– Нет, что вы, при таком обвинении, – сказал Корабельников. – У нас одна общая камера и две одиночки, Прибытков в одной из них. – Так лучше я пройду к нему, – сказал Пронин. – Пожалуй, так будет лучше. – Как угодно, – оказал Корабельников. – Вас сейчас проводят. Он позвал дежурного. – Товарищ Молодкин! – отдал он команду. – Проводите товарища Пронина в камеру к Прибыткову. Свидание разрешено прокурором. В особняке, где находилось районное отделение милиции, когда-то жил богатый улыбинский прасол, в полуподвальном помещении особняка у него находилась кухня. Там жила прислуга, а теперь в этом помещении была устроена тюрьма. Пронин с любопытством спустился в эту тюрьму, единственную тюрьму во всем районе. Да, она сильно отличалась от цивилизованных тюрем, какие Пронину приходилось по службе видеть в больших городах. Дежурный отодвинул деревянный засов, который не был даже закрыт на замок, и они вошли в большую комнату с нарами вдоль стен и тусклыми ничем не защищёнными окнами под потолком. В камере находился всего один человек. Под одним из окон на скамейке сидел парень с одутловатым лицом и, громко чавкая, с аппетитом ел сало, нарезанное мелкими кусочками. Он не обратил на вошедших внимания. – Проспался? – спросил его Молодкин и укоризненно сказал: – Хотел бы я, чтобы ты сам видел, какой свиньей ты вчера выглядел. Пронин вопросительно взглянул на Молодкина. – Нализался вчера хуже свиньи, – объяснил Молодкин. – Начал приставать в парке к девчатам, разбил у одной велосипед… Он опять повернулся к парню. – Мы теперь тебя заставим мотоцикл ей купить, – угрожающе сказал он. – Отучим пить водку… Они подошли к другой двери, та была уже на замке, Молодкин отпер её и они очутились в узеньком коридорчике, в него выходили ещё две двери, Пронин понял, что это и есть одиночки. Молодкин отпёр одну их этих дверей и распахнул её перед Прониным. – Заходите. Это была крохотная комнатёнка, в ней находились железная койка, стол, табуретка и ведро для известных надобностей. На койке сидел Прибытков. – Вы можете идти, – сказал Пронин Молодкину. – Если понадобитесь, я позову вас. Молодкин тотчас вышел, аккуратно прикрыв дверь камеры. Пронин сел на табуретку. – Здравствуйте, товарищ Прибытков, – сказал он. – Здравствуйте, – ответил ему Прибытков… Вот именно сейчас Пронину предстояло решить, как ему самому вести себя в дальнейшем: стоит этот человек того, чтобы вступить за него в борьбу, или же разумнее отмахнуться от него и предоставить собственной участи. Прибытков сидел перед Прониным. Он всегда казался Пронину здоровым человеком, – круглолицый, коротко остриженный, с пытливым взглядом серых глаз, он умел иногда даже пошутить, – сейчас его лицо приобрело какой-то землистый оттенок, недорогой серый костюм, – и пиджак, и брюки, – был измят, должно быть он спал здесь не раздеваясь, к волосам его пристал какой-то пух. – Ну, здравствуйте, – сказал Пронин ещё раз. Он припоминал, как зовут Прибыткова по имени и отчеству. – Евгений Савич? – вопросительно сказал Пронин. – Правильно? – Правильно, – сказал Прибытков и отчуждённо сказал ещё раз: – Всё совершенно правильно. – Всё? – вопросительно повторил Пронин. – И то, что вы – здесь? – И то, что я здесь – холодно повторил Прибытков. – Всё совершенно закономерно. – А вы знаете в чём вас обвиняют? – спросил Пронин. – Да, мне сказали, – равнодушно ответил Прибытков. – В убийстве Савельева. – И вы так равнодушно об этом говорите? – удивился Пронин. – А что же мне прикажете делать? – вдруг вспыхнул Прибытков. – Бить себя в грудь и отрицать то, что и отрицать-то немыслимо? – Немыслимо? – повторил Пронин. – Конечно, немыслимо! – воскликнул Прибытков. – Немыслимо отрицать, когда тебя обвиняют в том, что ты китайский император или что ты хочешь продать луну бразильским плантаторам! Пронин закусил губу, – в словах Прибыткова заключалось немало правды; он сам не захотел после войны остаться в органах государственной безопасности, потому что чувствовал себя неспособным быть Жюль Верном, находясь на посту следователя. Всё же Пронин улыбнулся. – Но если вы не будете отрицать, что вы китайский император, и впрямь могут подумать, что вы есть то лицо, за которое вас принимают? – Ну и пусть думают! – выкрикнул Прибытков. – Я уже привык к этому. Вы знаете, в чем меня обвиняли? В том, что я хотел взорвать весь Советский Союз… Пронин нахмурился. – Вот что, Евгений Савич, – сказал он почти недружелюбно. – Если вы не перемените тона, разговора у нас с вами не получится. – А я и не жду ничего доброго от разговора с вами – насмешливо сказал Прибытков. – Вы не лучше других. – Конечно, – согласился с ним Пронин. – Только