– В самом деле? Оберон не выставил никаких возражений, однако во время разговора с Августом находился за дверью темной комнаты, в своей отшельнической келье, смутно освещенной красным фонарем. – Конечно. Ты же знаешь, что скоро каждому захочется иметь собственный автомобиль. Каждому. – Надо же. – От будущего не спрятаться. – Да нет, ты прав. – Вайолет взглянула на дремотный полдень за окном. – Ты прав. Она уловила смысл его слов, но не тот, какого Август желал: он вытащил часы и посмотрел на циферблат, чтобы она не отвлекалась. – Ну так что же? – Не знаю, – протянула Вайолет, вглядываясь ему в лицо, однако не для того, чтобы попытаться прочитать его мысли или передать свои, а просто как смотрят в зеркало – открыто и задумчиво. – Не знаю, дорогой. Если Джону эта идея не приглянулась. – Это было четыре года тому назад, Ма. – Да-да, четыре. Четыре года тому назад… – Сделав над собой усилие, Вайолет вновь взяла его за руку. – Ты был его любимцем, Август, разве тебе это не известно? Конечно, он любил всех вас, однако… Не кажется ли тебе, он лучше знал, что делать? Он, должно быть, все продумал как следует: он ведь всегда все продумывал. О нет, дорогой, если он был так уверен, я не думаю, что смогу решить лучше, чем он, правда. Август рывком поднялся с места и сунул руки в карманы. – Хорошо-хорошо. Только не сваливай ответственность на отца, вот и все. Тебе не нравится эта идея, ты боишься такой простой вещи, как автомобиль, и ты никогда не хотела, чтобы у меня было хоть что-то свое. – Август, – перебила его Вайолет, но тут же зажала рот рукой. – Ладно, – продолжал Август. – Видимо, придется тебе сказать. Думаю, мне надо уехать. – В горле у него внезапно встал комок, а он надеялся, бросив вызов, одержать победу. – Возможно, я уеду в Город. Еще не знаю. – Что ты хочешь сказать? – произнесла Вайолет слабым голосом, как ребенок, который начинает понимать какую-то страшную и непостижимую истину. – Что ты хочешь этим сказать? – Видишь ли… – Август решительно шагнул к матери. – Я взрослый человек. А что ты думала? Что я всю свою жизнь буду слоняться по этому дому? Не собираюсь! При виде лица Вайолет, исказившегося от потрясения, тоски и беспомощности, – в то время как любой молодой человек в возрасте двадцати одного года мог бы повторить его слова и разделить его неудовлетворенность, – внутреннее смятение и обескураженный здравый смысл вскипели в нем потоком лавы. Август бросился к креслу Вайолет и стал перед ней на колени. – Ма, Ма, что с тобой? Ради бога, что с тобой? Он впился в ее руку поцелуем, походившим на яростный укус. – Мне страшно, и ничего больше… – Нет-нет, ради бога, скажи, что во всем этом такого ужасного? Что плохого в желании продвинуться в жизни и быть… быть нормальным человеком. Что неладного в том, – лава, бушевавшая внутри него, начала извергаться, и он даже не пытался удержать ее, да и вряд ли бы это ему удалось, даже если бы он захотел, – что неладного в том, что Тимми Вилли перебралась в Город? Там живет ее муж, которого она любит. Неужели у нас такой потрясающий дом, что никто даже подумать не смеет куда-то переселиться? Даже если женится или выйдет замуж? – Но в доме так просторно. А Город так далеко… – Ладно, а что плохого в том, что Об хотел пойти в армию? Тогда была война. Все уходили. Тебе бы хотелось, чтобы мы всю жизнь оставались пришпиленными к твоей юбке? Вайолет ничего не ответила, но на ресницах у нее дрожали крупные, похожие на жемчуг слезы, как у обиженного ребенка. Внезапно она остро ощутила отсутствие Джона. Она могла излить ему все свои неясные переживания, все, что знала и чего не знала, и хотя он не всегда ее понимал, но всегда выслушивал с благоговением; и она могла получить от него совет, предостережение, подсказку какого-то разумного выхода, о котором сама никогда бы не догадалась. Она провела рукой по