— Извини за это. — Его голос звучит, словно из могилы. — Я пойду. 63 В ушах поднимается гул, а руки снова начинают трястись. Сейчас тот редкий случай, когда я теряю самообладание. Антон так просто уйдет, когда мне как никогда нужны поддержка и успокоение? Обронив одно никчемное «извини»? После того, как его сумасшедшая баба почти час поливала меня дерьмом и пыталась наброситься? И этот человек заявлял, что перекраивает свою жизнь ради меня? Да он даже заткнуть ее не пожелал, позволив беспрепятственно называть меня шлюхой. — Ты уходишь? — От мысли, что я останусь в квартире одна наедине с унижением и паникой, мой голос истерично взвивается. Как он может так? Он ведь видит все: и мое залитое слезами лицо, и то что мои нервы полностью сдали… Даже камень способен проявить больше эмпатии, чем проявляет он, клявшийся мне в любви. Антон тяжело вздыхает. — Я просто вымотан под ноль… — А я, твою мать?! — ору я, со всей дури всадив босую пятку в пол. — Я, по твоему, полна энергии и сил? — Не могу я сейчас остаться, понимаешь?! — Побагровев, он тоже повышает голос. — Просто остаться тут сидеть… Я начинаю задыхаться. Суть этого послания ясна как день. Он не может тут сидеть, пока его несчастная припизднутая жена бьется в истерике где-то в другом месте. — Я уже как-то сказала тебе, но сейчас повторюсь, — хриплю я, не трудясь вытирать вновь полившиеся слезы. — Иди-ка ты хуй, Антон. И больше оттуда не возвращайся. Где-то глубоко теплится надежда, что после этих слов он вспомнит о том, что между ног болтаются яйца, и найдет в себе силы оказать мне хотя бы немного поддержки. Но черта с два. Пробормотав «пока», Антон выходит за дверь. И вот тогда меня накрывает по полной. Навалившись на стену, я реву так громко, что имею все шансы повторно шокировать соседей. К букету из шока, отчаяния и унижения добавились острое разочарование, ощущение тотальной брошенности и жалость к себе. Господи, да что же я за дура такая, если снова позволила этому перекраивателю жизни вытереть об себя ноги? Интуиция ведь подсказывала, что с ним что-то нечисто. Теперь понятно что именно. Антон не готов и не собирался заявлять миру о наших отношениях, иначе не вел бы себя так, словно в очередной раз попался на измене. Ничем другим его торопливое и жестокое дезертирство объяснить невозможно. Случись похожая ситуация с незнакомым мне человеком, я бы как минимум постаралась привести его в чувство. Антону же было важно не задержаться в моей квартире лишней минуты, а на остальное было плевать. Эгоистичный лживый мудак. А я набитая зависимая дура. Трижды я хватаюсь за телефон, чтобы позвонить и вывалить ему все: о том, что он слабак и обманщик, о том, что они с Вероникой друг друга стоят, и что еще никто и никогда не был мне настолько противен. Но каждый раз я откладываю телефон и продолжаю оглушительно рыдать в подушку. В душе наступил тотальный апокалипсис. Чуть позже, когда способность связно выражаться снова ко мне вернулась, я звоню Олесе и, всхлипывая, пересказываю ей события последних двух часов. Шокированная услышанным, она предлагает приехать и рекомендует обязательно написать заявление в полицию. От ее визита я отказываюсь, а над походом в полицию обещаю подумать. Мысль о том, что придется пересказывать весь этот пиздец посторонним лицам, вызывает содрогание. К тому же, я рассчитываю, что перформанс Вероники был разовой акцией. Просыпаюсь я по будильнику, чувствуя себя полностью разбитой при том, что проспала минимум десять часов. Так и не сумев заставить себя встать, звоню в офис и, сославшись на плохое самочувствие, обещаю приехать ближе к обеду. Необходимость бодрствовать — мой самый злейший враг на данный момент, поэтому спать я готова хоть целый месяц. Во сне память не атакует нервы, сну неведомы унижение и беспомощность. Ох уж этот сладкий диагноз «амнезия». Вот бы и мне его заиметь. Приняв душ и кое-как одевшись, я оглядываю входную дверь, чтобы оценить ущерб, нанесенный Вероникой. Помимо множественных следов от подошвы, других следов ее вчерашнего визита, к счастью, не находится. Не хватало только разругаться с арендодателями. Взяв губку и мыльный раствор, я в течение нескольких минут отмываю дверь, с иронией размышляя о том, что семейка Маркушиных нехило мне задолжала. Антон больше полугода уничтожал мою еду и расшатывал кровать, его женушка разбила посуду и испачкала дверь. Крысы-вредители какие-то. Которых я, впрочем. сама допустила в свою жизнь. К слову о крысах. Стоит мне сесть в подъехавшее такси, раздается звонок от Антона. Несколько секунд я смотрю на экран, закипая от злости, после чего нажимаю «сбросить». Звонок тут же повторяется вновь. — Я вчера плохо выразилась и необходимо повторить напутствие? — Как дела? — подавленно звучит на том конце. — Ночь спокойно прошла? Если так Антон пытается проявить заботу, то лучше бы ему этого не делать. В свете его вчерашнего поведения этот жест выглядит как листок подорожника, приклеенный к ампутированной ноге. — Как прошла ночь тоже не твое дело, — холодно чеканю я. — Что тебе нужно? — Ксюш, зачем ты на меня злишься? — Кажется, он искренне недоумевает. — Что я мог сделать вчера? За волосы