– И они существуют? – Не знаю… но он убежден, что существуют. Выражение ее лица изменилось, и я представил, о чем она сейчас думает, о чем бы хотела спросить, поэтому я чуть было не опешил, когда она повернулась ко мне спиной и заявила: – Я тороплюсь к матери. Я не знал, что делать: идти за ней или оставить ее в покое, как подсказывал ее тон. Через пару метров она остановилась, стояла и молчала, словно ждала, когда я приближусь. Я пошел за ней, привязанный к ней, как репейник, цепляющийся за одежду. Мы молча подошли к могиле Эммы, и там, не двигаясь с места, Офелия заговорила безостановочно, без передышки. – Всю жизнь я прожила с тетей, маминой сестрой. В детстве мне казалось, что она – моя мама: она меня кормила, купала, забирала из школы. Когда я подросла, она сказала, что мать моя исчезла, когда мне от роду было несколько месяцев, но подробностей добавить не смогла. Я представляла, что мы с мамой параллельно делаем одно и то же, если я пишу, она тоже пишет, если я ложусь в кровать, она тоже собирается ко сну. Каждый день я ждала, что она вернется; когда стучали в дверь, я со всех ног мчалась, думая, что сейчас она войдет; когда я выходила из школы и встречала не знакомую мне женщину, я думала, что это она; когда почтальон проходил мимо дома, я надеялась, что он сейчас остановится и вручит мне письмо от нее. Я держала отдельно все, что мне хотелось ей показать: мои школьные тетрадки в идеальном порядке, все с пятерками, чтобы она знала, что дочь у нее – отличница; первые мои вышивки с ее инициалами. Все хранилось в ожидании прибытия. От нее ничего не осталось в доме, но она поселилась в нем, как никто другой. – Как ты ее нашла? Как обнаружила на нашем кладбище? – Я всегда задавалась вопросом, есть ли разница между смертью и расстоянием. Возможно ли измерить отсутствие? Часто, приходя в отчаяние, когда не хватает дыхания и ты, кажется, задыхаешься, я думала, что будет лучше считать ее мертвой. Она перевела дыхание. – Все вышло из-за фотографии. Довольно странная закономерность, не правда ли: я должна знать и опознавать свою мать по фотографиям. Все началось именно с этого, несколько месяцев назад. Я листала журнал и задержалась на статье, в которой рассказывалось о психиатрической больнице в Маравакате. По центру страницы была размещена большая фотография санитаров с пациентами. Мой взгляд привлекла фотография женщины, которая, вероятно, была пациенткой, так как была одета в серый халат. Что-то в ней было родное. Я взяла увеличительное стекло и рассмотрела ее ближе. Не могу объяснить, вследствие какой невероятной алхимии и ассоциаций я укрепилась в убеждении, что эта женщина – моя мать. Я действительно ее никогда не видела, но я знала ее по своему отражению, а эта женщина была на меня похожа. Но хочу повторить, тут было не только сходство, а как будто от фотографии исходил неслышимый зов, она мне шептала: это – я, это – я… Она едва держалась на ногах, оперлась на мою руку, я показал ей колченогий стул у стены, на котором я сидел, когда читал Эмме какой-нибудь роман. – Хочешь присесть? Офелия кивнула: – Да, пожалуйста, притащи. Я поставил стул рядом с ней, в метре от фотографии. Она выглядела усталой, может, плохо спала, синие круги под опухшими глазами, и вообще казалась слабее обычного. – Я не понимала, что моя мать делает в сумасшедшем доме. Мне казалось это невероятным. Я представляла ее в любом городе мира, счастливой, реализовавшейся женщиной, а здесь – пожалуйста, несчастная, неухоженная, сумасшедшая! Я позвала тетю, показала ей фотографию. Она не была так убеждена, как я, да, похожа, но мало ли на свете похожих друг на друга людей. Я задала ей вопрос, существует ли какая-нибудь вероятность, пусть даже самая отдаленная, что моя мать могла оказаться в сумасшедшем