Не отнимая от глаз салфетки, она выбежала из столовой. Со времени возвращения Смоки почти не видел ее лица – только, как и сейчас, удалявшуюся спину. – Ты и Софи были его любимицами, – дотронувшись до руки Дейли Элис, сказала Клауд. – Наверное, мне надо пойти присмотреть за ней, – нерешительно проговорила Мам, порываясь вскочить с места. – Сядь, Мам, сядь, – мягко остановил ее доктор. – Не то сейчас время. – Он положил Смоки картофельного салата, три миски которого стояли среди поминальных блюд. – Так вот. Берри et al. Это было лет тридцать тому назад… – Ты путаешь, – поправила его Мам. – Скорей уж сорок пять. – Возможно. Мы тут сидим на отшибе. Чтобы не надоедать властям штата с нашими малышами, мы открыли маленькую частную школу. Вовсе никакой это не каприз. Но постепенно выяснилось, что учебная программа нашей школы должна соответствовать Стандартам. Стандартам, официально выработанным педагогами штата. Наши дети научились читать и писать ничуть не хуже других, овладели арифметикой; но в программе указывалось, что они должны изучать также историю, основы гражданского права, или как их там, и уйму всякой другой чепухи, которая отнюдь не казалась нам необходимой. В конце концов, если вы умеете читать, Мир Книг открыт для вас, а если вы любите читать, то с книгами не расстанетесь. Если же нет, то мигом забудете все, что вас заставили прочитать. Обитают здесь совсем не невежды: во всяком случае, имеют понятие – вернее, множество различных понятий – о том, какие знания особенно важны, однако этим знаниям в школе почти что не учат. Ну вот, дело и повернулось так, что нашу маленькую школу закрыли и всем детям пришлось пару лет посещать другую школу… – Чиновники заявили, что наша программа не готовит детей к реальной жизни, – добавила Мам. – А что в ней такого реального? – раздраженно полюбопытствовала Клауд. – Все, что мне в последнее время доводилось видеть, реальным вовсе не кажется. – Это было сорок лет тому назад, Нора. – Жизнь с тех пор реальнее не сделалась. – Одно время я посещала общеобразовательную среднюю школу, – сказала Мам. – Это было не так уж плохо. Только нужно было приходить всегда минута в минуту к строго определенному времени, причем каждый день – весной и зимой, в холод и в жару; и, кроме того, не разрешали уходить раньше строго определенного времени, причем тоже каждый день. – При воспоминании об этом на лице Мам выразилось изумление. – А как обстояло дело с основами гражданского права и всем прочим? – спросила Дейли Элис, стиснув под столом руку Смоки, потому что заранее известный, освященный временем ответ сражал наповал. – Ну, ты ведь знаешь как? Я решительно ничего не помню. Ничегошеньки. Именно так Смоки и представлял Систему Школьного Образования. Большинство детей, которых он знал, начисто забывали все, чему их учили в школе, как только покидали свои (таинственные для него) классы. «Ого, – говаривал он, – вам бы следовало поучиться у моего отца: он вам не позволил бы ничего забыть». С другой стороны, когда его спрашивали о таких незыблемых атрибутах школьных лет, как Клятва на верность флагу, или День древонасаждений, или принц Генрих Мореплаватель, он выказывал полнейшее невежество. Все считали его странным, если вообще обращали на него внимание. – Итак, у отца Клода Берри начались неприятности из-за того, что он не пускал сына в обычную школу, – продолжала рассказ бабушка Клауд. – Дело дошло до Верховного суда. – Это сильно повредило нашим банковским счетам, – заметил доктор. – Но в итоге решение вынесли в нашу пользу, – заключила Мам. – Потому что, – пояснила Клауд, – вопрос прямо связан с религией. Так мы заявили. Вроде амишей, слышали о них? – Она лукаво усмехнулась. – Прямо связан с религией. – Решение эпохальное, – вставила Мам. – Впрочем, о нем никто и не узнал, – произнес доктор, вытирая губы. – Мне кажется, что суд был и сам удивлен собственным решением и предпочел его не разглашать; не стоило давать людям пищу для размышлений – смущать умы, если