Видя, как металлическая урна опускается в могилу, видя широкие плечи Боньятуро, чувствуя, как западный ветер надувает одежду, как над нами кружатся птицы, мне и впрямь показалось, что мы хороним ногу великого капитана. – Я закончу, – сказал я рабочему, взявшему лопату, чтобы засыпать маленький гроб. Марфаро перекрестился: находясь постоянно рядом со смертью, он привык осенять себя крестным знамением. – Могу подкинуть вас на мотокаре, если хотите, – сказал он Боньятуро. – Иду, – коротко ответил моряк. Их двоих и рабочего я проводил до ворот, потом направился в покойницкую, куда из библиотеки принес самую старую из трех имеющихся у нас книг «Моби Дик», инвентарный номер АЛ ГМ 01. Чего только не кладут в гробы и могильные ямы: распятия, монеты, четки, статуэтки святых, записки с просьбами, шляпы. И Библии. В огромных количествах. Тогда почему бы так не поступить и с романом Мелвилла, который мог быть одной из пророческих книг Библии и который можно было бы разместить между пророками Авдием и Ионом? Вернувшись к ампутированной и усопшей ноге, ожидавшей погребения и не чаявшей воссоединения в ближайшем будущем с оставшимся телом, я положил на ее металлическую урну экземпляр «Моби Дика» для достойного погребения. Взял лопату, стал засыпать землей, но тут остановился. Чего-то не хватало. Вернулся в покойницкую и среди предметов, стоявших на полке, отыскал белое перо. Тот, кто подобрал его и принес, похоже, хранил его из-за размеров – перо настолько большое, что могло быть пером чайки или альбатроса. Перо. Древние египтяне считали, что каждый покойный проходил проверку на вес своего сердца. На одну чашу весов клали сердце, на другую – перо. Если перо оказывалось тяжелее, сердце покойника было чистым. Я взял перо морской птицы и бросил в могилу с пригоршней земли, потому что если этой культе уготовано быть в аду, то она принесет туда частицу неба. На следующий день, когда до трех оставалось пять минут, я вышел на балкон библиотеки понаблюдать за входом Святого Акария. Не знаю, почему за день до этого я сообщил девушке из отдела траурных объявлений все подробности похорон. Может, чтобы похороны выглядели как настоящие, может, чтобы закинуть в океан наживку, которую заглотит другой такой же фантазер, как я, может, это был вневременной способ почувствовать себя не столь одиноким или, может, потому, что я думал о женщине в черном. Я подождал двадцать минут, но никто не пришел. Я закрыл ставни, укрылся от солнца и вернулся за письменный стол. 15 Любовь и жизнь всегда происходят не здесь, а в каком-то другом месте. Но это «другое место» было настолько близко, что я обманывал свое тело, состоящее из мышц и нервов, иллюзией осуществимости, таявшей ближе к вечеру в анонимности ночной темноты. Возвращаясь загоревшим из ночных путешествий по экзотическим странам, находившимся вовсе не здесь и напоминавшим картинки из туристических буклетов, я просыпался с осознанием, что сегодняшний день будет похож на все остальные, что будут снова ожидания и мечты, связки ключей, отпирающих ворота, прочтенные и возвращенные на место книги, череда поступков и жестов, как вывешенные на просушку простыни, которые в лучшем случае развевал западный ветер или сирокко, и они на мгновение пьянели от движения, ибо потом целый день им предстояло висеть, болтаясь на веревках и предлагая тень всем, кто искал защиту от солнца. С тех пор как я познакомился с Эммой, это расстояние сократилось. Оно стало еще короче, когда я увидел со спины женщину в черном, оставившую после себя прозрачный шлейф надежды. Посему с того дня, стоя перед зеркалом после утреннего душа, я стал пользоваться костяной расческой моего отца, где кое-где еще сохранилась его перхоть, и зачесывал волосы, где кое-где еще сохранились песчинки с приснившихся мне экзотических