доме, были ли у нее психические расстройства, и она мне ответила, что да, по правде говоря, были трудные моменты, но они бывают у всех, из-за такого людей в сумасшедший дом не запирают. Ее слова и мое чутье подтолкнули меня на дальнейшие поиски. Я вырвала из журнала страницу и через несколько дней приехала в этот сумасшедший дом. Я надеялась, что это – она, но какая-то часть меня бунтовала. Поиски были нелегкими. Начиная с привратника и всем, кого встречала, я потом показывала фотографию этой женщины. Да это же фотография из архива десятилетней давности, сказал мне один санитар, тут по центру стоит доктор Портильо́ла, который на пенсии уже больше десяти лет. Кто-то направил меня в архив. Любезный человек не узнал женщину, спросил имя пациентки, я назвала, он проверил по всем их учетным книгам, но сказал, что такого имени не было. Вы уверены? Стопроцентно. Здесь никогда не было пациентки с именем, которое вы назвали. Моя уверенность рухнула. Моей матери там не было. Мне понадобилось присесть, как сейчас: на ступеньку лестницы, выходившей во внутренний двор. Я села и расплакалась, на секунду создала себе иллюзию. Мимо проходил, вероятно, сострадательный человек; расспросил, что случилось, я все ему рассказала. Можно посмотреть на фотографию? Я показала ему. Пойдемте со мной. Он привел меня в прачечную, где одна старушка гладила халаты. Она всех знала и всех помнит, сказал мне мужчина. Я показала ей фотографию. Конечно, как же не помнить, это – немая, пробыла в клинике несколько месяцев. Посмотрела на меня и сказала, что слегка на меня похожа. О чем бы я ни спрашивала, она на все давала ответы: никто не знал, кто она, она не разговаривала, не доставляла беспокойств. Казалась здоровой, но внезапно умерла. Услышав эти слова, я потеряла сознание и упала. Я пришла в себя, но уже не чувствовала себя, как прежде. Если эта женщина была моей матерью, а я была в этом уверена, то она умерла, сойдя с ума. Всю жизнь я мечтала встретиться с ней, обнять ее, позаботиться о ней, и тут я почувствовала, что внутри меня как будто что-то оборвалось. Я спросила у старушки, где они хоронят сумасшедших. Общего правила для всех не было. Большинство умерших забирали родственники, некоторых хоронили на местном кладбище, других – в соседних городках, все зависело от года и обстоятельств. Я отправилась на местное кладбище, целыми днями искала, обошла все могилы, потом стала осматривать близлежащие кладбища, одно за другим, в поисках ее лица. С одной стороны, я лелеяла надежду, что не найду ее, чтобы продолжать обольщаться иллюзиями. Нескончаемые месяцы. Пока не добралась до Тимпамары, и здесь я ее нашла. Мертвую. Я увидела ее фотографию – и все сомнения исчезли. Моя мать умерла. А что же я? Что мне делать? Я ждала ее всю жизнь, надеялась обнять, услышать от нее слова спасения. Почему? Что я делаю здесь? Она взглянула на меня, но ответить мне было нечего. Она продолжила: – Я хочу поговорить с вашим другом. – Которым? – С тем, который записывает голоса мертвых. Я согласно кивнул. Караманте не было в том месте, где мы расстались. Мы обошли кругом, но его не нашли. – Завтра наверняка появится. – Тогда до завтра, – сказала она и ушла, ничего не добавив. Она была настолько не похожа на себя вчерашнюю, что я усомнился и грешным делом подумал, не пригрезилось ли мне все это – и клятва верности, и нежные слова, и объятия. 