Его руки и лысая голова были усеяны старческими пятнами. Я впервые видел его в шортах. Безволосые белые ноги никак не сочетались с медной кожей рук и сморщенным, прокаленным солнцем лицом, как будто его тело было собрано из разнородных частей. — А может, доктора и правы, Жак, и надо бы тебе смолить поменьше, — участливо сказала мама. — Три пачки в день — многовато. — Тебя еще не хватало, — огрызнулся Жак, не повернув головы в сторону мамы, как будто ее тут и не было, и по-прежнему обращаясь только к папе. — Мой отец курил как паровоз и прожил до девяносто пяти лет. Да как еще прожил! Нам такое не снилось. Конго при Леопольде Втором! Сильный мужик был мой папаша. Это он построил железную дорогу Кабало — Калемие. Теперь она давно уже не действует, как и все остальное в этой проклятой стране. Сплошной бардак, честное слово! — Так почему бы тебе все тут не продать? Переезжай в Бужумбуру. Там получше, чем здесь, — с воодушевлением сказал папа. Он всегда загорался, когда ему приходила в голову новая идея. — Жилья там завались, у меня куча предложений! Сегодня это страшно выгодно! — Продать? Еще чего! Меня сестра все в Бельгию зовет. Мол, возвращайся, Жак, пока не поздно. В Заире все всегда кончается одним: белых грабят и режут. Ну-ну! Представляешь себе: я в какой-нибудь квартирке в Икселе[4], а? Я там и вовсе никогда не жил, а уж сейчас-то, в моем возрасте, попрусь? В Брюссель я в первый раз попал в двадцать пять лет с двумя пулями в брюхе, которые схватил, когда сидел в засаде, мы тогда били коммунистов в Катанге. Попал на операционный стол, меня залатали, и я тут же назад! Да я больше заирец, чем негры. Я тут родился и тут умру! Бужумбура подходит мне на недельку-другую: подписать парочку сделок, пожать руки нескольким важным бвана[5], обойти старых друзей-приятелей, а потом обратно, домой. Бурундийцы мне не по нутру. С заирцами хоть поладить легко. Матабиш-бакшиш — и порядок! А бурундийцы… непростой народ! Левое ухо правой рукой чешут! — Я это с утра до ночи твержу Мишелю, — сказала мама. — Мне тоже все в Бурунди осточертело. — Ты — другое дело, Ивонна, — отмахнулся папа. — Ты спишь и видишь жить в Париже, это твой бзик. — Да, так было бы лучше для тебя, для меня, для детей. Скажи, какое у нас будущее в Бужумбуре? Так и будем жить в убожестве? — Не начинай, Ивонна! Это твоя родина. — Нет, нет и нет! Моя родина — Руанда. Вон она перед тобой! Я беженка, Мишель. И всегда такой была для бурундийцев. Они мне это ясно дали понять: оскорблениями, гнусными намеками, квотами для инородцев и процентной нормой в школе. Так что уж предоставь мне думать о Бурунди, что хочу! — Но, дорогая, — папа заговорил фальшиво примирительным тоном, — посмотри вокруг. Какие горы, озера, какая природа. У нас хорошие дома, прислуга, много места для детей, прекрасный климат, дела идут неплохо. Что тебе еще надо? В Европе такой роскоши ты не получишь. Поверь мне! Там далеко не рай, как ты воображаешь. Думаешь, почему я вот уж двадцать лет строю свою жизнь в этих краях? Почему Жак не хочет возвращаться в Бельгию, а остается здесь? Да потому что здесь мы привилегированные люди. А там — никто. Как же ты не поймешь?! — Тебе хорошо говорить, а я-то знаю изнанку всех здешних прелестей. Ты видишь зелень холмов, а я знаю, в какой нищете живут там люди. Ты восхищаешься красивыми озерами, а я чувствую запах метана, который залегает там на дне. Ты уехал из мирной Франции в Африку в поисках приключений. На здоровье! Но я-то, я хочу безопасности, которой никогда не имела, хочу спокойно растить детей в стране, где не боишься, что тебя убьют, потому что ты… — Ну, хватит, Ивонна! Этот твой бред и навязчивый страх, что тебя все преследуют! Вечно ты все драматизируешь. Теперь, когда у тебя есть французский паспорт, бояться нечего. И живешь ты не в лагере беженцев, а на своей вилле в Бужумбуре, так не выступай, пожалуйста! — Что мне твой паспорт — он не меняет дела, опасность подстерегает повсюду. Но то, о чем я говорю, тебе, Мишель, неинтересно. Ты приехал сюда, чтобы играть в свои игры, потакать своим капризам балованного европейца. — Что ты несешь! Надоело, нет