пляжей. Я неуклонно занимался этим каждое утро, точно как дон Пеллагорио, претворяющий облатку в плоть в надежде, что ритуал поможет свершиться чуду, – сохранить веру, убывавшую каждое утро, ибо жизнь, и любовь, и даже вера находятся не здесь, а где-то в другом месте, но в те дни я их чувствовал совсем близко, миг – и они рядом, посему этот миг я хотел встретить во всеоружии, ибо привычка к отказу сокращает количество предложений, неудачи в любви отбрасывают ее ad aeternum, а конец дает знать о себе, когда ожидание теряет надежду. Каждый по-своему лелеет ее: городской геодезист Кариа́ти платит взятки в надежде устроить сына; адвокат Кастровилла́ри копит деньги, с каждым днем их сумма растет; архитектор Страи́ти уже с десяток лет строит дом, который он, вероятно, никогда не закончит; я же перед выходом из дома просто причесывался и освежался одеколоном, а иногда, собираясь в библиотеку, даже завязывал галстук. Во вторник, спустя четыре дня, как я увидел второй репейник, я закончил рукопись Корильяно. Очень интересное чтение, Анатолий был прирожденным писателем, и если бы он начал раньше, кто знает, каких бы высот он достиг. Что касается моих поисков в том десятилетии хроники событий, тщательно задокументированных страховым агентом, я никаких следов, ведущих к Эмме, не нашел – ни разговоров, ни слухов, решительно ничего. Тем не менее это было искусно написанное произведение, построенное, по его словам, на величайшем недоразумении. Я с большим вниманием перечитал страницу, где он описывает, как впервые увидел Августину Кардинале, дочь угольщика, когда проходил мимо их дома; она выглянула в окно, в белой блузке, с гладко собранными волосами, и каждое слово на этой странице, каждая запятая, каждый пропуск говорили о зарождающейся любви. Я перечитал несколько раз, в ушах звучали безотрадные слова Корильяно, что ничто из того, что произошло до и после этой встречи, не стоило улыбки этой женщины. У него не хватило духу признаться ей в своем чувстве и, вспоминая его слова глубокого сожаления, я подумал, что будет вдвойне несправедливо, если Августина Кардинале не прочитает эту страницу, ведь и она наверняка любила его, сберегла ему верность; я не смог не спроецировать на них мою первую встречу с Эммой; это была невозможная любовь, где влюбленные движутся навстречу друг другу, но не встречаются, ошибаются в выборе времени и места, но сейчас у меня была возможность совместить это время и пространство, как если бы счастливый финал чужой истории был добрым предзнаменованием для моей. Я вырвал из рукописи эту незабываемую страницу и, выйдя через час из библиотеки, воспользовался тем, что окно Августины было открыто и, не замеченный никем, положил этот лист на подоконник, что не вызвало бы ни у кого удивления, поскольку в Тимпамаре каждый день то западный, то восточный ветер разносит по улицам города бумагу с перерабатывающего комбината, устилает ею балконы и крыши; Августина наверняка подумает, что этот листок из тех, которые сами выбирают читателя, но читая его, ей станет дурно и придется сесть, перечитать его и заплакать от счастья, ибо ветры оказались милостивы к ней и, наконец, подтвердили, что беззаветная любовь бесценна, что любишь не ради взаимности, а ради самой любви; вечная любовь – это не объятия, ласки и поцелуи; вечная любовь одинока. В надежде, что листок попадет в руки адресата, я направился в церковь на отпевание нотариуса Полония Ардо́ре. Скорей по долгу службы, чем по какой-либо другой причине. Через несколько дней, как я стал работать на кладбище, могильщик заявил, что еще ни разу не видел меня на заупокойной службе; если раньше это могло сойти, то сейчас я должен был время от времени показываться не только на погребениях, но и на отпевании в церкви; мой предшественник всегда их