– Я понимаю тебя, жалко, – поддакнул я невпопад. – Жалко тех, кто погиб зря… – Именно не зря, – резко сказал Пронин. – Савельев погиб на посту и недаром наши комсомольцы собираются поставить ему в парке памятник. Погиб на переднем крае. Если бы не его смерть, Лещенко до сих пор творил бы своё чёрное дело. Нет, он погиб не зря. Его смерть принесла ним победу. Иван Николаевич выпил водку и со стуком поставил рюмку на стол. Мы тоже выпили. – А теперь ешьте, – сказал Иван Николаевич. – Дмитрий Степанович и Маруся тоже могли погибнуть, и погибли бы, но в данном случае было бы виновато только собственное легкомыслие. – И поэтому я предлагаю выпить за здоровье Ивана Николаевича, – сказал Евдокимов. – Хотя он не устаёт меня упрекать. – А это уже лишнее, – сказал Пронин. – Попрекать буду долго, подхалимажем меня не купить. Все опять засмеялись и охотно выпили за здоровье Пронина, причём пили с таким понимающим видом, что я понял – чего – то я ещё не знаю. Пророчество Ларионовны не оправдывалось, – рыба была съедена, компания налегала на остатки сыра и колбасы. – Может быть, пойдёте, включите приёмник? – обратился Пронин к Евдокимову. – Поищите какую – нибудь музыку. Евдокимов вежливо поднялся, ушёл в комнаты, загремел приёмник. Евдокимов нашёл в эфире какие-то танцы. – Сойдёт? – спросил он Пронина. – Помнишь, я рассказывал тебе каким я пришёл в ЧК? – опросил меня Иван Николаевич, кивая на Евдокимова. – Неграмотным солдатом. А этот – инженер, геолог… – Чего же он пошёл в ЧК? – пошутил я. – Ему ископаемые надо искать. Геолог! – Он и ищет ископаемые, – сказал Пронин. – Совсем другая порода. Образован, воспитан, умеет танцевать… Вот, пожалуйста. Евдокимов несогласно покачал головой. – Ну, породы мы одной… Он смотрел на Пронина влюблёнными глазами. Когда я впервые заметил нежный взгляд Евдокимова, брошенный им на Пронина, я подумал, что это мне показалось. Продолжая наблюдать за Евдокимовым, я убедился, что он на самом деле относится к Пронину с нежностью и я приписал это личному обаянию Пронина, которым тот был наделён от природы. Но, как выяснилось дальше, нежность Евдокимова была вызвана важной и совершенно конкретной причиной: Пронин спас Евдокимова от смерти. Когда ужин наш подходил к концу и вино сделало всех развязнее, Иван Николаевич, который в тех случаях, когда ему приходилось пить, умел никогда не напиваться, посмеиваясь, спросил есть ли у меня к нему ещё какие-нибудь вопросы. Я сказал, что есть. Действительно, на языке у меня вертелось ещё несколько вопросов. – Журналисты – самый ненасытный народ, – сказал Пронин. – Но поскольку ты уезжаешь, перед отъездом тебе ни в чем нет отказа. Слушаем тебя. Тогда я сказал, что у меня всего два вопроса, хотя на самом деле их было четыре… – Первый из них, – сказал я, сдвигая два вопроса, – может быть, задавать и не тактично, но это вопрос об ошибках Дмитрия Степановича. Ты несколько раз упоминал о них, о каком-то его легкомыслии. В чём это выразилось, если, конечно, можно об этом опрашивать? Не это ли легкомыслие привело к попытке Лещенко убить Дмитрия Степановича? И, потом, мне всё-таки неясно, почему пистолет, из которого Лещенко пытался застрелить Дмитрия Степановича, не выстрелил? – А ты догадлив, – засмеялся Иван Николаевич, – Лещенко стрелял именно потому, что Дмитрий Степанович проявил легкомыслие, а пистолет не выстрелил… – Разрешите? – вмешался Евдокимов. – Мне кажется, я расскажу об этом лучше. – Нет, не разрешу, – отрезал Иван Николаевич. – Это вам только кажется, что вы расскажете лучше. Вы начнёте меня хвалить, а я в этом не нуждаюсь. Лучше я расскажу сам. Общий разговор давно уже прекратился. Прибытков беседовал о чем-то с Чобой, девушки щебетали друг с дружкой. Мы втроём, Пронин, Евдокимов и я, сидели на углу стола и продолжали беседу. – Дело в том, что я до некоторой степени был осведомлен о работе Дмитрия Степановича, – сказал Пронин. – Недаром