– Ты считаешь, что он хочет втереться к тебе в доверие, – Бонус взглянул на Гекату, чтобы убедиться, что угадал верно, – и надеется, что тогда ты потеряешь бдительность и подпустишь его поближе? И тогда он нанесет удар? Геката вырвал из бородавки на щеке черный волосок и принялся внимательно разглядывать его. – Несомненно, я мог бы прямо сейчас уничтожить Макбета, но я столько вложил, чтобы посадить его на это место. А невыгодные вложения я ненавижу больше всего в жизни, Бонус. Поэтому я хочу, чтобы ты выяснил, в чем именно заключается его план. – Геката всплеснул руками: – А вот и Ал со смокингами! Давай-ка подберем с такими рукавами, из которых твои длинные загребущие руки не будут особенно торчать. Бонус сглотнул: – А вдруг мне не удастся этого выяснить? – Значит, ты мне больше не пригодишься, дорогой Бонус. – Эти слова прозвучали легко и весело, в них не было ни единого намека на угрозу. Геката улыбался, и за этой улыбкой Бонус силился разглядеть хоть что-то. Но видел лишь пустоту. Мрак и холод. – Смотрите на часы, – приказал доктор Альсакер, подняв перед лицом больной карманные часы на цепочке, – расслабьтесь. Ваши руки и ноги наливаются тяжестью, вам хочется спать. Вы засыпаете. Вы проснетесь, только когда я произнесу слово «каштаны». Ввести ее в гипноз было просто. Настолько просто, что Альсакер несколько раз проверил, не притворяется ли она. Каждый раз, когда он приезжал в «Инвернесс», Джек, портье, вел его в номер, где одетая в халат Леди уже ждала его. Другой одежды она не признавала. От постоянного мытья ее руки покраснели, и хотя, если верить ее собственным словам, наркотиков она не принимала, по ее зрачкам доктор догадывался, что она находится под воздействием какого-то вещества. Госпитализировать ее Альсакеру не разрешили, хотя в психиатрическом отделении больницы ему было бы проще держать под контролем ее сон, питание и лечение, а кроме того, там он смог бы более пристально следить за ее поведением. – Начнем там, где в прошлый раз закончили. – Альсакер взглянул в свои записи – не для того, чтобы вспомнить что-то, такие ужасные подробности забыть было невозможно. Он смотрел в записи, желая еще раз убедиться, что она рассказала ему именно это. Вначале история казалась обычной, подобное происходило в этом городе на каждом шагу. – Безработный пьющий отец и жестокая мать со склонностью к депрессии. Вы выросли возле реки в месте, которое сами называете помойкой или крысятником. В прямом смысле. Вы рассказали, что одно из ваших первых воспоминаний – это крысы, плывущие к вашему дому на закате. В детстве вы думали, что живете в крысиной норе, спите в их кровати и едите их еду, а когда они забирались в вашу постель, вы понимали, почему они кусаются. – Они брали то, что принадлежало им, – тихо и спокойно проговорила она. – И то же самое говорил ваш отец, приходя к вам по ночам. – Он брал то, что принадлежало ему. Альсакер пробежал глазами по строчкам. Он не впервые слышал о насилии, но в этом рассказе было нечто… особенно тревожное. – В возрасте тринадцати лет вы забеременели и родили ребенка. Ваша мать назвала вас шлюхой и потребовала утопить приплод шлюхи, как она это назвала, в реке. Но вы отказались. – Я хотела сохранить то, что мне принадлежало. – Вас с ребенком выгнали из дома, и первую ночь вы провели у первого встреченного вами мужчины. – Сначала он сказал, что убьет ребенка, если тот не прекратит плакать, и я взяла ребенка в постель. Но потом он сказал, что ребенок смотрит на него и мешает сосредоточиться. – А пока он спал, вы украли у него деньги и еду. – Я лишь взяла то, что мне принадлежало. – И что именно принадлежит вам? – То, что есть у других. – Что произошло потом? – Реку осушили. – Леди, что произошло потом? – Здесь построили несколько фабрик. В город начали съезжаться рабочие. Я стала зарабатывать больше. Как-то раз в гости ко мне пришла мать. Она рассказала, что отец умер. Легкие. И что смерть его была мучительной. Жаль, что меня в тот момент рядом с ним не было – вот как я ей сказала. Я бы с радостью понаблюдала, как он