Янаправился в покойницкую. Там, на столике, меня ждал прах покойной книги стихов Чиро ди Перса. С полки, среди упорядоченных на ней предметов, достал песочные часы. Они были в пыли. Пыль внутри и пыль снаружи. Два разных способа измерения жизни. Я уселся изучать их устройство и воспринял как знак вселенского подтверждения тот факт, что этот инструмент устроен таким образом, что нижняя его деревянная часть открывалась, как крышка. Я пересыпал белую пыль в жестяную банку от помидоров, оттуда в нижний сосуд часов, пока он не наполнился ровно наполовину. Закрыл часы и опрокинул, наблюдая за бумажной мукой, просыпающейся сквозь стеклянное горлышко, но не столь равномерно, как песок: видны были неуловимые уплотнения пыли, которые, достигнув самой узкой части, замедляли течение. Я нисколько не огорчился, напротив, бумажная мука, вариативная и прерывистая, показалась мне сродни человеческому времени – времени забвений, колебаний, уступок, падений и остановок. Я посмотрел на стрелки моих наручных часов. Посмотрел на бумагу в песочных часах. С одной стороны – огромный метроном, моделирующий Историю и отсчитывающий время независимо от чьей-либо воли, с другой стороны – маленький механизм, измеряющий человеческие действия, учебу, чтение, продолжительность поцелуя. Усыпальница Чиро была готова и останется на этом столе рядом с книгой регистрации покойников, будет у меня под рукой каждый раз, когда мне захочется изменить исчисление времени и самостоятельно решать, переворачивая часы, когда начинается время и когда оно заканчивается или же, положив их на бок, когда оно приостанавливается. А то, что с каждым их поворотом происходят потери, так здесь нечему удивляться – люди и вещи для того и созданы, чтобы теряться. Я посмотрел на часы. Было одиннадцать тридцать шесть. Посмотрел на даты, выбитые на памятниках. Только долгое время жизни и никаких следов тех мгновений, которые ее составляют. Кто знает, почему на памятниках не выбивают час кончины. А между тем следовало бы собирать роковые часы нашей жизни, отмечать точное время, когда мы становимся кем-то или чем-то, накупить кучу часов и установить их стрелки по времени этих событий, все вывесить на стене и наблюдать за течением времени нашей жизни. В двенадцать ноль три я покинул пределы кладбища. Вечером я вернулся туда за полчаса до закрытия, рабочие просили разрешения оставить в сторожке свой инвентарь. С ними был Марфаро. – Вы представить себе не можете, что со мной вчера произошло… хотя мне казалось, что я всякое уже повидал. Является ко мне вчера Финтóре Бовали́но и просит показать ему гробы. Я спрашиваю, кто это у него умер, а я ничего не знаю, а он мне спокойно отвечает: это для меня. Послезавтра я умру. Так и сказал: послезавтра умру, и с таким спокойствием, будто затоваривался продуктами. Он заметил, что я смотрю на него искоса, вследствие чего заявил, что с его руки выпал волос и, значит, дни его сочтены. Дальше он мог не утруждаться, потому что каждый житель Тимпамары знал его невероятную историю. Тринадцать сантиметров. Такова была длина волоса жизни, выросшего на руке Финторе Бовалино. Волос седой, он никому не разрешал к нему прикасаться, даже женской руке в минуты наивысшей страсти. Будет беда, если к нему прикоснуться, утверждал он, я умру, если он выпадет. Над его чудачеством потешались, а когда спрашивали, почему он в этом так уверен, Финторе рассказывал, как три раза в детстве при разных обстоятельствах он пытался вырвать этот волос и каждый раз его сердце как будто пронзали кинжалом, словно этот нитеобразный отросток, который он сжимал пальцами, был продолжением какого-то сердечного сосуда. Все смеялись и говорили, что у Финторе вместо мозгов в голове