ее схватить и волочь по асфальту? Я не умею так обращаться с женщинами. — Поэтому ты просто позволил ей меня оскорблять, — зло смеюсь я. — Видимо, это в твоем понимании достойное обращение. — Не в моих правилах вставать на чью-то сторону, Ксюш. Она все же моя жена и мать моего сына. Горло снова стягивает удушливый спазм, глаза стремительно мокнут. Блядь, он издевается надо мной? Не в его правилах вставать на чью-то сторону, даже когда вторая сторона ведет себя как шизанутая психопатка и преступает закон? — Знаешь что, — цежу я, изо всех сил стараясь не сорваться на истеричный визг. — Ты видимо привык так жить, и сейчас пытаешься внушить мне, что ничего ужасного не произошло. Отныне варитесь в своем больном мирке сами. Я сыта по горло! Сбросив вызов, я лихорадочно листаю записную книжку, чтобы удалить номер Антона отовсюду, откуда можно, после чего заношу его в черный список. Надеюсь, что на этот раз делаю это навсегда. — Тяжелый день? — сочувственно интересуется парень за рулем, глядя на меня в зеркале заднего вида. — Слабо сказано, бро, — вздыхаю я. О том, насколько на самом деле тяжелым выдался этот день, я узнаю пятнадцатью минутами позже, после того как подхожу к офисному крыльцу. На входной двери красуется размашистая красная надпись: «Ксения Ковач трахается с чужими мужьями». У меня вновь кружится голова. Становится ясно, что есть вчерашнее трешовое выступление — еще не конец, и эта спятившая идиотка решила собрать другие клише из интернета во имя мести. Мстить она решила почему-то именно мне, а не тому, кто присягал ей в верности. Пока я ищу в сумке салфетку, чтобы попытаться стереть это красное безобразие, на крыльцо выходят двое коллег. Поздоровавшись, прикуривают сигареты и в молчании смотрят на то, как я тру дверь. — Там еще ксерокопии у охранника есть, — сообщает один из них. Мое сердце падает вместе с салфеткой. Какие еще, на хрен, ксерокопии? Прижав зазвонивший телефон к уху, я забегаю в офис. — Да, мам… Не могу говорить…Что-то срочное? — Ксюш, мне сейчас на телефон сообщение пришло с незнакомого номера… — Голос мамы дрожит то ли от испуга, то ли от напряжения. — Я так понимаю, что это жена Антона пишет… Тут твоя фотография и надпись гадкая… Еще она пишет, что у тебя ВИЧ… 64 — Мам, про ВИЧ — полное вранье. Я недавно сдавала анализы, и у меня все в порядке. — Я трогаю лоб трясущейся рукой, желая удостовериться, что все это происходит в реальности. — Она еще нашу дверь в офис оскорблениями исписала. А вчера пыталась вломиться ко мне в квартиру. Мама тихо охает. — Ксюш, за тебя боюсь. Эта женщина просто сумасшедшая… — Не буду с тобой спорить, — бормочу я, машинально переводя взгляд на кровавую надпись. — Но бояться не нужно. Я сегодня же напишу заявление в полицию. Пусть что-то решат. — Ты Антону звонила? Пусть приструнит свою ненормальную. Я истерично смеюсь. В глазах мамы он все еще принц на белом коне, готовый отстаивать честь ее дочери. Но разве можно ее винить, если еще вчера я и сама так же считала? — Антон не поможет, мам. Он заявил, что не в его правилах вставать на чью-то сторону. — В каком смысле? — возмущается она. — Она же тебя преследует! А если кислотой плеснет? — После этого Антон возможно пересмотрит свои принципы, но пока состав преступления для него не очевиден, — иронизирую я. Паника мамы возвращает мне здравомыслие, ибо две паникующие женщины равно катастрофа. — Вот же она сука, — ядовито шипит мама, следом за мной приходя в себя. — И он тоже хорош. Разве нормальные мужики так себя ведут? На это вопрос у меня нет однозначного ответа. Мужики женатые и изменяющие — это отдельный подвид, который живет по своим принципам. — То есть ты больше не считаешь, что быть одной гораздо хуже, чем путаться с женатым? — не удерживаюсь я от язвительности. — Ой, дочь, ну кто же знал, что там такая ненормальная семейка! И что ты теперь делать будешь? Может, ко мне приедешь? Тебе оставаться одной сейчас опасно. — Может и приеду, — без особого энтузиазма откликаюсь я, вдруг ощутив усталость и апатию. Становится плевать и на Антона, и на его одержимую демонами жену и даже на разрисованную дверь. Хочется домой под одеяло и проспать сутки кряду. Идея сна кажется мне настолько удачной и своевременной, что я, взяв с мамы обещание заблокировать номер Вероники, иду прямиком в кабинет начальника, чтобы отпроситься и заодно извиниться за все, что эта идиотка натворила. Шеф проявляет чудеса толерантности, и на мое признание в том, что я стала жертвой преследования, обещает не допускать распространения сплетен в коллективе, дарует выходной, а дверь великодушно поручает отмыть уборщице. От неожиданной поддержки у меня даже поднимается настроение. Вот не зря говорят, что клин клином вышибают. Могла бы грустить о потерянном клине Антона, но вместо радуюсь тому, что меня не уволили. Спасибо его убитой на голову супруге. Приехав домой, я, следуя намеченному плану, забираюсь в кровать, однако, сна нет ни в одном глазу. Воображение рисует сцены, как я отвешиваю Антону хорошего леща и молочу его неверную благоверную лицом в разрисованную дверь. Вот что стресс делает с матерыми пацифистами, к коим я себя отношу.