мучается. – Леди, вы ходите вокруг и не отвечаете по существу. Что случилось с ребенком? – Вы замечали, что лица у младенцев с каждым днем меняются? Однажды девочка стала похожей на него. – На вашего отца? – Да. – И что вы тогда сделали? – Я дала ей побольше молока, и она заснула, а перед сном радостно мне улыбнулась. Потом я взяла и ударила ее головой о стену. Оказалось, что голову очень легко разбить – вы знали об этом? Человеческая жизнь такая хрупкая. Альсакер кашлянул: – Вы сделали это, потому что лицо ребенка напоминало вам об отце? – Нет. Но так у меня, по крайней мере, появилось оправдание. – Значит, вы и прежде обдумывали такую возможность? – Разумеется. – Почему этот поступок был настолько очевидным? Она на миг умолкла. Ее зрачки вдруг расширились, и Альсакер подумал вдруг о лягушачьих яйцах и о головастике, который пытается выбраться из плодного яйца. – Если хочешь достичь цели, ты должен научиться жертвовать теми, кого любишь. Когда тот, кто взбирается на вершину в одной связке с тобой, слабеет, нужно либо постоянно подбадривать его, либо перерезать веревку. – Почему? – Почему? Если он упадет, то потянет в пропасть и тебя. Хочешь выжить? Тогда позволь рукам совершить то, чего страшится сердце. – Убить того, кого любишь? – Подобно Аврааму, который пожертвовал Исааком, своим сыном. Пусть прольется кровь. Аминь. По спине у Альсакера пробежал холодок. Врач сделал несколько пометок. – А что там, на вершине, что так манит вас туда? – На вершине – вершина. Доберись туда – и окажешься выше всего и всех на свете. – Неужели без этого никак не обойтись? – Нет, конечно, можно оставаться внизу. В грязи. На затопленном берегу реки. Но если полез наверх, то назад пути нет, и выбираешь между вершиной и пропастью. Альсакер отложил в сторону ручку. – И ради вершины вы согласны пожертвовать всем, что имеете, даже самым дорогим. Получается, что выживание важнее любви? – Естественно. Но в последнее время я начинаю понимать, что без любви люди не могут. Поэтому для меня выживание обернется смертью, доктор. Ее взгляд внезапно прояснился, и Альсакер даже решил, что, возможно, психозом Леди не страдает. Впрочем, скорее всего, это результат гипноза или временного пробуждения. Альсакер и прежде неоднократно видел подобное. Пациент, переживающий сильный психоз или глубокую депрессию, вдруг оживлялся, как утопающий, который собирался с силами и выплывал на поверхность. Родственники больного и неопытные психиатры на несколько дней преисполняются надежд, однако затем пациент прикладывает все усилия, чтобы лишить себя жизни, или вновь погружается во мрак. Но нет, в случае с Леди такое пробуждение было результатом гипноза, потому что ее глаза тотчас же затянулись похожей на лягушачье яйцо пленкой. – Тут в газете пишут, что после твоего интервью все только и ждут, когда ты выдвинешь свою кандидатуру на пост бургомистра, – сказал Сейтон. Расстелив на журнальном столике газету, он принялся стричь ногти, стараясь, чтобы они падали не на пол, а на газету. – Пусть пишут, – сказал Макбет, посмотрев на часы. Тортелл должен был прийти десять минут назад. – Ну так как, шеф, вы и правда будете баллотироваться? – Он надавил на ножницы, и от указательного пальца отлетел кусок ногтя. Макбет пожал плечами: – Такой шаг надо хорошенько обдумать. Кто знает, может, со временем я начну иначе воспринимать все это. Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула миленькая, но злоупотребляющая косметикой Присцилла: – Господа, он пришел. – Отлично, зови его сюда, – Макбет поднялся, – и принеси нам кофе. Присцилла улыбнулась, так что глаза превратились в две узенькие щелочки, и вновь исчезла за дверью. – Мне уйти? – спросил Сейтон и привстал с дивана. – Останься, – приказал Макбет. Сейтон вернулся к своему прежнему занятию. – Но ты встань. Сейтон встал. Дверь широко распахнулась. – Макбет, друг мой! – громогласно пропел Тортелл, и Макбет на минуту засомневался, что дверной проем в кабинете достаточно широкий. И что его собственные ребра достаточно прочные, чтобы выдержать объятия бургомистра.