же он жил здесь, у меня. Но практически, в работу Дмитрия Степановича я вмешался всего лишь один раз. Он сказал мне, в чём подозревает Лещенко и что собирается его арестовать ночью в поле. Знал я и об обыске, который собирался сделать в этот день Дмитрий Степанович в хате Лещенко, знал и о том, что он там ищет. Но меня поражало, насколько он недооценивает волчью природу своего врага. Мы вообще, все слишком размагнитились, слишком настроились на мирный лад. А ведь попадись мы в руки к таким, как Лещенко, они нас не помилуют. Уж это бесспорно. Дмитрий Степанович искал то, что нужно, но искал не всё, что нужно. Если предположение Дмитрия Степановича было правильно, у Лещенко должно было быть оружие. И, вот, я позволил себе вспомнить, что и я тоже был когда-то оперативным работником. Когда Дмитрий Степанович покинул хату Лещенко, её навестил я. Обыск был произведен тщательно и незаметно. Дмитрий Степанович осмотрел решительно всё, за исключением ведра с помоями. Ведро это стояло на самом ходу и было наполнено грязной водой и арбузными корками. Печальная практика научила меня тому, что опытные преступники прячут то, что им нужно спрятать, в самых неожиданных местах и часто на самом виду у непрошеных посетителей. Поэтому с давних пор я с большим предубеждением отношусь к мусорным ящикам и помойным вёдрам. Я не побрезговал слазить в злополучное ведро. На дне в водонепроницаемом футляре лежал готовый к употреблению пистолет. У меня был уже в жизни такой случай, когда я обнаружил в одной подпольной лаборатории ампулы с чумной вакциной, которые я не мог взять без того, чтобы не спугнуть преступника. Тогда я подменил их ампулами с обыкновенной мыльной водой. Это было перед войной… Так я поступил и на этот раз. Я разрядил пистолет, но оставил его на месте. Поэтому он и отказал в решительную минуту, к удивлению обоих присутствующих. Если бы не эта предосторожность, мы бы не видели сегодня ни Маруси Коваленко, ни Дмитрия Степановича, потому что у Лещенко не оставалось другого выхода, как уничтожить их обоих. Вот и весь сказ. – Да, это урок на всю жизнь, – сказал, обращаясь ко мне, Евдокимов. – Теперь я понимаю, почему старые чекисты с таким уважением отзывались о майоре Пронине, когда при них упоминалось его имя. Пронин невежливо перебил Евдокимова. – Дмитрий Степанович подумал обо всём, кроме себя, – сказал он. – А для часового это непростительное легкомыслие. Оберегая себя, он оберегает порученное ему дело. Иван Николаевич помедлил и обратился ко мне: – А теперь давай свой второй вопрос. – А второй мой вопрос такой, – сказал я. – Почему Дмитрий Степанович придавал такое большое значение разбрасыванию земли во время ворожбы, почему именно эта деталь таинственного обряда привлекла его особое внимание? – Как? – воскликнул Пронин и даже поднялся со своего места – Неужели ты не догадался? В волнении он даже прошёлся из конца в конец по беседке – это стремительное движение привлекло к нему общее внимание и как-то вновь объединило всех моих сотрапезников, разбредшихся, было, в разные стороны. – Нет, вы подумайте только! – воскликнул Иван Николаевич, указывая на меня. – Оказывается, он не знает, чем занимался Лещенко! Он снова сел за стол, налил в стакан вина и отпил несколько глотков. – Но я-то, я-то каков! – продолжал он говорить. – Рассказал ему обо всём, а самого главного так и не сказал… Не знаю, насколько Пронин был искренен; вполне возможно, что самое поразительное сообщение он сознательно приберег на конец нашей встречи – Иван Николаевич, как хороший актёр, любил иногда такие эффекты и достиг цели, – все сочувственно смотрели на меня, а я взволновался от любопытства и от напряжения, потому что знал, – это-то я знал хорошо, – что Пронин зря словами не бросается. – Я тебе рассказывал, что у нас в крае развернулась повсеместная борьба с амброзией, – сказал он. – Рассказывал, сколько вреда приносит нам