всклокоченным, спутанным в эльфийский колтун волосам Августа, которые не поддавались никакому гребню, и сказала: – Но ты ведь знаешь, дорогой, знаешь. Ты все помнишь, не правда ли? Ведь помнишь? Август со стоном уткнулся в ее колени, а она продолжала перебирать и гладить его волосы. – И эти авто, Август, – что они об этом подумают? Шум, треск, вонь. Нахрап. Что они должны подумать? Что, если ты их распугаешь? – Нет, Ма, нет. – Они очень храбрые, Август. Помнишь, когда ты был ребенком, тот случай с осой: помнишь, какую отвагу проявил тот малыш? Ты ведь сам видел. Что, если… если ты их рассердишь и они замыслят… замыслят что-нибудь ужасное. Они могут, ты знаешь, что они это могут. – Я был тогда совсем дитя. – Неужели ты все забыл? – спросила Вайолет, как будто и не обращаясь к нему, а разговаривая сама с собой, спрашивая себя о странном чувстве, которое возникло у нее тогда. – Ты действительно все забыл? Неужели? А Тимми? А все остальные? – Вайолет приподняла голову Августа и вгляделась в его лицо, как бы изучая. – Август, ты забыл или… Ты не должен, не должен забывать, иначе… – А что, если им все равно? – спросил Август, уже признавший свое поражение. – Что, если это их вообще не волнует? Откуда у тебя такая уверенность, что им это не понравится? У них ведь свой мир, разве не так? – Не знаю. – Дедушка говорил… – Август, дорогой, я не знаю… – Ладно, – сказал Август, отстраняясь от Вайолет, – тогда я пойду и спрошу. Пойду и спрошу у них разрешения. – Он встал. – Если я спрошу у них разрешения и они ответят согласием, тогда… – Не представляю, как они смогут его дать. – Ну а если да? – Как ты можешь знать наверняка? Не делай этого, Август, они могут солгать. Обещай мне, что не сделаешь. Куда это ты? – Отправляюсь на рыбалку. – Август? Он ушел, и на глазах Вайолет вновь выступили слезы. Она торопливо смахивала горячие капли, которые катились и катились по ее щекам – от бессилия что-либо объяснить. То, что она знала, не могло быть высказано: слова для этого не годились; стоило ей попытаться, и все произнесенное вслух оказывалось ложью или глупостью. Они храбры, сказала она Августу. Они могут солгать, добавила она. И то и другое было неправдой. Они не были храбрыми и не могли солгать. Подобные слова истинны разве что для детей: если вы говорите ребенку «Дедушка ушел», в то время как дедушка умер, это звучит правдой, потому что дедушки больше нет и он никогда не появится. Но ребенок спрашивает вас: «А куда он ушел?» И вы обдумываете свой ответ, который будет уже менее правдивым, и так далее. И все-таки вы сказали ребенку правду, и он вас понял – по крайней мере, настолько, насколько вы сумели объяснить. Но дети Вайолет уже не были детьми. Она столько лет старалась претворить то, что знала, в язык, доступный Джону, в язык взрослых, – в сети для ловли ветра, передать Джону Смысл всего этого, Суть, Итог. О, этот добрый, великий человек! Он приблизился к пониманию главного настолько, насколько могли позволить его интеллект, неутомимое усердие, дисциплинированность ума и пристальное внимание к малейшим подробностям. Но во всем этом не было никакого Смысла, никакой Сути, никакого Итога. Думать о них таким образом было равносильно тому, чтобы пытаться выполнить некое задание, глядя на отражение в зеркале; как ни старайся, руки будут двигаться вопреки приказам – назад, а не вперед, налево, а не направо. Иногда Вайолет представлялось, что думать о них – в точности то же самое, что глядеть на себя в зеркало. Но что это могло означать? Вайолет не хотела, чтобы ее дети навсегда остались несведущими младенцами: вся страна, казалось, переполнена теми, кто неистово стремится повзрослеть, и хотя она никогда не ощущала себя взрослеющей, но и ничего не имела против взросления других; ее страшило лишь одно: если ее дети забудут то, что знали в детстве, им грозит опасность. В этом она