посещал, а мое отсутствие могло вызвать кривотолки и порицания. Он так и сказал: порицания. В его небогатый просторечный язык изредка попадало затейливое слово – на этот раз «порицание», – которое казалось ему ученым, и он повторял его, как школьный учитель, по слогам, назидательным тоном. Поэтому я стал изредка появляться на отпеваниях, и как раз в тот день представился подобающий случай. Я пошел на площадь и, как обычно, уселся на верхней ступеньке церковной лестницы, поодаль от всех. Именно там я впервые его увидел, под липой у памятника павшим солдатам; я сразу подумал, что это обыкновенный отбившийся от стаи бродячий пес, решивший понюхать городского воздуха. Однако он не был одичавшим, ни на кого не бросался: он был черным, как шарики пота и грязи, которые наш мэр каждый вечер скатывал у себя на ступнях и выкидывал в окно; пес был спокоен и смотрел по сторонам, словно явился на свидание. Тимпамара приняла его на своей земле в тот день, когда дул сильный сирокко, разметавший груды бумаги на комбинате, поднял в воздух десятки, сотни страниц, заслонивших небо, как стаи ласточек, и планировавших на улицы, на балконы, в трещины тротуаров. Может, и его занесло сюда этим ветром, всеоплодотворяющим ветром, образующимся от пролета астероидов и комет, распространяющих в космосе простейшие формы жизни, которые, найдя подходящие для себя условия на Земле, приживались и развивались. Может, за несколько минут до этого он был еще черным ворсистым комочком, летевшим из галактики Андромеды, облетевшим Плутон, и, подхваченный ветром от какого-нибудь метеора, опустился на цветочную клумбу у памятника погибшим солдатам, плодородную почву, на которой незаметно возрос и стал видимым человеческому глазу. Когда прибыл похоронный кортеж, раньше времени, чем ожидали собравшиеся на площади, я увидел, как черный пес неспешным и ровным шагом последовал за процессией. Гроб подняли и на руках внесли в церковь, пес, опережая вдову, пристроился сразу за ним. На него стали обращать внимание. Кто-то, наверно, подумал, что лучше его прогнать, но чинность и торжественность, с какою он шел, обезоруживали и разубеждали в дурных намерениях. Дошли до порога церкви, и тут на его пути встал пономарь: «Пшел, пшел отсюда» – зашикал на собаку и оттолкнул ногой. Черный пес еще несколько раз попробовал проскользнуть в церковь, но туфля пономаря была неумолима. Тогда пес спокойно спустился и улегся у подножия лестницы, свернувшись калачиком. Когда все вошли, последовала моя очередь. Пономарь впустил меня и запер дверь, забрался на звонницу и ударил в колокол, а потом устроился на хорах. Вскоре из-за неудержимого кашля одного из скорбящих я и жители Тимпамары узнали о необычайных способностях этой собаки. Са́ппо-Мину́лио Террано́ва из-за приступа кашля должен был выйти, чтобы не мешать службе. Он толкнул боковую дверь, и пес с опасением вошел внутрь. Священник уже начал заупокойную мессу, и полилось песнопение хора, когда по центральному нефу спокойно-спокойно, словно невеста под удивленными взглядами верующих, прошел пес и умостился под катафалком, на котором возвышался гроб. В Тимпамаре такое видели впервые и, как все новое, появление собаки вызвало недоумение и напряженность. Когда хор допел, пономарь заметил собаку и осторожно подкрался к ней, чтобы прогнать, но священник знаком руки остановил его, а верующим, заметившим этот знак, заявил, что собака никому не мешает и может лежать на месте. Так оно и было. В течение всего отпевания пес лежал неподвижно, как будто уснул, но глаза его были открыты. Он шевельнулся, лишь когда подошли поднять гроб на плечи, встал и последовал за похоронной процессией. Все, включая меня, не спускали с него глаз всю дорогу до кладбища, но когда подошли, пес остановился у ворот. Я вошел первым, за мной