Второй цветок на могиле Эммы. В стеклянной вазе, рядом с той, в которой стоял первый. Фиолетовый. Лиловый. Коричневатый. Еще одна ветка репейника, через неделю после первой. Я заметил его сразу же, едва ступил на тропинку. Не прошло и сорока минут, как я открыл кладбище, значит, его принесли недавно. Я поспешил к входу, рассматривая немногих в этот час посетителей в поисках виновника. Через минуту, показавшуюся мне нескончаемой, я был у ворот. Остановился, перевел дух, подлая нога ныла; простоял там как минимум полчаса, вышла одна вдова Челла́ра. Хотя кладбище разбито по плану и территория его ограничена, оно тем не менее кажется лабиринтом: нехитрая геометрия перпендикулярно пересекающихся дорожек, одинаковых, как плетение рыболовной сети, и как все, что само на себя похоже, вызывающих ощущение бесконечности; высокие стены семейных склепов, заслоняющие обзор; узкие боковые проходы, протоптанные посетителями, чтобы срезать углы, и образующие недолговременные перекрестки. И вот в этом лабиринте нежданно-негаданно объявился кто-то, взявшись невесть откуда. Чувство бессилия захлестнуло меня: на кладбище непроизвольно чувствуешь, что за тобой наблюдают, когда проходишь мимо памятников с фотографиями, которые на тебя смотрят и, кажется, следуют за тобой, но в то утро я почувствовал, что наблюдает живой человек, может быть, тот же самый, который принес репейник; наблюдает за мной издалека, следит за моими движениями. Я до полудня не прекращал смотреть, кто входил и выходил, какие цветы несли, особенно, кто сворачивал в сторону Эммы. Одно не подлежало сомнению: первый цветок был неслучайным. Весь день я думал только о втором цветке. В библиотеке постарался найти информацию о репейнике и натолкнулся на легенду, согласно которой растение появилось после смерти одного сицилийского пастуха, которая настолько опечалила Землю, что на ней вырос репейник – символ боли утраты. Полдень – выдав кому-то книгу, кому-то посоветовав, что почитать, – я посвятил автобиографии Корильяно, продолжавшей меня удивлять изысканностью стиля и глубиной размышлений, сопровождавших то или иное событие, о котором автор вел речь. Должен, однако, заметить, что читал рукопись не только как литературное произведение, но и как документальную хронику жизни в надежде где-нибудь натолкнуться на след, ведущий к Эмме, не на прямой разговор о ней, конечно, но хотя бы на слухи или какой-нибудь факт, косвенно отсылающий к ней, загадочная смерть иностранки, событие из полицейской хроники о навсегда пропавшем человеке, похороны неимущей женщины, не скопившей денег даже себе на надгробный памятник. Пока ничего такого я не нашел, но я был только на середине рукописи, и посему не терял надежду. Отправился запереть кладбище на четверть часа позже обычного. Если кто-то из посетителей хотел рассказать мне о странностях, которые на кладбище часто происходят, тот дожидался часа закрытия, когда почти все уже разошлись. Так произошло и в тот вечер, когда я обнаружил Марканто́нио Паргели́ю, стоявшего у ворот наподобие дорической колонны и державшего в руке что-то, завернутое в зеленый платок. Он вылез из своего мотокара, увидев издали, что я подхожу. – У вас есть минута? Надо поговорить. Только не здесь. Я кивнул ему следовать за мной, и мы вошли в подсобку. – Слушаю вас. Человек освободился от груза, который держал на руках. По звуку его соприкосновения с деревянной поверхностью стола я, зная уклад его жизни, все понял. Маркантонио Паргелия, корабельный плотник на пенсии и вдовец, постоянно гулял со своей белой дворняжкой, ничем не отличающейся от других, кроме клички: ее звали Маркантонио, как хозяина. Паргелия гордился этим именем, которое его отец прочитал на странице книги, упавшей ему под ноги на складе утильсырья. Оно так понравилось ему, что он завещал своим детям называть этим именем их потомство. У Маркантонио так не случилось, и он сгорал от стыда из-за непослушания воле отца, когда у него спрашивали, отчего у его пса такая странная кличка. Маркантонио отвечал, что собака лучше иного мужа, живущего под каблуком жены. Но и животные умирают, и белая шерстка Маркантонио стала желтеть, как страницы книги, на ней появились пятна, опоясавшие его как плющ, мешавший ему дышать и передвигаться. Накануне утром песик почуял неминуемую смерть, свернулся калачиком на руках хозяина, который все понял и стал тихо плакать, припав щекой к любимой шерстке, орошая ее слезами в надежде, что эти горючие слезы пробудят в нем новую жизнь. Маркантонио (собака) умер вчера вечером, открытые глаза его неотрывно смотрели в глаза своего верного друга, который оплакивал его как безутешный и одинокий, но так и несостоявшийся отец. Паргелия приоткрыл зеленый платок, и я увидел пожелтевшую мордочку его песика. – Вы же в курсе, эта собака была мне как ребенок, как сын. Почти двадцать лет мы жили с ней неразлучно, даже по ночам, когда она укладывалась в моих ногах на кровати. Сегодня ночью я не мог уснуть, ни под каким видом. И знаете, что я сделал? Встал и принес зеленый сверток, уложил у себя в ногах и только тогда смежил веки. Что будет этой ночью? Будь у меня возможность, я держал бы его до последнего дня. Но мы, живые существа, сделаны из рук вон плохо. Нам уготовано не только умереть, но и разлагаться и тлеть, превращаться в мерзость, в каркасы, обглоданные червями. И дня не прошло, как у Маркантонио появился трупный запах, как будто мы запрограммированы немедленно исчезать