что же получится, если вы будете так себя вести? – Сказать? – вызывающе спросил Прибытков. – Пожалуйста, я знаю всё наперёд. Савельев умер. Он не убит, не отравлен, с ним вообще не случилось ничего противоестественного. Умер, так сказать, своей смертью. Но рядом есть враг народа, человек, некогда осуждённый по пятьдесят восьмой статье. Подать сюда Ляпкина-Тяпкина! Разве прокурор откажет себе в удовольствии сфабриковать дело о том, как враг народа умертвил передового рабочего, тем более, что врага не надо даже искать, человек с готовым ярлыком находится прямо перед глазами! И совершенно неважно признаюсь я или не признаюсь, прокурор убедительно докажет, что я в шапке-невидимке пробрался в хату Савельева и подсыпал отравы в пищу, а поскольку никто в этом доме, кроме Савельева, не отравился и версия эта не выдерживает критики, будет доказано, что карманный электрический фонарик на самом деле был таинственным аппаратом, посредством которого я направлял из своей квартиры какие-нибудь смертоубийственные лучи на передовых советских людей и только благодаря исключительной бдительности товарищей Пронина и Матвеева сохранена жизнь всех наших маршалов и министров… Прибытков, захлебываясь, выпалил эту тираду и вдруг смолк, точно поперхнулся, сжал губы и отвернулся. Иван Николаевич никогда не представлял себе, что Прибытков может быть таким, он ждал серьёзного обстоятельного разговора, а вместо этого – ничем неоправданное упрямство, какой-то истерический взрыв. Ах, секретарь райкома, секретарь райкома! Не рисуй себе людей такими, какими они должны быть, принимай их такими, какие они есть, со всеми их достоинствами и с недостатками… Сколько горечи должен был накопить в себе этот человек, если он кричал так на того, кто пришёл к нему с самыми добрыми намерениями, – этого Прибытков не мог не понимать, – и хотел как-то облегчить его участь! Пронин молчал. Он был бессилен повернуть разговор в то русло, которое могло бы привести их к какому-то взаимопониманию. Кто-нибудь другой пожал бы плечами, встал и ушёл, – когда человек тонет и ему протягивают руку помощи, а он отпихивает её, остаётся только сказать: ну что ж, то твоя воля… Но это был Пронин! Партийный руководитель всегда должен чувствовать себя хоть немного да педагогом, а иногда и очень много. Коммунист, избираемый секретарём райкома, должен понимать, что по отношению ко всем людям в районе он прежде всего учитель, а если он этого не понимает, пусть и не становится на этот пост, пусть на районной конференции поблагодарит товарищей за честь, за доверие и заранее откажется от тяжёлой неблагодарной работы, с которой наверняка не справится, если не чувствует себя педагогом. Прибытков опустил голову, опёрся локтями в колени, закрыл ладонями лицо и молчал, молчал, он не хотел ни с кем и ни о чём говорить. Молчал и Пронин, он не знал, что сказать Прибыткову, чтобы вызвать его на разговор, не знал какие слова могут дойти до его сердца, не было у Пронина таких слов и, может быть, ни у кого в мире не было слов, которыми можно было бы растревожить это измученное и обиженное сердце. Но это был Пронин. Надо было иметь его терпение и его веру в людей… Педагог иногда должен почувствовать себя отцом; бывают такие моменты, когда педагогический такт и многолетний учительский опыт становятся бессильны перед замкнутой человеческой душой, в такие моменты нужно почувствовать себя родным человеку, которого ты до этого рокового момента не знал, не понимал и о горе которого не догадывался. И Пронин поступил так, как если бы он был Прибыткову отцом, хотя тот был немногим моложе Пронина. Иван Николаевич не стал искать слов, которых, может быть, и нельзя было найти, он встал, подошёл к Прибыткову и принялся тихо поглаживать его по голове. Он стоял и гладил Прибыткова по голове, а тот всё ниже и ниже опускал свою голову. В человеческих отношениях есть такие тайные моменты, какие нельзя объяснить никакими словами, но которые связывают людей крепче, чем близкое родство или годы самой длительной дружбы. Пронин всё гладил и гладил ершистые жёсткие волосы… И вдруг Прибытков упал на койку, сотрясаясь от жгучих рыданий! Это был припадок. Долгий стон вырвался из его груди. Он вытянулся вдоль койки, его тело сотрясалось от сдавливающих его горло спазм. Он рыдал громко, горько, безнадёжно… Пронин склонился к Прибыткову. – Ну, Евгений Савич, голубчик, ну не надо, – приговаривал он, не снимая своей руки с его головы. Хлопнула дверь камеры. Пронин слышал, как кто-то, привлеченный странными звуками, остановился на пороге. – Вон! – заорал Иван Николаевич, не оборачиваясь к двери. – Вас не звали! Дверь снова закрылась.