кудрявая шевелюра. Вдруг я увидел Финторе Бовалино, как будто вызванного словами могильщика; он направлялся ко мне: – Здравствуйте, Мальинверно, хочу просить вас о любезности. – Слушаю вас. – Думаю, Марфаро вам уже намекнул… я завтра умру и поэтому хотел бы получить информацию о своей могиле… я уже не успеваю приобрести свой собственный участок, как заявили мне в мэрии, поэтому меня интересует, где будут навеки захоронены мои останки. Могильщик был прав, люди не перестают удивлять. – Боюсь, я не совсем понял… – Когда я умру, где вы меня похороните? Я хочу видеть это место. Перед безмятежностью Финторе все возражения умолкали. Поэтому мы в компании Марфаро отправились к месту, отведенному для новых захоронений. По дороге встретили Илию, шедшего от какой-то могилы: – Илия, как себя чувствуешь по ту сторону бытия? – спросил у него Бовалино, но Воскресший не услышал и только слегка развел руками. – Я заметил это несчастье вчера в полдень, – рассказывал Финторе, пока мы шли. – Я сидел в баре за чашкой кофе, вдруг с ужасом вижу, что волоса нет. Понимаете, что я почувствовал? Безмолвного отростка моей жизни больше нет! Я покрылся холодным потом. Еще раз внимательно изучил руку и стал искать его повсюду, на стойке бара, на земле, стал думать, где был до этого и что делал, кто ко мне подходил, может, он по собственной воле выпал, но это же самоубийство, и тогда я обошел все места, в которых побывал прежде, надеясь, что он выпал недавно, и осматривал каждую пядь земли, и, будь он иголкой в стоге сена, я смог бы его найти, каким-нибудь образом смог бы, стоило только протянуть руку… Но я ничего не нашел. Час волнения, пот, выступающий на лбу, сердце, выскакивающее из груди, мокрые ладони, потом возвращаюсь в бар, и вдруг чувствую такое спокойствие и смирение, что даже не знаю, как объяснить. У меня осталось совсем немного времени для того, что я обязан сделать. Покончив с вами, отправлюсь к нотариусу, написать завещание. Ну, и хотелось бы в последний раз повидаться с друзьями, с родственниками, конечно, ведь сегодня моя последняя вечеря. Мы с Марфаро переглядывались и молчали. – Вчера, когда я понял, что умираю, я первым делом подумал, как проведу последний день своей жизни. Вначале в голову полезли блудные мысли, я бы наделал глупостей… но сегодня, поднявшись, я понял, что серая обыденность и норма, управлявшие мною всю жизнь, и есть единственный подобающий способ ее завершить. Вы сами уже подумали, что будете делать, когда узнаете, что наступает ваш конец? Вопрос повис в воздухе, ни я, ни Марфаро на него не ответили, хотя бы потому, что в эту минуту мы подошли к искомому месту: – Тут вас завтра похоронят, если все пойдет, как вы говорите. Бовалино окинул взглядом два квадратных метра земли, заросшей травою, увидел две маргаритки, окурок сигареты, фантик от карамели, потом стал присматриваться к соседу по могиле, может, он его знал, может, они были друзьями, но как бы то ни было, они ими станут. – Могло быть похуже, – заметил он. – Прошу вас, Марфаро, как мы договорились, похороны должны быть очень скромными, – и ушел, как приговоренный к казни. – По-моему, он сумасшедший. Представляете, он мне все уже оплатил. Надеюсь, что не попросит обратно! Когда до трех оставалось пять минут и приближался час объявленных похорон Роксаны, я вышел на балкон библиотеки, смотревший на фасад Святого Акария, без всякой надежды кого-нибудь там увидеть. Но когда колокола пробили три… я глазам своим не поверил, это было какое-то смехотворное совпадение… Илия Майера, по прозвищу Воскресший, прибыл на паперть, одетый словно на свадьбу, в голубом костюме, начищенных туфлях, волосы умащены бриллиантином и расчесаны на прямой прибор. Я поспешил