Как долго будет длиться Повесть, спросила Вайолет у миссис Андерхилл, и та ответила ей: ты, и твои дети, и дети твоих детей – все сойдут в могилу, прежде чем Повесть будет рассказана до конца. Вайолет взялась за шнур от лампы, но потянула его не сразу. Что она наделала? Может, это ее вина, раз она не поверила, что Повесть столь длинна? Наверное, так. Но она изменится. Она исправит все, что в ее силах, если только хватит времени. Должно хватить. Вайолет потянула за шнур: в окнах теперь стояла ночь, а комната вновь стала комнатой. Огромная луна, посмотреть на восход которой Август позвал Маргарет Джунипер, взошла, хотя они даже не заметили этого. «Урожайная луна», утверждал Август, и даже спел об этом Мардж песенку, пока они мчались вперед; однако взошедшее на небо громадное, щедрое, янтарного цвета светило вовсе не означало осеннего равноденствия, которое должно было наступить только через месяц: сейчас был всего лишь последний день августа. Их заливал лунный свет. Теперь они могли смотреть на луну сколько захочется: Август, слишком разволнованный и пресыщенный, словно и не замечал Мардж, которая тихонько всхлипывала рядом с ним (может быть, даже от счастья – кто его знает?). Говорить Август был не в состоянии. Он вообще сомневался, сумеет ли когда-нибудь открыть рот не для того, чтобы пригласить на свидание или предложить руку и сердце. Разве что прикусит язык… Но он знал, что это ему не под силу. Маргарет подняла освещенную луной руку и, смеясь сквозь слезы, потеребила его усики, которые он начал отращивать. – Такие чудные, – сказала она. От прикосновения ее пальцев Август, будто кролик, подергал носом. Почему они всегда трогают его усы не так, как надо, неприятно поддевают их снизу: неужели ему придется их сбрить? Алые губы Маргарет вспухли, уголки рта покраснели от поцелуев и слез. Ее кожа, как он и представлял себе, по сравнению с его кожей была необычайно нежной, зато совсем неожиданной оказалась россыпь розоватых веснушек, хотя ее гибкие обнаженные бедра на скользком от пота сиденье и отливали безупречной белизной. Сквозь расстегнутую блузку виднелись ее крохотные, новенькие грудки, завершавшиеся крупными, изменчивыми сосками: казалось, обе они только-только выступили из мальчишеской грудной клетки. Светлые жесткие волоски были совсем малюсенькими. О боже, навидался он тайных местечек. Август с необыкновенной силой ощутил всю странность освобожденной от покровов плоти. Следовало прятать эти уязвимые, беззащитные диковины, нежные, как тело улитки и ее чуткие рожки; обнаженность их выглядела чудовищной; Августу захотелось скрыть увиденное у Маргарет обратно в ее хорошенькое нижнее белье, гирляндой развешанное внутри машины, однако при одной мысли об этом желание восстало в нем вновь. – О-о, – сказала Маргарет. Ей, пожалуй, немногое досталось от олуха, с жадной прожорливостью лишившего ее девственности: слишком многими другими мыслями она была занята. – Ты снова сделаешь это прямо сейчас? Август промолчал: от него ничего не зависело. С таким же успехом можно было спрашивать форель, поддетую крючком, будет она еще трепыхаться или же нет. Сделка есть сделка. Август только недоумевал, почему после того, как узнаешь женщину, а она усвоит некоторые основы, вторая близость нередко дается труднее, с меньшим соответствием, чем первая: начинают мешать колени, локти. Впрочем, ничто из этого не мешало Августу при соединении влюбиться в Маргарет еще более страстно, чего он вовсе не ожидал. О, какие же они разные – тела, груди, запахи! Август даже не подозревал, что они настолько несхожи и неповторимы – так же как лица и голоса. Он узнал слишком много. Застонав от избытка любви и знания, переполнявших его, Август припал к Маргарет. Было уже поздно; луна, взобравшись высоко на небо, уменьшилась, стала белой и холодной. Твоя печальна поступь. Из глаз Маргарет вновь покатились слезы, хотя они казались скорее природной секрецией, вызванной, быть может, лунным притяжением; она спешила скрыть свою наготу, но отнять ее у Августа было больше нельзя. – Я рада, Август, – спокойно обратилась она к нему. – Рада, что это произошло между нами один раз. – Что ты хочешь сказать? – Август не узнал своего голоса: он походил на хрип животного. – Один раз? Маргарет смахнула с лица слезы тыльной стороной ладони: впотьмах она никак не могла застегнуть подвязку. – Потому что я никогда его не забуду. – Нет. – Во всяком случае, помни об этом. – Маргарет