можно так выразиться. Но нас с тех пор никто не беспокоил. – Нам дали хороший совет, – сказала Клауд, опустив глаза, и все молча с ней согласились. Смоки, налив себе еще стаканчик хереса, заговорил, порицая невежество, о пробелах в учебных программах, известных ему не понаслышке, и о превосходном образовании, которое он тем не менее получил и никаким другим образом не мог бы его получить, как вдруг доктор Дринкуотер неожиданно ударил по столу ладонью, точно аукционист молотком, и воззрился на Смоки глазами, засиявшими от внезапной идеи. – Ну, и как насчет этого? – спросила Дейли Элис гораздо позднее, когда они уже лежали в постели. – Насчет чего? – Насчет того, что предложил Па. Они укрывались одной только простыней: жара начала спадать лишь к полуночи, повеяло ветерком. Продолговатые белые холмы и долы, образованные контурами тела Дейли Элис, сотряслись от катаклизма, и глазам предстал новый природный ландшафт. – Не знаю, – вяло ответил Смоки, чувствуя пустоту в мыслях и не в силах противостоять сонливости. Он попытался сосредоточиться и ответить определеннее, но вместо этого погрузился в сон. Дейли Элис вновь нервно заворочалась, и Смоки очнулся. – Что такое? – Я думаю про Оберона, – тихо проговорила Дейли Элис, уткнувшись лицом в подушку. Смоки приподнял ее, и она, спрятав лицо у него на плече, всхлипнула. Он погладил ее волосы, мягко погрузив в них пальцы: она, словно кошка, очень любила, когда ее так ласкают, и Смоки продолжал гладить, пока она не заснула. И тогда Смоки обнаружил, что лежит, уставившись в искрящийся призрачный потолок, и слегка удивляется своей бессоннице: ведь он ничего не знал о неписаном правиле, согласно которому один супруг может обменять сон другого на собственное бодрствование; об этом правиле ни словом не упоминалось ни в одном брачном контракте. Да, что же все-таки насчет этого? Его приняли здесь, признали: о том, что он когда-нибудь может уйти, даже и вопроса не возникало. Поскольку до сих пор ничего не говорилось об их совместном будущем, он и сам о нем как-то не задумывался: он еще не привык к тому, что перед ним лежит будущее, так как его настоящее всегда было таким неопределенным. Но теперь, когда он лишился безличности, необходимо принять решение. Смоки осторожно заложил руки за голову, чтобы не потревожить еще чуткий сон Элис. Что он теперь собой представлял, если вообще представлял что-то? Безличный, он мог быть и никем, и кем угодно; теперь в нем проявятся свойства личности, черты характера, симпатии и антипатии. Пришлась ли ему по вкусу идея о том, чтобы жить в этом доме и преподавать в школе – религиозной вроде бы, судя по их словам? Соответствует ли это его новому складу? Смоки посмотрел на смутно белевшую цепь снежных вершин – тело Дейли Элис, свернувшейся под простыней. Если он и стал личностью, то в этом ее заслуга. А если он и личность, то, по-видимому, самая незначительная, второстепенный персонаж в чьем-то повествовании – небывалой истории, в которую он угодил. У него будут свои входы и выходы, время от времени ему станут поручать короткие реплики в диалогах. А если персонаж окажется брюзгливым школьным учителем или еще кем-то – особого значения не имело: все будет идти своим чередом, как предписано. Ну ладно. Смоки внимательно прислушался к себе, пытаясь обнаружить, не вскипает ли в нем чувство сопротивления. Да, он испытывал ностальгию по утраченной безличности, по бесконечным возможностям, которые она сулила; но рядом с ним слышалось дыхание Элис, дыхание целого дома, и, ощутив себя в одном ритме с ними, он уснул, так ничего и не решив. Когда тени под луной мягко переместились с одного конца Эджвуда на другой, Дейли Элис приснилось, что она стоит на лугу, усыпанном цветами, словно звездами, а на холме высится дуб в обнимку с терновником, и ветви переплелись, будто пальцы. А в отдаленной спальне за холлом Софи приснилось, что в ее локте со скрипом отворилась крошечная дверца, сквозь которую дул ветер, проникая глубоко-глубоко, до