эта сорная трава, борющаяся за себя с таким же остервенением, как и сходящие с исторической сцены капиталисты. Говорил тебе и о том, что никакими постановлениями амброзию не выкорчевать. Борьба с амброзией должна стать всенародным делом, поэтому – то мы так и приветствовали у себя в районе комсомольцев, взявшихся за уничтожение амброзии. Но в то время, когда комсомольцы амброзию уничтожали, Лещенко её рассевал! Он остановился и посмотрел, какое впечатление произвели на меня его слова. То, что он сказал, было чудовищно. – Лещенко сознательно рассевал на наших полях амброзию – продолжал Пронин. – Комсомольцы, пошедшие в поход на амброзию, не могли за месяц уничтожить столько сорняков, сколько Лещенко высевал за одну ночь. Не знаю сам или не сам додумался он до такой затеи, но как же он должен был ненавидеть наш народ и нашу родину, если поставил своей целью изо дня в день засорять наши поля. Заметая какие-то там дьявольские следы, каждая девушка на самом деле рассевала амброзию. Всё делалось так, чтобы ничего нельзя было заметить и не к чему придраться. Каждая девушка сама копала землю, а в сенях Лещенко заменял мешок другим, где находилась земля, перемешанная с семенами. Мысль о том, что амброзию можно не только уничтожать, но и распространять, появилась у Дмитрия Сергеевича, когда он во время первого обыска увидел у Лещенко запасы амброзии. При втором обыске Дмитрий Степанович нашёл мешок, в котором находилась земля, смешанная с семенами амброзии. Эту землю Дмитрий Степанович и отобрал у Маруси, и Лещенко, поняв, что Дмитрий Степанович знает, что содержится в мешке, пытался его убить. Теперь тебе понятно, что делал Лещенко? Я не преувеличивал, говоря, что один Лещенко приносил больше вреда, чем мог бы сделать целый отряд диверсантов. Он сознательно засорял наши поля, стремясь лишить нас хлеба. Это действительно было чудовищно, и только сейчас фигура Лещенко встала передо мной во весь свой рост. Да, это был враг! – Вот что скрывается за невинной на первый взгляд ворожбой, – с горечью сказал Иван Николаевич. – А мы посмеиваемся над знахарями, не придаём этому значения и не видим, что за спиной добродушного знахаря прячется иногда война. Все мы почувствовали себя как-то неудобно, потому что упрёк Пронина, обращённый им больше всего к самому себе, относился ко всем нам. Возразить было нечего. Мы сидели и молча слушали музыку. Мы сидели, слушали музыку, и настроение наше постепенно начало исправляться. Гроздья винограда висели и незаметно созревали над нашими головами. Потом мы допили вино, и настроение наше исправилось окончательно. Вася и Рая стали собираться домой, поднялись, следом за ними поднялась и Маруся, а потом встал Евдокимов… Тут у меня мелькнула одна догадка. – А что Рая больше не ревнует Марусю к Васе? – пошутил я. – Может, он и вправду завоевал её сердце? – Не беспокойся, – ответил мне Иван Николаевич. – Завоевать её сердце не Так-то просто. – У меня есть ещё один вопрос – всё тем же шутливым тоном обратился я к Ивану Николаевичу. – Самый последний. – Ещё? – с юмористическим ужасом воскликнул Иван Николаевич. – Кажется, я открыл тебе все тайны? – Я не понимаю, что делает в Улыбинской Дмитрий Степанович? – спросил я. – Лещенко увезен, следствие по его делу закончено… Я искоса взглянул на Евдокимова и с интересом посмотрел на Ивана Николаевича. Я думал, Пронин скажет, что у Евдокимова есть ещё в Улыбинской какие-то дела, в крайнем случае скажет, что они так с ним подружились, что… Но на этот раз Пронин не пощадил Евдокимова. – Я и сам не понимаю какие дела приводят теперь Дмитрия Степановича в Улыбинскую, – насмешливо сказал Иван Николаевич. – Но в последнее время он что-то зачастил к нам… Пронин мельком взглянул на Марусю Коваленко и затем принялся безжалостно смотреть на Евдокимова до тех пор, пока у того не покраснели сперва уши, а потом всё лицо залила яркая розовая краска. 1958