подбросила платье и очень ловко натянула его на голову, потом, изогнувшись, немного поерзала на месте, и платье опустилось на нее, как опускается занавес по окончании спектакля. – Да, Август. – Она откинулась к дверце, сжав руки и распрямив плечи. – Ты меня не любишь, и это так. Да. Я знаю о Саре Стоун. Все знают. Все хорошо. – О ком ты говоришь? – Будто уж! – Маргарет посмотрела на него укоризненно: стоит ли портить все ложью, неуклюжим отпирательством? – Ты ее любишь. Это правда, и ты это прекрасно знаешь. Ответить Августу было нечего. Это действительно была правда. В нем происходила такая грандиозная внутренняя борьба, что он мог только наблюдать за ней со стороны, а шум ее не давал прислушаться к словам Маргарет. – У меня этого больше никогда ни с кем не будет, никогда. – Храбрость у Маргарет иссякла, губы ее задрожали. – Я уеду, и буду жить с Джеффом, и никогда никого больше не полюблю, всегда помни об этом. – Джефф был ее добрым братом; он работал садовником, ухаживая за розами. Маргарет отвернула лицо. – А теперь отвези меня домой. Не проронив ни слова, Август выполнил ее просьбу. Шум внутри тебя – все равно что пустота. Опустошенный, Август смотрел, как Маргарет выбралась из машины, прошла, раздробив лунные тени от листвы, сама раздробленная лунным светом, ни разу не оглянувшись, а если бы даже и оглянулась, он этого бы не увидел. Опустошенный, Август отъехал от перекрестка с пляшущими тенями и повернул в сторону дома. Опустошенный, он не чувствовал себя человеком, принявшим решение, он чувствовал только пустоту, когда свернул с серой, посыпанной мерцавшим гравием дороги; подпрыгнув, перескочил через канаву, перевалил через насыпь и (не дрогнув, очертя голову) направил свой «форд» по серебристому простору некошеного пастбища и дальше, дальше, пока пустоту не вытеснила решимость, которая также казалась пустотой. Двигатель заработал с перебоями: кончался бензин. Август изо всех сил жал на педаль, понукая автомобиль; мотор, задыхаясь и фыркая, протащил «форд» еще немного вперед и окончательно заглох. Если бы на расстоянии десяти миль отсюда находился этот чертов гараж, проку от него было бы мало. Август минуту-другую посидел в остывающей машине, стараясь вообразить конечный пункт, но не думая о нем. Задал себе вопрос (последнее освещенное окошко здравой мысли, гаснущее): подумает ли Мардж, что он сделал это ради нее. Что ж, в известном смысле так оно и будет: набьет карманы камнями – тяжелыми камнями – и просто расслабится. Смоет с себя все долой. Шум опустошенной решимости напоминал холодный грохот водопада: тот, казалось, стоял у него в ушах; интересно, услышит ли он в вечности еще что-нибудь, лучше бы – ничего. Август вылез из автомобиля, отвязал беличий хвост: его необходимо вернуть; может быть, они Как-то возвратят ту плату, которую он внес за все это; и, скользя и спотыкаясь в лакированных туфлях соблазнителя, побрел в лес. – Мама? – удивленно спросила Нора, остановившись в холле с пустой чашкой и блюдцем в руках. – Что ты тут делаешь? Вайолет безмолвно стояла на лестнице, не шелохнувшись, с отрешенным, сомнамбулическим видом. На ней было надето платье, которое Нора не видела несколько лет. – Об Августе ничего не слышно? – спросила она тоном, заранее предполагающим отрицательный ответ. – Нет. Ничего. С того дня, когда сосед сообщил им, что обнаружил в поле брошенный на волю стихий «форд» Августа, прошло две недели. После долгих колебаний Оберон предложил Вайолет обратиться в полицию, но сама мысль об этом была невероятно далека от того, что представляла себе Вайолет, и Оберон даже усомнился, слышала ли она его вообще: судьбу, уготованную Августу, с помощью полиции невозможно было ни изменить, ни даже хоть как-то выяснить. – Знаешь, это я виновата во всем, – сказала Вайолет слабым голосом. – Что бы там ни случилось. Ох, Нора, Нора. Нора бросилась к ней, так как Вайолет, покачнувшись, села на ступеньки, словно у нее вдруг подкосились ноги. Она взяла Вайолет за руку, чтобы помочь ей подняться, но Вайолет схватила предложенную ей руку и стиснула так, будто не она, а Нора нуждалась в помощи. Нора опустилась на ступеньку рядом с ней. – Как я ошиблась, какая же я бестолковая, – проговорила Вайолет. – Дала маху, сглупила. И вот видишь, что из этого вышло. – Не понимаю, – отозвалась Нора. – О чем ты говоришь? – Я ничего не видела… Я думала… Послушай, Нора: я хочу поехать в город. Хочу увидеть Тимми и Алекса, побыть