35 На следующий день я проснулся с адской болью в ноге, сперва не мог даже подняться. Вместо одной принял две таблетки. Через полчаса я уже сидел возле двери в подсобку, массировал больное место, как тут появилась Маргарита. В отличие от прошлых дней, в руке она что-то держала. Вопреки боли я заинтересовался и решил повидаться с ней. Она стояла перед могилой Федора. – Добрый день, Маргарита! Она повернулась, глаза были влажными: – Сегодня недобрый день. Я приблизился и положил ей на плечо руку: – Астольфо, я больше так не могу! – сказала она, показывая на фотографию улыбающегося Федора, оседлавшего только что купленный мотоцикл: – Я сняла его за пару минут до катастрофы. Ни за что бы не подумала, что это будет его надгробная фотография. Я попытался ее утешить: – Все фотографии, которые ты видишь, были сняты не для того, чтобы красоваться здесь. Если подумать, может, вообще не существует фотографий жизни. У меня всегда было ощущение, что каждый снимок – это всегда изображение смерти, и для того, кого снимают, и для того, кто снимает. Иллюзия остановленного течения времени воочию подтверждала, что все мы неизбежно смертны. Подобно этому дети забираются с головой под одеяло, будто для того, чтобы доказать преимущество темноты. Кое-кто пробовал смешивать карты и устанавливал на памятнике улыбающееся или смеющееся лицо, но даже если фотография излучала радость, смерть действовала на заднем плане, среди расфокусированной панорамы леса, улицы, неба, моря, – единственных, которые выживут. Любая фотография – это натюрморт, наподобие плодов Жана-Батиста Шардена или музыкальных инструментов Эваристо Баскениса: фотографии серьезных мужчин и женщин, смирившихся с неизбежностью смерти, были, по крайней мере, более честными. – Я говорила мраморщику, что сама установлю фотографию. Это не та фотография, которую я хотела бы здесь видеть. Мне бы хотелось, чтобы здесь была фотография, как та, с японской невестой, – мы с ним вместе, в день нашего брака… Металлическая рамка была устроена так, что стекло можно было открывать и закрывать за счет поворота крючка. Маргарита вынула улыбающуюся фотографию Федора и вместо нее поместила другую. – Если бы все вернулось вспять, вплоть до того утра, как я сняла эту фотографию, я бы его обняла, прижала к себе и не отпустила. Ах, Федор, Федор… ты бы остался жив… Она разрыдалась, и я почувствовал себя бессильным, ибо тут не помогут ни мои объятия, ни ветер, обдувающий нас, ни тень ветки дерева, смещавшаяся, чтобы пропустить луч солнца, ни вращение вселенной, которая обратно не вертится. – Я больше так не могу! – прошептала она, проходя мимо, и, повесив голову, ушла, не отпуская от глаз платок, и я опять подумал, что слепая природа распределяет неравномерные порции счастья и горя. Во второй половине дня состоялись похороны Финторе, и Марфаро старательно выполнил то, что у него просили. Каштанка вошла в церковь вслед за гробом и проводила его до кладбищенских ворот. Потом исчезла. Когда могилу стали закапывать, ко мне подошел Мопассан, в чем я нисколько не сомневался. – Придется внести еще одно имя в наш список. – Тут дело несколько иное. Там был математический расчет, а здесь – интуиция. – По-вашему, интуиция? А по-моему, нечто большее. – Ну, может быть, чрезвычайное совпадение. – Чересчур чрезвычайное… все объясняется гораздо проще. – Например? – Нам всем известно, какой длины был волосок Финторе, не так ли? – Он сам трубил об этом на всех углах. – Совершенно верно. Вам известно, когда он умер? – Тринадцатого. – Знаете, когда он родился? – Чего не знаю, того не знаю. – Двадцать шестого, то есть тринадцать помноженное на два. И знаете, в каком месяце? – Сами лучше скажите. – В январе, который, следуя за декабрем, может считаться тринадцатым месяцем. Но это еще не все. Когда я отправился к нему на всенощное бдение, вы не представляете, насколько я был удивлен, когда увидел, что номер его дома… – Тринадцать! – Нет, помноженное на три, тридцать девять. А сейчас последнее сведение, которое развеет все сомнения. Знаете, сколько лет было Финторе на день смерти? Я сомневался, на сколько умножить, на четыре или на пять, и назвал более вероятное: – Пятьдесят два.