сил! Сколько африканских женщин мечтали бы оказаться на твоем месте. Мама так грозно посмотрела на отца, что он осекся на полуслове. А она холодно сказала: — Не заговаривайся, дорогой мой. Не советую ходить по этой дорожке. Тебе, бывшему хиппи, расизм не идет. Предоставь это Жаку и другим настоящим колонистам. Жак поперхнулся сигаретным дымом. Но маме хоть бы хны, она встала, швырнула салфетку папе в лицо и ушла. В ту же минуту появился повар с нахальной ухмылкой, принес бутылки пива на пластмассовом подносе. — Ивонна! Немедленно вернись! И извинись перед Жаком! — закричал отец, привстав со стула и опираясь на стол. — Брось, Мишель, — сказал Жак. — Эти бабы… 3 Несколько дней после этого отец пытался всячески задобрить маму шутками, ласковыми словами, но она хранила неприступный вид. Как-то в воскресенье ему вздумалось отвезти нас пообедать всей семьей в поселок Реша на берегу озера, за шестьдесят километров от Бужумбуры. Это было последнее воскресенье, которое мы провели вместе, вчетвером. Окна в машине были открыты, и ветер свистел так сильно, что мы почти не слышали друг друга. Мама сидела как каменная, а папа старался заполнить молчание и то и дело что-то объяснял нам, хоть мы его и не просили: — Смотрите, вот хлопковое дерево. Его привезли в Бурунди немцы в конце девятнадцатого века. Из его плодов делают капок — волокно, которым набивают подушки. Дорога шла на юг вдоль озера, прямо к танзанийской границе. Папа продолжал просвещать сам себя: — Танганьика — самое длинное и самое рыбное озеро в мире. Оно вытянулось на шестьсот с лишним километров и занимает площадь больше, чем площадь всей Республики Бурунди. Сезон дождей подходил к концу, над нами сияло чистое небо. На другом берегу, в полусотне километров от нас, на склонах заирских гор блестели под солнцем черные черепичные крыши. Над вершинами хребта клочками ваты висели белые облака. Мост через реку Мугере снесло последним наводнением, так что мы переехали ее вброд. В салон просочилась вода, и папа запустил полный привод — первый раз с тех пор, как купил свой «паджеро». В Реше мы нашли вывеску ресторана «Кастель». Заехали по грунтовой дорожке на парковку, где сидели под манговыми деревьями и искали друг у друга блох несколько зеленых мартышек. Перед входом в ресторан стояло какое-то странное сооружение с семафором на красной черепичной крыше и медной табличкой с изображением фараона Эхнатона. Мы устроились на террасе, под зонтиком «Амстель». За другим столиком, возле бара, расположился какой-то министр с семейством. Их охраняли два вооруженных солдата. Министерские дети вели себя еще тише, чем мы. Сидели не шевелясь и только иногда робко тянулись к стоявшей между ними бутылке фанты. Из динамиков негромко лилась музыка — хриплая запись Чанжо Амиси[6]. Папа раскачивался на пластмассовом стуле и крутил на пальце ключи. Мама смотрела на нас с сестрой и грустно улыбалась. Подошла официантка, мама продиктовала заказ: «Четыре рыбных шашлыка по-капитански, два сока, два пива «Амстель». Она всегда так разговаривала с прислугой — в телеграфном стиле. Ждать часто приходилось добрый час. Обстановка за столом была невеселая: папа позвякивал ключами, мама натянуто улыбалась, поэтому мы с Аной улизнули и побежали к озеру купаться. «Берегитесь крокодилов!» — крикнул нам вслед папа, чтобы нагнать страху. В десятке метров от берега из воды торчал гладкий камень, точно спина бегемота. Мы добежали до него, а потом доплыли до железной вышки — с нее можно нырять и смотреть, как снуют меж камнями в бирюзовой воде юркие рыбки. Забираясь по лесенке, я увидел на берегу маму в белом костюме с широким кожаным коричневым поясом и в красном платке на голове. Она махала нам — звала к столу. После обеда папа нас повез в лес, в заповедник Кигвена, смотреть на бабуинов. Около часа мы шли по глинистой тропинке, но не видели никого, кроме зеленых турако на деревьях. Папа с мамой по-прежнему не разговаривали и не смотрели друг на друга. Мои туфли были облеплены грязью. Ана бежала впереди, чтобы первой углядеть обезьян. Потом папа показал нам завод по производству пальмового