у них подольше, повидать их малыша. Ты поедешь со мной? – Конечно, – кивнула Нора. – Но… – Вот и хорошо. Да, Нора. Твой молодой человек. – Какой молодой человек? – Нора потупилась. – Генри. Харви. Может быть, ты думала, что я не знаю, но я знаю. Я думаю… Я думаю, что ты и он… Вы должны поступать так, как вам нравится. Если тебе когда-нибудь покажется, будто я говорила что-то против, знай, что это не так. Ты должна делать именно то, что тебе по сердцу. Выходи за него замуж, уезжай… – Но я не хочу уезжать. – Бедняжка Оберон, теперь-то уже, наверное, поздно: войну он прозевал и… – Мама, – перебила ее Нора, – о чем ты говоришь? Вайолет помолчала. Потом повторила: – Это моя вина. Я не подумала. Так тяжело – мало знать или догадываться о немногом и удерживаться от того, чтобы помочь или хотя бы присматривать за тем, чтобы все шло хорошо; трудно не бояться, не думать, что достаточно малой малости – самой малой: сделаешь ее – и все испортишь. Но ведь это не так, правда? – Не знаю. – Да-да, не так. Видишь ли… – Вайолет стиснула тонкие, бледные руки и закрыла глаза. – Все это – Повесть. Только длиннее и необычнее, чем мы себе представляем. Длиннее и необычнее, чем мы можем себе представить. А ты должна, – Вайолет открыла глаза, – ты должна, и я должна тоже… забыть. – Забыть что? – Забыть о том, что Повесть рассказывается. Иными словами – ну неужели тебе непонятно? – если бы мы не знали то немногое, что знаем, мы бы никогда не вмешивались, никогда не портили дело; но мы знаем, только вот знания нашего недостаточно; и потому угадываем неверно, запутываемся, и нас приходится поправлять способами – порой такими странными, что… Ох, бедный, милый Август! Самый вонючий, самый шумный гараж был бы лучше, теперь я точно знаю… – Но как тогда насчет особой судьбы и всякого такого? – Нору встревожило отчаяние матери. – Насчет Защищенности и всего прочего? – Да, – откликнулась Вайолет. – Возможно. Но это мало что значит, раз мы не можем ничего понять, не можем разгадать смысл. Поэтому мы должны забыть. – Разве мы сумеем? – Мы не сумеем. – Вайолет устремила вперед пристальный взгляд. – Но мы можем молчать. И умно распорядиться нашими знаниями. И еще мы можем – ну до чего же это странный, ужасно странный способ жить – мы можем хранить тайны. Ведь можем? Ты можешь? – Наверное. Не знаю. – Что ж, нужно научиться. Мне тоже нужно. Нужно нам всем. Никогда не рассказывать о том, что знаешь или что думаешь: этого никогда не будет достаточно и никогда не станет истиной ни для кого, кроме тебя самого, а все прочие поймут совсем иначе; никогда не надеяться и никогда не бояться; и никогда, никогда не принимать их сторону против нас, и все же – я, правда, не знаю, как – но Как-то им доверять. Мы должны вести себя так отныне и всегда. – И долго? Прежде чем Вайолет успела ответить, если нашла бы ответ, дверь библиотеки, видневшаяся сквозь толстые перила, со скрипом отворилась; показалось бледное, измученное лицо и вновь исчезло. – Кто это? – спросила Вайолет. – Эми Медоуз, – ответила Нора и покраснела. – Что она делает в библиотеке? – Она пришла в поисках Августа. Она говорит, – теперь Нора стиснула руки и закрыла глаза, – она говорит, что ждет ребенка от Августа. И недоумевает, куда он пропал. Семя. Вайолет вспомнила миссис Флауэрз: Это Повесть? Надежда, удивление, радость. Она едва не рассмеялась легкомысленным смехом. – Ну да, я тоже недоумеваю. – Она просунулась между перилами и сказала: – Выходи, золотко. Не бойся. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы Эми могла выскользнуть, и, хотя девушка осторожно притворила ее за собой, дверь, защелкнувшись на замок, грохнула с протяжным гулом. – О, – тихо вскрикнула девушка, не сразу узнав женщину на лестнице, – миссис Дринкуотер. – Подойди сюда, – проговорила Вайолет. Она похлопала себя по коленям, словно приглашая запрыгнуть котенка. Эми поднялась по лестнице туда, где сидели Вайолет с Норой – посреди пролета. Она была в домашнем платьице, в толстых чулках и выглядела еще прелестней, чем запомнила Вайолет. – Ну а теперь расскажи, что случилось. Эми села ступенькой ниже, съежившись с несчастным видом, с большим мешком на коленях, словно беженка. – Августа здесь нет, – сказала она. – Да, это так. Мы… мы сами точно не знаем, где он. Эми, теперь все будет хорошо. Не волнуйся. – Нет, – мягко возразила девушка. – Теперь уже никогда не будет хорошо. – Она подняла глаза на Вайолет. – Он сбежал?