после смерти, словно кому-то ужасно мешаем. Разве нельзя было, например, сделать нас, как шелковичный листик, который лежит у меня в кармане, пожелтевший, в пятнах, но существующий как-никак? Или как та ветка, которую вы повесили на кладбищенскую стену? Или как засушенные цветы, которые живут годами? А я вот сегодня должен избавиться от своей собаки, потому что природа распорядилась, чтобы от мертвых избавлялись сразу. Я сегодня с утра занялся было этим, вырыл могилу на лугу, под шелковичным деревом, где летом приятно посидеть в прохладе, но когда я закончил и поднял Маркантонио, собираясь захоронить, сердце у меня дрогнуло, и я понял, что не сумею. Вспомнил его глаза, которые по вечерам плакали, когда лил слезы я, и понял, что здесь я его не брошу. Маркантонио – это не собака, это христианская душа, которой не хватало только слова, и он должен быть похоронен по-христиански. Я всегда задавался вопросом, где хоронят домашних животных, кошек, собак, и однажды меня просветили, сказав, что хоронят где придется, где есть клочок земли, там роют яму, в которую их сбрасывают как солдат, павших на поле битвы, иногда прикрывают тряпкой, как Маркантонио, из совестливости или для последней видимости заботы. Если подумать о поколениях кошек и собак, десятилетиями сменявших друг друга, то в Тимпамаре не найдется и клочка земли, который бы раньше не был кладбищем. Поэтому, в сущности, его вопрос не казался таким уж и странным. – Я не прошу вас захоронить его рядом с людьми, на такое я не осмелюсь, а в каком-нибудь укромном уголке, но обязательно в стенах этого кладбища. Я окинул кладбище мысленным взором: я был его хранителем и ответственным за этот участок земли, к Земле не относившийся, и был волен решать; я, никогда не принимавший решений, даже тех, что касались меня, имел право выбора. – Хорошо. – Хорошо? Паргелия был ошарашен: он думал, чем еще меня убедить, сунул руку в карман, за деньгами, наверное, как за последним аргументом, и был ошарашен моей сговорчивостью. – Хорошо, конечно. Берите его и пойдем. Я подумал о небольшом участке в западной части, тридцать квадратных метров от силы, рядом с землей, отведенной под новые могилы. Корабельный плотник прикрыл мордочку Маркантонио зеленым платком, и мы вышли. Я захватил из подсобки лопату и, прибыв на место, стал рыть яму. Маркантонио меня остановил: – Это моя работа. Бережно положил собачку на землю. Когда ему показалось, что яма достаточно глубока, он молча грязными руками взял зеленый сверток и бережно положил его внутрь. Застыл на мгновение, бросил последний взгляд и стал закапывать. Выровнял землю подошвами. Посмотрел в сторону ближайших могил, увидел букет с белыми хризантемами. – По-вашему, можно взять одну? Я промолчал. Паргелия принес цветок и возложил его на свежий могильный холмик. Глаза его были влажными, голос взволнован. – По-вашему, у животных есть душа? То есть, встречусь ли я с ним там? Неожиданный вопрос. Я ответил, подумав: – Господь наказал Ною сохранить не людей, а животных. И если он пропустил их в ковчег спасения, то потому, что в каждом из них была частица его живительного духа. Может, не в таком размере, как у нас, но то, что она есть, для меня бесспорно. Паргелия выслушал меня молча, глядя на могильный цветок. – Не знаю, как будет дальше, но знаю, что я вас о многом просил и вы мне многое дали. Можно еще одну просьбу, последнюю? – Слушаю вас. – Вы моложе меня, и, если планы будут соблюдаться, я умру раньше вас, как моя покойная жена, которая была на год старше меня. Когда подойдет мое время и вы еще будете здесь, похороните меня рядом с моей собакой, на границе между людьми и животными. Мы и так живем по разные стороны границ, но достаточно протянуть руку, чтобы все преграды и границы исчезли. Можно я зарезервирую для себя эти два метра? За деньги… – Не могу обещать, но если я еще буду здесь и место будет не занято… – Можно купить его немедленно? – Для этого надо идти в мэрию. – Завтра же не откладывая схожу. Он ушел в слезах, душа его хромала, как у всех, кто потерял частицу себя. 13 На следующее утро я открыл «Положение о порядке эксплуатации и содержания кладбища на территории города». Статья 43 гласила: «На территории кладбища категорически запрещается захоронение собак и (или) других домашних животных». Я взял ручку, поставил астериск и сделал примечание: «Статья 43bis. За исключением случаев, когда хранитель кладбища сочтет такие захоронения уместными». Закрыл фолиант, сунул в ящик стола и вышел. Через пару минут увидел приезжего с кожаной черной сумкой, входящего на кладбище. Памятуя о скандале и угрозах Пьетрафитты, я решил с ним поговорить. Последовал за ним на расстоянии. Когда он остановился перед рядом семейных склепов в южной, малопосещаемой части кладбища, я счел, что момент подходящий. Со своей утиной походкой, срезая углы, я в считаные минуты подошел к нему сзади, со спины. Через плечо заглянул в его тетрадку, увидел несколько замысловатых знаков. Он сразу же ее закрыл. Я прихватил с собой секатор и пустой мешок, чтобы мое появление выглядело оправданным. – Добрый день. – Здравствуйте, – ответил он, закрывая сумку, которую успел приоткрыть. Он не ожидал моего появления. – Простите за беспокойство, но вы ведь не здешний, не из Тимпамары… Навещаете кого-то из родных? – Нет, мне просто нравятся кладбища. Не думаю, что это проблема… – Не сочтите меня бестактным, можно задать вам вопрос? – Валяйте. Вы же здесь хозяин дома.