не сомневалась. Но какая опасность? И каким, каким образом она должна их предостеречь? Ответов не находилось, ни единого. Все подвластное разуму и связной речи сделалось бы яснее при более точной постановке вопросов. Джон спрашивал ее: «Действительно ли существуют фейри?» Ответа не было. Джон, не ослабляя усилий, формулировал решающий вопрос более обстоятельно и в то же время еще точнее и определенней, однако и тут ответ никак не давался, только полнее и совершенней становилась форма вопроса, подверженного эволюции, подобно всему живущему (о чем ей твердил Оберон): вопрос обретал конечности и порождал органы, систему суставов, становясь и пребывая все более сложным, сжатым и неповторимым, до тех пор пока, заданный совершенно безупречным образом, сам не осознавал, что ответить на него невозможно. А потом всему этому был положен конец. Вышло последнее издание, и Джон умер, все еще в надежде дождаться ответа. И все же кое-что Вайолет знала. В кабинете Джона на письменном столе красного дерева, цвета бычьей крови, стояла большая черная пишущая машинка, щитком и костлявыми клешнями напоминавшая старого краба. Ради Августа, ради всех своих детей она должна сказать о том, что знает. Вайолет подошла к столу, села к машинке и задумчиво положила пальцы на клавиши, как пианист на клавиатуру рояля перед исполнением нежного, печального, почти неслышного ноктюрна. Заметив, что в каретке пусто, Вайолет разыскала листок почтовой бумаги и вставила его в челюсти машинки, однако он выглядел таким маленьким и мятым, что трудно было представить, как он выдержит удары клавиш. Двумя пальцами Вайолет выстучала строчку: вайолет заметки о них А ниже – слово, которое часто встречалось в бессвязных дневниках деда: tacenda[9] Что дальше? Вайолет провернула валик и напечатала: они не хотят нам добра Подумала немного над этой строкой и добавила ниже: но не хотят и вреда Она имела в виду, что им все безразлично и что их заботы никак не связаны с нашими: приносят ли дары (а они приносят), подталкивают к заключению брака или подстраивают несчастный случай (а это бывало), выслеживают и ждут (замечены и в таком) – ничто из этого не замышлялось с целью помочь или повредить смертным. Мотивы у них были исключительно свои собственные, если имелись вообще – Вайолет казалось порой, что мотивов у них не больше, чем у камней или времен года. они созданы а не рождены Подперев щеку рукой, Вайолет перечитала написанное, сказала «Нет», аккуратно забила иксами слово «созданы» и надписала «рождены», затем уничтожила слово «рождены» и надписала «созданы», однако тут же поняла, что одно не правдивее другого. Все без толку! Возможна ли хоть одна мысль о них без другой, противоположной, но столь же верной? Вайолет перевела строку и, вздохнув, напечатала: к ним нет двух одинаковых дверей Это ли она хотела сказать? Она хотела сказать: что для одного человека дверь, для другого ею не будет. Она также хотела сказать: любая дверь, сквозь которую ты пройдешь, захлопнется навсегда, и даже вернуться через нее уже нельзя. Она хотела сказать: нет двух дверей, которые вели бы в одно и то же место. Она хотела сказать, что к ним вообще нет дверей. И все же: на верхнем ряду клавиатуры Вайолет обнаружила звездочку (не знала, что на машинке вообще есть такой значок) и добавила ее к последней строке, которая теперь выглядела так: к ним нет двух одинаковых дверей* А ниже напечатала: *но дом это дверь Строчки заполнили уже весь листок, и Вайолет вынула его из машинки, чтобы перечитать написанное. Перед ней лежал конспект отдельных глав последнего издания «Архитектуры» – лишенный волнуемых ветром драпировок пояснений и обобщений, жалкий и неприкрашенный, и пользы от него было не больше, чем всегда. Вайолет медленно скомкала листок, думая о том, что ничего не знает, кроме одного: судьба, которая ждет ее и всех остальных, ждет