масла в Румонге, строительством которого он управлял, когда только приехал в Бурунди, в 1972 году. Машины были старые, и все здание, казалось, покрывала липкая пленка. Горы плодов сушились на больших синих подстилках. Вокруг на километры росли пальмы. Папа подробно рассказывал нам, как выжимают масло, а мама тем временем вернулась в машину. На обратном пути она подняла стекла и включила кондиционер. Потом поставила кассету Хаджи Нин[7]. Мы с Аной запели «Самболеру». Мама подхватила. У нее был чудесный ласковый голос, от которого по телу бежали мурашки, как от кондиционера. Хотелось выключить кассету и слушать только ее. Проезжая через рынок в Румонге, папа переключил скорость и попутно положил руку маме на колено. Она стряхнула ее, будто отогнала муху от тарелки с едой. Папа быстро взглянул в зеркальце заднего вида — я притворился, что смотрю в окно и ничего не видел. На 32-м километре мама купила несколько шариков убусагве (холодной маниоковой пасты), завернутых в банановые листья, и сложила их в багажник. Под конец мы остановились у мемориального камня на месте встречи Ливингстона и Стенли. С надписью: «Ливингстон, Стенли, 25-XI-1889». Мы с Аной стали играть в двух первопроходцев: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» Папа с мамой стояли чуть поодаль и наконец-то разговаривали. Я надеялся, что они помирятся, папа обнимет маму своими сильными руками, мама положит голову ему на плечо и они пойдут обратно, к банановой плантации, взявшись за руки. Но вскоре понял, что они ссорятся: размахивают руками, тычут друг в друга пальцем. Теплый ветер не давал расслышать слов. За спиной у них колыхались банановые листья, стайка пеликанов пролетала над мысом, красное солнце садилось за горами, ослепительный свет заливал искрящиеся воды озера. А ночью мама бушевала так, что дом ходил ходуном. Звенело стекло, грохотали окна, бились об пол тарелки. — Успокойся, Ивонна! — повторял папа. — Перебудишь всю округу. — Пошел к черту! Рыдающий голос мамы будто забился грязью и мелкими камнями. Слова текли как кровь из раны, трескучая брань сотрясала ночь. Потом шум выплеснулся из дома во двор. Мама страшно кричала у меня под окном, вдребезги разнесла ветровое стекло нашей машины. На миг все затихло, и снова накатила ярость, захлестнув все вокруг. Я проковырял мизинцем дырку в марлевом пологе от комаров и видел, как мечутся папины и мамины ноги в щелке света под дверью. Их голоса перемешивались, срывались на высоких и басовых нотах, рикошетом отскакивали от каменного пола, эхом отдавались под навесным потолком. Я перестал понимать, французский это или кирунди, крик или плач, дерутся мои родители или грызутся насмерть уличные собаки. Я из последних сил вцепился в свое счастье, но, как ни старался его удержать, оно выскальзывало из рук, сочилось липким пальмовым маслом, как тот завод в Румонге. Да, это было последнее воскресенье, которое мы провели вместе, вчетвером. В ту ночь мама ушла из дому, папа остался один и еле сдерживал рыдания, Ана спала без задних ног, а я все раздирал мизинцем марлю, которая всегда защищала меня от комариных укусов. 4 КРождеству все худо-бедно утряслось. Родители долго спорили, с кем из них мы проведем праздники, и в конце концов договорились: я останусь с папой, а Ана поедет с мамой к ее тете Эзеби, которая жила в Кигали, в Руанде. Первый раз с 1963 года мама возвращалась в Руанду. Казалось, после новых мирных соглашений между правительством и мятежным Руандийским патриотическим фронтом, состоящим из детей беженцев, маминых ровесников, ситуация должна стать более стабильной. Ну а мы с папой провели Рождество вдвоем. Я получил в подарок красный велосипед BMX, украшенный разноцветными кожаными кисточками на концах руля. И был так счастлив, что утром двадцать пятого декабря, чуть только рассвело, не дожидаясь, пока проснется папа, побежал показывать свой велосипед близнецам из дома напротив, в начале нашего тупика. Они были поражены. Мы стали выделывать зигзаги на велосипеде по гравию. И тут явился папа, в полосатой пижаме, злой, и при всех закатил мне оплеуху, за то что я без спроса ушел из