах я бы восхитилась очередным модным творением Джен. Но сегодня мне не хватает сил. Я бросаю бабочку-освежитель под прилавок, рядом с косметичкой Дженары. Мой махаон приземляется на книжки по мифологии, которые читает Персефона. У меня вдруг возникает ощущение, что за мной наблюдают, и я оглядываюсь через плечо на постер, висящий на стене. Это плакат из фильма «Ворон». Персефона обожает главного героя – черный кожаный костюм, белое лицо, черный макияж, постоянная мрачная ухмылка. С этим актером, помнится, связана какая-то тайна. Он погиб на съемках. Постер всегда привлекал мое внимание. Даже в плоском изображении взгляд у Ворона очень проникновенный. Он как будто знает меня, а я его. Хотя я ни разу не смотрела фильм, актер кажется знакомым – до такой степени, что я чувствую запах кожаных одежд, скрывающих его тело, чувствую щекой их гладкость… «Он здесь». Я подпрыгиваю, когда моего слуха касаются те самые слова, которые недавно сказала муха. Только на сей раз это не шепот, не белый шум, к которому я привыкла. Это мужской голос с ощутимым акцентом кокни. Вдоль стен магазина тянутся зеркала, и в них что-то быстро мелькает. Я присматриваюсь – и не вижу ничего, кроме собственного отражения. «Он оседлал ветер». Этот голос гулом отдается в моей крови. Порыв холодного ветра прилетает неизвестно откуда и задувает свечи, оставив только лучи заката и лампу над головой. Я пячусь задом, пока не стукаюсь о прилавок. Бездонные глаза с постера следят за каждым моим движением, как будто этот актер и есть тот человек, который разговаривает с моим сознанием и повелевает ветром. Меня охватывает холодная дрожь… – Эл! – Зов Джен разрушает чары. – Помоги вынести вещи! Пока я не ушла, надо выставить «Темного ангела». Я заставляю себя оторваться от гипнотического взгляда Ворона и шагаю в кладовку. С щелчком выключается кондиционер. Порыв воздуха, загасивший свечи, возможно, донесся из вентиляции. Я нервно смеюсь. Я устала, проголодалась и еще не отошла от шока. Мои галлюцинации реальны, а родные прокляты. Только и всего. Какие пустяки, правда? Нет. Мои влажные ботинки хлюпают, когда я ступаю по черно-белому кафелю. Дженара ждет на пороге, держа в руках такую высокую стопку одежды и всякого барахла, что поверх нее она ничего не видит. – Неплохое платье, да? – доносится из-за вещей ее голос. – Учти, ты можешь здорово поднять своей лучшей подруге самооценку. – Просто супер. Брету понравится.