16 День казался мне нескончаемым. Обедать я не стал, вздремнуть не прилег; закрывал глаза – и в темноте всплывало ее лицо с вопрошающим взглядом. Я отдавал себе отчет, что это видение может быть предвестником бездны, первым звоночком сумасшествия или какой-то другой болезни, и попытался навести порядок там, где его по определению быть не может. Неоспоримым было то, что эта женщина была Эммой и что я ее видел. Библиотеку я открыл на полчаса раньше, но и там не нашел желанного успокоения. Все время стоял у балконной двери, смотрел на улицу, неохотно отвечал на вопросы читателей, перебрал сотню книг, открывал, закрывал и ставил обратно, на место. Все мысли были заняты ею. До тех пор я о многом только сожалел: что не знал ее при жизни, не читал ей вслух какую-нибудь интересную книгу, не водил на перерабатывающий комбинат или в библиотеку, не называл ее единственным подходящим ей именем. И больше всего сожалел о том, что никогда не слышал ее голос. Но сейчас я ее встретил и не мог представить, что теперь делать. Все время думал о сцене нашей встречи и воображал, будто окликаю ее, подхожу, разговариваю, но на самом деле я даже не смог удержать ее, выдержать ее взгляда, выдавить из себя хотя бы звук и даже вздохнуть; я стоял неподвижно, словно истукан. Этот самый долгий полдень в моей жизни наконец-то подошел к концу. Я закрыл библиотеку с непривычным для себя облегчением и, выйдя на улицу в тот прекрасный час, когда вечер опускается на землю, вздохнул полной грудью. Двинул в сторону кладбища, но шел гораздо медленней, чем обычно, что для такого хромоногого, как я, означает двигаться с неуловимостью круговращения небесного тела, и все время оглядывался по сторонам, словно Эмма могла появиться откуда угодно. Ударил в колокол через сорок минут после закрытия, подождал еще пять минут, никого не было, после чего навесил замок. Но достаточно было услышать металлический звук поворачивающегося ключа, чтобы понять, что и вечер не обещает спокойствия. Сквозь железные прутья ворот посмотрел на то место, где накануне я видел ее, и снова припомнил ее несмелую поступь, ее взгляд и незаметное исчезновение. Нехотя вернулся домой. Пожарил яичницу. Положил в тарелку. Уставился на нее. Встал из-за стола, не прикоснувшись, и бросился на кровать. Повернулся на бок. Фотография Эммы лежала рядом на подушке, а самой ее не было; но она жила, шагала, передвигалась, дышала, существовала в какой-то части света. Эмма была, но не в этой комнате и не в этом доме. Я встал, взял пиджак и вышел, не выключив свет. Восстановил дыхание. Если и я теперь передвигался в какой-то части света, то существовала вероятность, что я могу ее встретить. Застегнул пиджак и двинулся куда глаза глядят, без намеченного плана. Тимпамара ночью красива, ей плевать на спотыкающиеся шаги. Не знаю, сколько часов я блуждал: отрадно было думать, что за каждым окном, за каждой дверью могла скрываться Эмма. Доплелся до кладбища. Посмотрел через прутья решетки, как вечером; все показалось мне притаившимся в ожидании, как если бы ночная тьма была простыней, прикрывающей мебель в пустующем доме. Выйдя с кладбища, Эмма могла пойти только в сторону города, поскольку ответвляющаяся направо дорога вела в поля. По той же дороге пришел и я. Возвращался обратно я с чувством, что наши шаги могли совпасть; чудесная штука – совпадение шагов, совпадение тел в бесконечности вселенной, о которой свидетельствовал звездный небосклон надо мной. Вернулся домой выдохшийся, с ноющей ногой, не было сил даже лед приложить. Не раздеваясь, бросился на кровать, подумал, что изгажу ботинками покрывало, но изнеможение изгнало все мысли. Проснулся я в девять. Я никогда не ставлю будильник, открываю глаза с первыми лучами солнца, но еще никогда не ложился так поздно. Я опоздал на работу. Но я с вечера не раздевался. Плеснул в лицо водой и поспешно вышел. Такого еще не бывало, чтобы я открывал кладбище на час позже. Представил людей, собравшихся у ворот, их недовольство, кто-то, наверное, подошел к стражу порядка и