дому так рано. Я не заплакал, вернее, несколько слезинок пролилось, но скорее из-за пыли, которую мы подняли своими вензелями, или из-за застрявшей в глазу мошки. На Новый год папа решил свозить меня на экскурсию в лес Кибира. Мы переночевали в деревне у пигмеев-гончаров, расположенной на высоте более 2300 метров над уровнем моря. Температура было около нуля. В полночь папа дал мне отхлебнуть бананового пива, чтобы согреться и в честь наступившего нового, 1993 года. Потом мы все улеглись на земляной пол вокруг костра, тесно прижавшись друг к другу, и заснули. Рано утром мы с папой на цыпочках вышли из хижины. Пигмеи еще спали, положив головы на калебасы с урвагва, банановым пивом. Земля заиндевела, росинки превратились в белые кристаллики, вершины эвкалиптов тонули в густом тумане. Мы пошли по извилистой лесной тропе. Я поймал на трухлявом стволе большого черно-белого жука и посадил его в железную коробку как первый экземпляр будущей коллекции насекомых. По мере того как солнце поднималось все выше, становилось теплее, рассветная прохлада сменилась влажной духотой. Папа шел впереди, волосы его от пота потускнели и закудрявились на затылке. Лес прорезали крики бабуинов. Время от времени я вздрагивал от шороха в зарослях папоротника — наверное, пробегал сервал или цивета. Под вечер мы встретили группу пигмеев с целой сворой собак, ньям-ньям-терьеров. Пигмеи жили в деревне кузнецов, а сейчас возвращались с охоты, с луками за спиной и добычей, состоявшей из тушек кротов, гамбийских крыс и одного шимпанзе. Папа восхищался этими низкорослыми людьми, чей образ жизни не менялся тысячелетиями. Мы расстались с пигмеями, но он еще долго с грустью рассказывал мне, что современный мир, технический прогресс и евангелизация обрекают их на исчезновение. На обратном пути, перед тем как выйти из леса к машине, папа остановил меня: — Встань вон туда! Я сфотографирую тебя на память. Я вскарабкался на дерево с раздвоенным, как рогатка, стволом и встал в развилку. Папа взвел затвор. Внимание! Раздался щелчок и звук перемотки. Это был последний кадр пленки. В деревне мы поблагодарили пигмеев за гостеприимство. Мальчишки несколько километров бежали за нашей машиной и пытались прицепиться к ней сзади, пока мы не доехали до асфальтовой дороги. На крутом спуске к Бугараме нас постоянно обгоняли велосипедисты-камикадзе, они неслись быстрее автомобилей, с багажниками, нагруженными огромными гроздьями бананов или мешками с углем весом в несколько десятков килограммов. Падение на такой скорости часто кончается смертью, малейший занос — и слетишь в пропасть, прямо на кладбище танзанийских грузовиков и замызганных микроавтобусов. По встречной полосе те же самые велосипедисты, доставив свой товар в столицу, ехали обратно, в гору, придерживаясь за бамперы грузовиков. Я представил себе, как несусь на своем красном велике с кисточками вниз по виражам в Бугараму, обгоняя на бешеной скорости грузовики и легковушки, а потом дома, в Бужумбуре, Арман, Жино и близнецы встречают меня бурными криками, как победителя велогонки Тур-де-Франс. Уже стемнело, когда мы подъехали к дому. Папа долго сигналил перед воротами с табличкой «Злая собака. Imbwa Makali». Наконец ворота открыл хромой садовник, за ним бежала наша бело-рыжая курчавая собачка, лихая помесь мальтийской болонки и крысарика, ни сном ни духом не подозревавшая, что именно к ней относится грозная надпись. — А где Каликст? — спросил папа, выйдя из машины. — Почему ворота открываешь ты? — Каликст исчез, хозяин. Собачка вилась у него под ногами. Она была бесхвостая, поэтому в знак радости виляла всем задом. И вздергивала губу, как будто улыбалась. — Как это исчез? — Ушел рано утром и больше не вернется. — Да в чем дело-то? — Неприятная история с Каликстом, хозяин. Вчера мы отмечали Новый год. Когда же я заснул, он залез в сарай и украл много разных вещей. Потом исчез. А я обнаружил пропажу. — Что он украл? — Тачку, ящик с инструментами, шлифовальную машинку, паяльник, две банки краски… Садовник все перечислял пропажи, но папа замахал руками и перебил его: — Ладно, ладно! В понедельник подам иск.