– Вы – музыкант? – спросил я, подходя к кусту, чтобы срезать сухую ветку. Он посмотрел на меня удивленно. – Я вижу, вы всегда надеваете наушники. Незнакомец слегка улыбнулся: – Мда, музыкант… оно было бы лучше. – Лучше чего? – Того, что я делаю. – И что же вы делаете? Он наклонился и положил в боковой карман сумки свою тетрадку. – То, что делают с наушниками… слушаю. – Вы любите писать под музыку? Вы – поэт? – Нет, я не поэт. Слушаю, потому что мне нравится слушать. – Наверное, классическую музыку… – Нет, звуки, просто звуки. Я ждал продолжения, но он стал рыться в боковом кармане. – Вы бросаетесь в глаза здешним людям. Никто не приходит сюда с таким саквояжем, не задерживается у чужих могил, не надевает наушники. Вас заметили и уже приходили за разъяснениями. – На меня жаловались? – Один, по правде говоря, да. – Наверное, тот господин, который обругал меня в прошлый раз, но я ничего плохого не делаю. – Он может быть не единственным. Согласитесь, это не совсем обычно… здесь, на кладбище… – Вы правы, но я никому не мешаю. – Мне – нет, а какому-нибудь мнительному родственнику, похоже, что да. – Иными словами, вы просите меня не показываться здесь? – Ну что вы, просто будьте осмотрительны. – Постараюсь. Он не сдвинулся с места, дождался, пока я уйду, и только я скрылся, как он открыл сумку и надел наушники. Он не заметил, что я за ним наблюдаю, скрывшись за высокой стеною склепа. В подсобке я застал Марфаро, он ждал моего прихода: – Хочу предложить вам дельце. – Кому – мне? – С таким, как вы, можно смело основать компанию. – Вы в этом совершенно уверены? – Как и в том, что все мы смертны. Прошлый раз, когда я был у вас в библиотеке, меня осенила мысль. Я все еще помнил вопрос, который он мне задал: где в Тимпамаре можно купить книгу?.. – Знаете первый закон рынка? – Я в экономике мало смыслю. – Заполнить пустоту. Если чего-то нет, его надо поставить. – Я, кажется, представляю, о чем вы говорите. – Разве не отличная мысль? – В общем и целом – да, но только не в Тимпамаре… – Почему? Все, кто приходят к вам в библиотеку, будут покупать у нас книги. – А вам не кажется, что они приходят сюда, потому что им не на что их купить? Мой ответ его обескуражил. – Об этом я не подумал. Он был разочарован и в этом нерадостном настроении загрузил мотокар траурными венками. – Да, кстати, Джоконда, учительница, приказала долго жить, – сказал он отъезжая. Когда я, бывало, думал о ней, в памяти всплывало ее лицо, каким я видел его в последний раз на выпускном вечере; она разговаривала с моим дядей, сожалея, что я не смогу продолжить дальше образование в университете, потому что таких талантливых учеников, как я, у нее, пожалуй, не было никогда. Глаза ее увлажнились. Она подарила мне книгу в голубой подарочной бумаге: – Открой ее дома и держи всегда при себе. Я был ей всегда признателен за этот бесценный дар. В тот полдень, сидя в библиотеке, я открыл правый нижний ящик стола. Там лежала эта книга, и полоска голубой оберточной бумаги служила закладкой. Я с волнением ее достал: «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский в переводе Фердинанда Карлези с иллюстрациями Гюстава Доре». Держи ее всегда при себе, сказала она. Именно так я и делал. В течение многих лет я задавался вопросом: почему именно эта книга и почему я не должен с ней расставаться? И только в тот миг, когда я узнал о ее кончине, до меня, наконец, дошло очевидное, потрясшее меня с головы до ног сродство: как и я, она была хромоножкой. Женщина ангельской красоты, она выходила из дома только на работу, в школу, а когда закончила преподавать, никто больше ее не видел. Мысль, что мы оба были увечные, внезапно расставила все по местам: ее особое ко мне отношение, опеку, взгляды сообщницы, защиту от обидчиков. Мы были одинаковой участи, и она оберегала меня от враждебности мира, потому что ее в свое время защитить было некому. Я совершенно уверен в том, что означал ее подарок: книга эта – твой бастион, держи ее всегда при себе. Когда на летних каникулах я прочитал подаренную книгу, я так и не понял глубокого смысла сказанных ею слов. Теперь я его знаю. Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародейством, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой, и до того прочно засела у него в голове мысль, будто все это нагромождение вздорных небылиц – истинная правда, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного[10]. Помимо хромоты, издевок, изолированности и одиночества существовала и другая действительность. Книги могли исправить недочеты рассеянной матушки-природы. Я пролистал роман, задерживаясь на иллюстрациях, которые в юности изучил досконально, и вдруг мой рассеянный взгляд упал на гравюру Доре, где идальго читает книгу, сидя в кресле своей библиотеки в окружении призрачных рыцарей: тут маленький круг моих мыслей замкнулся. Когда несколько дней назад я увидел спящего в кресле мельника, я сразу же связал его с этой знакомой картинкой, которую не мог вспомнить. Так