проследовал кортеж, а он стоял и не двигался. Прошло еще несколько минут, и он исчез. Могильщик тоже все видел, и когда мы остались одни, сказал: – За все время моей почтенной работы такое я вижу впервые. Вы наблюдали, как он вел себя в церкви? А как нас сопровождал! До самого кладбища. Остановился лишь у ворот. Чудеса несусветные! – сказал он и, поморщив нос, добавил: – От вас несет, как от сосновой шишки. Илия, стоявший с ним рядом, согласно кивнул. Возможно, я переборщил с одеколоном. – Вы либо отгоняете трупный запах, – продолжил он, – либо в кого-то влюбились. Иеремия Марфаро не мог нарадоваться: три покойника за два дня. В тот день – царствие небесное – преставился сам нотариус Полоний Ардоре, глава одной из самых богатых семей в Тимпамаре, дети не только выбрали из всего каталога самый роскошный гроб, но и просили не скупиться в тратах на цветы и прочую погребальную мишуру. Небесная музыка для слуха гробовщика, который за день опустошил свой склад и враз заработал столько, сколько за пять похорон бедняков. Оставшись один, я собрался закончить расчистку дорожек на другой стороне кладбища. Поравнявшись с могилой Улисса Бельведе́ре, мне показалось, я заметил вдалеке незнакомку в черном платье. Сердце забилось. Я бросил метлу и устремился к ней. Но на полпути остановился. Подумал, как все произошло в прошлый раз, когда женщина испарилась, подумал о своей хромой ноге, замедлявшей время и тормозившей жизнь, и во избежание новой оплошности решил дожидаться ее у ворот. Там она наверняка покажется, из любого запутанного лабиринта всегда есть выход. Я бы не сдвинулся оттуда ни за какие блага мира. Подходило время закрытия, а ее все не было. Я терпеливо ждал. И правильно сделал. Она выпорхнула из третьего ряда семейных склепов. Голова опущена вниз, как если пересекаешь ручеек и выискиваешь, куда ступить, чтобы не поскользнуться и не упасть. Казалось, она балансирует на краю мира, и мне припомнилась строка из Мимнерма, говорящая о дрожащем листке. Мое сердце, казалось, билось в ритм ее неторопливым шагам: шаг – удар, еще шаг – и снова удар, приближение и задержка дыхания. На расстоянии полутора метров, метра сорока шести она оглянулась. У меня сперло дыхание. Эмма. Это была она. Она пристально на меня посмотрела. Я слишком хорошо знал эти глаза, чтобы ошибиться, слишком долго ласкал глазами эти черты, чтобы подумать, будто привиделось. Это была Эмма. Сошедшая с фотографии и на моих глазах воплотившаяся в женщину. Эмма Руо, в замужестве Бовари. Она удалилась, неотрывно глядя мне в глаза, превратив мое тело в камень, в засохший корень, в песчинку. Она исчезла за воротами, а я стоял, не в силах пошевелиться и включить мозги. Это была она, Эмма, с белым, как лист, лицом, с глазами, полными грусти. Я должен был опуститься на ступеньку склада и опереться о стену. Я не мог поверить, что такое возможно. Женщина, которую я видел, была Эммой. Она смотрела на меня, как на знакомого ей человека. Я продолжал сидеть, пряча свое смятение от прохожих. С трудом поднялся и, собрав все силы, отправился к ее могиле, охваченный неизвестным доселе волнением. Я сошел с ума, других объяснений быть не могло. А к чему еще, если не к безумию, приводит одиночество, искаженное книгами воображение, жизнь между небом и землей? Фотография висела на месте, я было подумал, что она исчезла, воплотилась в женское тело, что изменила свой физический статус. Я посмотрел на нее вблизи, то же лицо, которое я только что видел, те же глаза, тот же рот, те же пропорции лба. Я больше ничего не понимал. Голова кружилась, и когда я закрыл глаза, стараясь прийти в себя, я почувствовал себя пещерой, где сходятся морские ветры; я боялся упасть под напором звуков вселенной, и в какой-то миг мне почудилось, будто я слышу в голове вселенские голоса.