их именно здесь (почему она не могла сказать, откуда ей это известно?), и оттого они должны держаться за Эджвуд и никуда далеко отсюда не уезжать; уж она-то сама никогда его не покинет. Это дверь, величайшая из дверей: волей случая или умышленно, дом Как-то стоял на самом краю или рубеже пространства Где-то Еще, и, когда придет конец, он окажется последней дверью на этом пути. Еще долго она будет распахнута, затем ее, по крайней мере, можно будет отворить или отпереть, если у вас есть ключ; но придет время, когда она захлопнется навсегда и перестанет быть дверью; и Вайолет очень не хотелось, чтобы кто-то из тех, кого она любит, остался в ту пору снаружи. Южный ветер, по утверждению «Удильщика», загоняет наживку прямиком в рыбий рот, однако у Августа дело не ладилось: отлично насаженными на крючок приманками никто не соблазнялся. Эзра Медоуз был уверен, что рыба лучше клюет перед дождем; старый Макдональд всю жизнь упорно это отрицал, а Август убеждался, что бывает и так и эдак: лучше всего рыба клюет на комаров и москитов, которых нужно наживлять так, чтобы казалось, будто по воде плывут пылинки, увлекаемые в глубину перепадами давления («Переменно», свидетельствовал двуличный барометр Джона), а все «джеки скотты» и «александры» Августа никуда не годились. Впрочем, о рыбалке он думал мало. Август пытался, вроде как пытаясь и не пытаться, увидеть или подметить, вроде бы не видя и не подмечая, какой-нибудь знак или ключ к некоему посланию; стараясь вспомнить, он в то же самое время старался забыть о том, что забыл, каким образом обычно появлялись подобные знаки или ключи и как он обычно их растолковывал. Ему следовало также постараться не думать: «Это – сумасшествие» и не думать о том, что поступает так только ради своей матери. И та, и другая мысль испортят все, что может произойти. Над поверхностью воды резвился, хохоча, беззаботный зимородок: его яркое оперение переливалось на солнце всеми цветами радуги, хотя подкрадывающийся вечер уже затемнил поток. «Я не сумасшедший», – повторил про себя Август. Сходство между рыбалкой и другим его предприятием заключалось в том, что, где бы на берегу ты ни стоял, казалось: вон там, чуть подальше, где поток обегал камни узкими струями, за поникшими ветвями ив, таится то самое, наиподходящее место, куда тебя всегда тянуло. Это ощущение нисколько не ослабевало, даже если, поразмыслив, ты сознавал, что наиподходящим местом было как раз то, где ты стоял пару минут назад, бросая долгие страстные взгляды туда, где стоишь теперь, и мечтая оказаться среди нескончаемой игры пятнистой светотени, под которой теперь находишься, ну и что из того; и не успел Август уяснить, что желания его сосредоточены, так сказать, на отрезке между Там и Здесь, как леска сильно натянулась, и удочка, которую он в рассеянности держал кое-как, чуть не вырвалась у него из рук. Август вздрогнул от испуга, как, должно быть, вздрогнула и рыба, неуклюже подсек добычу, не без борьбы вытащил ее из воды и ухватил руками; тени деревьев растворялись в вечернем сумраке; пойманная рыба смотрела на него с тупым изумлением, как и любая пойманная рыба; Август извлек крючок, сунул большой палец в костистый рот рыбы и точным движением сломал ей хребет. Когда он вынул палец, тот был испачкан слизью и холодной рыбьей кровью. Недолго думая, Август сунул палец себе в рот и пососал его. Зимородок, как раз совершавший очередной беспечный пируэт, окинул Августа взглядом и, с хохотом стрелой промчавшись над водной гладью, устроился на высохшем дереве. Положив рыбу в плетеную корзинку, Август выбрался на берег и сел в ожидании. Он был уверен: зимородок потешался именно над ним, а не над миром вообще: хохотал саркастически, мстительно. Хотя, возможно, думал Август, я и вправду смешон. В длину рыба не превышала и семи дюймов: едва хватит на завтрак. И что теперь?