самого сердца. Доктору Дринкуотеру приснилось, что он сидит за своей пишущей машинкой и выстукивает следующее: «Есть на свете одно старое-престарое насекомое, которое живет в земляной норе. Июньским днем оно надевает летнюю соломенную шляпу, в три руки берет трубку, посох и лампу (а еще половина рук свободна) и вслед за червяком, по корням, добирается до лестницы, которая ведет к дверце, открытой в простор голубого лета». Написанное показалось доктору чрезвычайно важным, но, пробудившись, он, несмотря на все старания, не смог вспомнить ни единого слова. Ма, спавшей бок о бок с ним, снилось, что супруг находится не у себя в кабинете, а с ней на кухне, и она без конца вынимает из духовки противень за противнем, на которых лежат круглые коричневые булочки; а когда он спросил, что это такое, она ответила: «Годы». Книга вторая Секрет Братца Северного Ветра I Пастух у Вергилия узнал наконец Любовь и обнаружил, что она – уроженка утесов. После смерти Джона Дринкуотера в 1920 году Вайолет, не в состоянии вынести случившееся и даже поверить в предсказанные ей картами тридцать с лишним лет жизни без него, надолго удалилась в комнату на верхнем этаже. Ее густые темные волосы покрылись преждевременной сединой, эльфийская фигурка еще больше истончилась из-за внезапного полного отвращения ко всякой еде: все это делало ее старше не по годам, хотя она и выглядела молодой. Ее гладкая кожа оставалась такой еще много лет; темные ясные глаза так и не утратили неукротимого блеска, свойственного детям или дикарям: именно это в прошлом веке впервые увидел в них Джон Дринкуотер. Комната была приятная, и окна ее выходили сразу на несколько сторон. В одном углу под сводчатым потолком находилась ниша, занимавшая половину купола (снаружи он выглядел полным); здесь помещался просторный шезлонг с пуговицами. Где-то Еще – кровать, за легкими прозрачными занавесками, со стеганым одеялом из гагачьего пуха и кружевными накидками цвета слоновой кости, которыми, как помнилось Вайолет, ее мать собственное унылое супружеское ложе никогда не покрывала; широкий стол красного, отливавшего бычьей кровью дерева, заваленный бумагами Джона Дринкуотера: сначала Вайолет думала привести их в порядок и, может быть, опубликовать (ему нравилось печатать свои труды), но в конце концов горы бумаг так и остались лежать на столе под медной лампой на длинной ножке, напоминавшей гусиную шею; горбатый потрескавшийся кожаный чемодан, из которого извлекались все эти бумаги с записями и куда они спустя годы будут снова сложены; пара покосившихся кресел у камина – с потертым бархатом, но уютных; всякие безделушки: серебряные и черепаховые гребешки и расчески, ярко раскрашенная музыкальная шкатулка, необычные карты: позже ее дети, внуки и посетители будут вспоминать, что все это и составляло главное украшение комнаты. Ее дети, кроме Августа, не обижались на Вайолет за отрешенность и уединенный образ жизни. Если она и появлялась где-то, то как бы лишь частью своего существа, и нынешнее состояние казалось не более чем естественным продолжением ее повседневной замкнутости. Все, кроме Августа, любили ее горячо и без каких бы то ни было оговорок – и часто спорили между собой о том, кто принесет ей наверх скромный обед, чаще всего уносимый обратно нетронутым, кто разведет огонь у нее в камине, прочитает ей письма или первым сообщит новость. – Август нашел новое применение своему «форду», – сказал как-то Оберон, когда они вместе просматривали некоторые его фотографии. – Снял колесо и прицепил его с помощью приводного ремня к пиле Эзры Медоуза. Мотор будет приводить в действие пилу и распиливать бревна. – Я надеюсь, они не заедут слишком далеко, – ответила Вайолет. – Что? Да нет, – рассмеялся Оберон, догадавшись, что Вайолет представила себе, как «Модель Т» с пилой вместо колеса продирается по лесу, сваливая на пути все деревья. – Нет, машину поставили на колоды, так что колеса только крутятся, но никуда не едут. Теперь она для пилки, а не для