просил передать жалобу мэру, а кто-то отправился обследовать мой дом – убедиться, что тело мое еще дышало. Но когда я прибыл, все было спокойно. Собралось четверо человек, ожидавших терпеливо и молча, как если бы время открытия кладбища было естественным явлением, таким как дождь. – Прошу прощения, мне нездоровилось, – извинился я, открывая замок и распахивая ворота. – А то мы уже стали за вас беспокоиться, – заметила Августина Кардинале, державшая в руках белую лилию. Я прямиком отправился к могиле Эммы. Я ее видел, и это означало только одно: либо она жива и не захоронена в могиле, либо существовал ее двойник, допустим, сестра, однояйцовый близнец. В обоих случаях она существовала, мое желание подтвердилось, и возможность встретиться с ней вновь рисовалась мне как светлое будущее. Но если Эмма была жива, тогда кто похоронен в ее могиле? Небольшая дорожка, ведущая к ней, упиралась в кладбищенскую стену: если повернуть на нее с центральной аллеи, то слева будет стена, а справа ряд захоронений. Всего их двенадцать, последней была могила Эммы, она отличалась от других, потому что рядом оставалось пустое место, как будто оставленное еще для одного человека, как бывает возле семейных склепов. После нее узкая перпендикулярная тропинка вела к параллельному ряду могил. Я проверил вблизи; пощупал окаймлявший ее цементный бордюр, памятник с фотографией, убедился, что они выполнены одновременно, без позднейших переделок. Осмотрелся вокруг в поисках каких-либо несоответствий, но здесь все было как у всех. Предположение об инсценированном захоронении подтверждали отсутствие имени и дат, а кроме того, белый квадратик на кладбищенской карте. Но если это подтасовка, то ее следовало сделать по правилам – с именем, датами, чтобы выглядело правдоподобно. Одна мысль сменяла другую, опровергавшую ее, а мне требовалась ясность. Поэтому, когда я вернулся в подсобку и встретился там с Марфаро, то решил начать с него: – Вы помните, я давал вам фотографию? – Как же, конечно, помню. – Когда вы ее увидели, она вам никого не напомнила? – В каком смысле? Знаю ли я ее? – Да, не показалось ли вам ее лицо знакомым? – Нет, в памяти не всплыло… Знаете, сколько лиц покойников я повидал на своем веку? – Вы сейчас не заняты? – Надо заехать в мэрию, но это не срочно. – Тогда, прошу вас, пойдемте со мной. Стремление понять было срочным, я пренебрег мерами предосторожности. Привел его на могилу Эммы. – Вот эта женщина. Ее вы можете вспомнить? Марфаро нацепил очки для чтения, постоянно висевшие у него на шее, и приблизился к фотографии. – Много я видел лиц, но этого точно не помню. А ведь красивых женщин трудно забыть. Он придвинулся еще ближе, так близко, что дышал ей в лицо; я видел, как запотело стекло, и страшно был уязвлен этим выходом за пределы дозволенного. – А вы уверены, что она из Тимпамары? Позвольте, но ведь вы говорили, что фотографию заказали родственники? – Совершенно верно, они просили снять копию с этой фотографии, поэтому я заинтересовался, но после этого я их больше не видел. – Знать, приезжие… – Или эмигранты из этих краев, приехавшие на короткую побывку… – Ну да… Но в любом случае, ее я не помню. Сами видите – ни имени, ни дат. – Она здесь не единственная такая. – Представляю… но это тоже способ забыть. – В каком смысле? – В том, что если не пишешь даже имени, то, наверное, есть причина, и довольно весомая. – Он снял очки и отвернулся от памятника. – Мне пора. – Я вас провожу. В дверях подсобки кто-то стоял. Когда мы приблизились, оказалось, что это посыльный из мэрии. Мы поздоровались. – Здравствуйте, а я как раз к вам, Мальинверно. Славный человек, Варапо́дио, но я помнил о его последнем визите и, надо сказать, встревожился. – Вас вызывает мэр, зайдите, когда сможете. Это сообщение мне не понравилось. – Не знаете, по какому вопросу? – Мне не докладывают. Я должен уведомить, и на этом все. Когда сумеете, без всякой спешки. Марфаро предложил подкинуть его: – Вы назад в мэрию? Тогда садитесь. Я тоже туда. – Вот это облегчение, спасибо!