я невольно соединил двух моих самых любимых героев, мадам Бовари и Дон Кихота. Мне понравилась мысль, что они могли быть возлюбленными, до того они были схожи в своей попытке построить вымышленный мир взамен невыносимой жизни. То же самое делаю и я, погружаясь в чтение книг, то же самое делает каждый здравомыслящий человек, прибегая к миллионам других ухищрений и средств. Если бы я умел сочинять истории, я бы в тот полдень, сидя в библиотеке, описал замечательную сцену их встречи. Дон Кихот и Санчо Панса прибывают в Ионвиль и останавливаются в доме аптекаря Оме, который сообщает им о своем новом изобретении – смеси целебных трав, заживляющей за один день раны, нанесенные боевым оружием. Однажды вечером Эмма сидит у окна в слабом свете керосиновой лампы и о чем-то мечтает; мимо проходит Дон Кихот, видит ее и безумно в нее влюбляется. Поднимается к ней и признается в любви, говорит ей об ожидающих ее царствах и, отвешивая поклон, называет ее Дульсинеей Тобосской. Эмма поворачивается, видит грязные сапоги Шарля и, закрыв книгу, которую держит в руке, вскакивает на Росинанта, и они улетают – два существа-символа того человечества, которое предается мечтам, считая, что жизнь – это сон. Я их вижу через слуховое окно своей конуры под крышей, потому что и сам являюсь персонажем этой истории. Я всегда жил в Ионвиле. Позвольте представиться: меня зовут Ипполит, я конюх в трактире «Золотой лев». У меня кривая нога, и я тайно влюбился в мадам Бовари с первого же раза, когда ее увидел. Ради нее я решился на операцию в надежде излечиться и покорить ее сердце; только ради нее я принес себя в жертву ее амбициям, заключавшимся в руках ее мужа, доктора Шарля, ибо, хоть у меня и была нога косолапой лошади со сморщенной кожей, усохшими связками, толстенным большим пальцем и ногтями твердыми, как гвозди для подковки копыт, я все же бойко труси́л, как дикий козленок. Ради ее любви я дал перерезать себе ахиллесово сухожилие и стойко переносил судороги опухшей и гниющей ноги, лишь бы она ежедневно меня навещала, ободряла и даже ласкала, ибо когда она клала мне руку на лоб, я закрывал глаза и чувствовал себя счастливым, несмотря на распространявшуюся гангрену и запах, который она издавала. Мне хотели выправить ногу, но пришлось ее отрезать. Я думал об Эмме, когда скальпель рассекал мои мышцы и нервы, когда весь город содрогнулся от моего душераздирающего вопля, похожего на рев животного, которому перерезают горло. Она подарила мне деревянную ногу стоимостью в триста франков, оклеенную пробковой крошкой, с пружинными сочленениями, – это был сложный механизм, заправленный в темную штанину, с лакированным ботинком на конце. Мало-помалу я вернулся к своей работе, но надежду покорить сердце Эммы потерял навсегда. Я мог только издали смотреть на нее, когда она шла на свои тайные свидания, смотреть и смотреть без конца. Посмотрев на нее последний раз, уже лежащую в гробу, с потемневшим от мышьяка лицом, я навсегда оставил Ионвиль. Потому что я знаю, что в женщину можно влюбиться даже издалека, наблюдая за ней, воображая ее, видя во сне. Тому, кто хочет любви, много не надо. Порой достаточно одной фотографии. В тот вечер я увидел ее впервые. Перед закрытием кладбища я пошел на могилу Эммы с другой, чем по обыкновению, стороны. Свернув за угол, я увидел ее на боковой дорожке, сокращавшей путь от центральной аллеи к месту, где лежала моя любимая. Увидел со спины, как она удаляется от центра гравитации, в котором находился я. Глухое приталенное платье, волосы собраны в пучок, черные туфли. Я почувствовал, что приди я минутой раньше, я застал бы ее здесь, на моем месте, перед фотографией. За все время, что я служу сторожем, я лицезрел лишь мельника на этой отдаленной и забытой тропе. А теперь эту ускользающую женщину. Я ждал, когда она выйдет на центральную аллею, чтобы увидеть ее по крайней мере в профиль, но в тот миг, когда она туда поворачивала, послышался грохот. В соседнем ряду могил вдова Маларозы разбила стеклянную вазу, закричала в голос, заметила меня, позвала, и я отправился ей на помощь – собрать осколки стекла и вынести их на обочину дорожки. Потом повернулся в поисках незнакомки. День выдался подобающим для видений: с неба лился такой разреженный, неощутимый и умиротворяющий свет, что этот уголок земли, обрамленный стройными тополями, усеянный крестами и надгробиями, казался окутанным такою легкостью, какая может быть только в раю. Силуэт ее различался вдали, она казалась мерцающим видением, дрожавшим как лист, и я почему-то вспомнил Мимнерма[11]: как дрожащие листья мы живем только миг. Она была уже далеко, догнать ее не представлялось возможным, но все же я бросился за ней, в надежде, что ее задержит какое-нибудь препятствие на пути. Но так не вышло. Она исчезла, словно растворилась. Я остановился у ворот, ждал, долго и напрасно. В пять минут седьмого накинул на калитку цепь, навесил замок, в это время ветер унес лежавшие рядом на земле неподвижные листья.