поездок. – О. – Тонкие руки Вайолет тронули чайник, проверяя, не остыл ли он. – Какой он умный, – добавила она с таким видом, будто подразумевала что-то другое. Идея была отличная, хотя и не принадлежала Августу. Он прочитал об этом устройстве в иллюстрированном техническом журнале и уговорил Эзру Медоуза попробовать. На практике дело оказалось немного сложнее, чем было описано в журнале: приходилось поминутно вскакивать с водительского места, чтобы изменить скорость движения пилы, заводить заглохший мотор рукояткой всякий раз, когда пила врезалась в сучок, и, стараясь перекричать стоявший грохот, перекликаться с Эзрой: «Что? Что?» Августа, собственно, не очень-то интересовала пилка дерева. Но он обожал свой «форд» и хотел испробовать все его возможности – от езды сломя голову по железнодорожным путям, напоминавшей скачку, до фигурного катания со скольжением и вращением на месте, подобно четырехколесному Нижинскому, на замерзшем озере. Недоверчивый поначалу Эзра, во всяком случае, не выказывал и тени легкомысленного презрения к шедевру Генри Форда, которое питали его домочадцы или такие люди, как Флауэрзы; к тому же стоявший во дворе Эзры тарарам постоянно отвлекал от домашних хлопот его дочь Эми. Один раз она вышла из дома понаблюдать, рассеянно оттирая тряпкой луженую сковородку; потом выглянула снова – как всегда, с руками в муке и в запачканном мукой переднике. Приводной ремень лопнул и бешено затрепыхался в воздухе. Август выключил мотор. – А ну-ка, Эзра, взгляни на эту кучу. – (Свеженапиленные желтые чурбаны с коричневыми ободками, громоздясь, валялись по всему двору, издавая сладковатый запах смолы и горячей выпечки.) – Вручную ты провозился бы не меньше недели. Что скажешь? – Отлично. – А ты что думаешь, Эми? Правда, хорошо? Она улыбнулась и застенчиво опустила глаза, как будто хвалили ее. – Отлично, – повторил Эзра. – А ты кыш отсюда! Эта реплика была адресована Эми, на лице которой тотчас проступило выражение уязвленного высокомерия – столь же милое для Августа, как и ее улыбка. Эми вскинула голову и медленно, нога за ногу, удалилась, чтобы не создавать впечатления, будто ее прогнали. Эзра молча помог Августу вернуть «фордовское» колесо на место. Неблагодарное молчание показалось Августу тягостным, но он подумал, что фермер, возможно, боится раскрыть рот, дабы не возникло вопроса о вознаграждении. Но бояться ему было нечего: Август, в отличие от младших сыновей во всех старинных сказках, знал, что не может в награду за выполнение непосильного задания (напилить за день пару сотен досковых футов) потребовать руки его прекрасной дочери. Возвращаясь домой по знакомой дороге, поднимая клубы привычной пыли, Август остро ощущал нерасторжимое соответствие (все другие усматривали здесь, наоборот, противоречие) своего автомобиля вершине лета. Без особой надобности он слегка подрегулировал дроссель, кинул соломенную шляпу на соседнее сиденье и подумал, что если вечер окажется тихим, то можно будет поехать на рыбалку в одно из известных ему местечек. Он испытывал блаженство – чувство, которое теперь нередко охватывало его, а впервые пришло, когда он приобрел свой автомобиль, поднял похожий на крыло летучей мыши капот и увидел двигатель, привод трансмиссии и прочие детали мотора, скромные и столь же необходимые, как ему – собственные внутренние органы. У него появилось ощущение, что наконец-то его знания о мире достаточны для того, чтобы жить в нем: мир и его понимание мира составляли теперь единое целое. Он назвал это чувство «ростом» и действительно чувствовал, будто растет, хотя временами, испытывая буйный восторг, удивленно спрашивал себя, не превратится ли в некое подобие «форда», не станет ли, чего доброго, самим Фордом: он не мог вообразить другого инструмента, а равно и другого человека, столь же невозмутимо целенаправленного и совершенного: о подобной судьбе оставалось только мечтать. Казалось, будто все сговорились, чтобы сбить его с пути. Когда он сказал папаше (он называл своего отца «папашей» про себя и в присутствии Эми, хотя обратиться так к самому Джону не смел), что в этой местности не помешало бы устроить гараж, где можно заправлять автомобили бензином, делать мелкий ремонт и продавать «форды», и выложил перед Джоном брошюрки и проспекты, которые получил от компании Форда, с указанием списка расходов на создание небольшого торгового агентства (он умолчал, что хотел бы сам стать агентом, понимая, что в шестнадцать лет слишком молод для этого, но был бы счастлив, очень счастлив накачивать бензин и устранять неполадки), его отец лишь улыбнулся и, даже бегло не просмотрев брошюры, сидел, кивая головой, и слушал объяснения сына только из любви к нему и еще потому, что любил ему потакать. Наконец он спросил: «Тебе бы хотелось иметь собственный автомобиль?» Конечно, Августу хотелось, но он чувствовал, что с ним обращаются словно с мальчишкой, хотя он, как взрослый, так тщательно продумал идею с гаражом, прежде чем обратиться к отцу. А его отец, чьи заботы были на редкость ребяческими, только улыбнулся, как будто услышал о каком-то безумном детском желании, и купил сыну автомобиль единственно ради того, чтобы его успокоить. Но проблемы это не разрешило. Папаша этого не понимал. Война все изменила. До нее никто ни о чем не знал. Можно было гулять в лесу, выдумывать истории и видеть разные разности, если уж очень этого хотелось. Но оправданий этому не осталось. Теперь над всем господствует знание – реальное знание о том, как мир функционирует и как им управлять. Управление. «Водитель автомобиля „Форд – Модель Т“ легко и просто включит зажигание. Управление осуществляется следующим образом…» И Август прилежно собирал все эти инструкции, рациональные и ладные, чтобы упрятать с глаз долой неразбериху своего безумного детства, подобно тому, как пыльник, плотно застегнутый до самого подбородка, скрывает костюм. – Тебе нужен, – сказал Август матери в тот день, – свежий воздух. Давай с тобой прокатимся. Ну же! Он подошел, чтобы взять ее за руки и помочь ей подняться с шезлонга, но, хотя она и протянула ему руки, оба знали, поскольку разыгрывали точно такую же сценку уже не в первый раз, что Вайолет с места не поднимется и уж наверняка никуда не поедет. Но руки его она не отпускала. – Ты можешь потеплее укутаться, да и все равно по этим дорогам больше пятнадцати миль в час не выжать… – Ох, Август! – Нечего зря охать, – проговорил он, позволяя Вайолет притянуть его к себе, усаживаясь рядом, однако уклоняясь от ее поцелуя. – Ты прекрасно знаешь, что у тебя все хорошо: во всяком случае, ничего действительно худого нет. Ты просто слишком много думаешь. То, что строго выговаривать матери, будто непослушной девчонке, приходилось ему, младшенькому, хотя были и дети постарше, которым и следовало бы больше заботиться о матери, вызывало у Августа досаду, но ничуть не огорчало Вайолет. – Расскажи мне, как прошла пилка, – попросила Вайолет. – Малышка Эми тоже была там? – Не такая уж она и малышка. – Нет-нет. Конечно же нет. Но она такая хорошенькая. Август заподозрил, что покраснел, и ему показалось: мать это заметила. Август смутился, считая не совсем приличным, если его мать подумает, будто он относится к девушкам иначе чем со снисходительным равнодушием. По правде сказать, лишь к немногим девушкам он в самом деле так относился, и все это знали. Даже сестры с понимающими улыбками снимали пушинки с отворотов его пиджака и зачесывали назад его густые, непокорные, как у матери, волосы, стоило ему как бы невзначай обронить, что вечерком он собирается заглянуть к Медоузам или Флауэрзам. – Послушай, Ма, – начал он с повелительной ноткой в голосе, – послушай меня внимательно. Ты помнишь, что еще до смерти отца мы говорили с ним об устройстве гаража, создании агентства и прочее. Он был не в восторге от этой идеи, но с тех пор прошло четыре года, и тогда я действительно был слишком молод. Не вернуться ли нам к этому разговору сейчас? Оберон считает, что это отличная идея.