спуститься и, поторапливаясь в церковь, по дороге думал, что это, вероятно, ошибка, что в четыре, наверное, назначена свадьба, на которую Илия был приглашен, но ошибся временем и прибыл раньше. Мои сомнения росли, но я постарался быть сдержанным и вошел в церковь с боковой стороны. Увидел его за колонной. Он осматривался по сторонам, словно ожидал кого-то. И, возможно, так оно и было. Но потом произошло следующее. Илия вынул из кармана скомканный обрывок газеты, наверняка вырезку моего объявления о похоронах. Перечитал его, словно хотел проверить время и место, потом сунул в карман. Возможно, и он на минуту поверил. То, что он был ходячий труп, видимо, затмило остальные его качества в моих глазах и глазах остальных горожан, но сейчас, глядя на него, я подумал, что он относится к той же, что и я, категории уродов – нос непомерной длины, из-за которого над ним издевались в школе, и даже когда он стал взрослым, ни одна женщина не хотела знаться с ним, а потом, до или после смерти, он увидел по телевизору фильм Майкла Го́рдона с Хосе Феррером, загримированным, как если бы он служил моделью, и с тех пор считал себя местным Сирано, может, он проводил дни на могиле и писал стихи, может, и он считал, что Роксана действительно существует, пока не увидел некролог, зная наверняка, что это шутка, но все же заинтересовался, ибо в мире, помимо меня и него, был еще один фантазер. Он постоял еще пару минут и уже на выходе уронил на скамейку пожелтевший листок. Я поднял его и осмотрел, и он мне показался пропуском в эксклюзивный клуб фантазеров, смешивавших жизнь с литературой: те объявления, что я публиковал, были подобны сетям, улавливавшим родственные души, и они мне показали человеческую сущность, которая скрывалась за безмолвной маской Воскресшего. Все плохо отзываются о маске, которую надевают люди и которая не соответствует их сущности. Даже Марфаро несколько дней назад сказал, будто цитировал Пиранделло, про Мельхиора Амендола́ру, покойника, которого мы в тот день хоронили, что за его фасадом доброго христианина скрывалось грязное чудовище. Именно так и сказал: «грязное» и повторил по слогам. Но неужели и впрямь столь порицательна эта человеческая стратегия выживания? Или же все наоборот, и маска, которую мы каждый день надеваем, помогает нам жить и двигаться, создавая иллюзию, что мы именно такие, какими и хотели быть? Напоминает немного ложь, которая чаще говорит правдивей самой правды о том, что на самом деле творится в душе. Что, может, люди не то, что они есть, а то, чем хотят казаться. Я запер библиотеку и отправился на кладбище. Она была там, когда я впервые увидел ее после импровизированной свадьбы: я посмотрел на ее левую руку, где в золотом обручальном кольце солнце отражалось всеми своими лучами. Но кольцо и солнце были одно и то же. К Маргарите вернулась грусть. Меня она не видела, а даже если видела, то не показала виду, промелькнула передо мной, пока я смотрел на ее туфлю с дыркой на месте сгиба пальцев: кожа прохудилась от частых приседаний перед могилой. В вещах, за которыми я наблюдал, меня больше всего привлекал какой-нибудь изъян: трещина, царапина, щербина, раскол. То же самое в людях: наблюдаешь за ними, пока не увидишь хоть какое-нибудь проявление человеческого, знак слабости, неприкрытую уязвимость – постоянно дрожащие колени, взгляд, устремленный в пустоту, руки, прижатые к груди, необычайно изогнутые брови, пальцы, неимоверно долго почесывающие затылок, зависающая в воздухе нога при каждом шаге, вздох, глубиной своей похожий на мысль. Ибо верно, что смерть всех уравнивает в этом мире, обнуляет мечты, устраняет амбиции, пишет всем одну и ту же судьбу, но до нее была еще боль, боль в своих бесчисленных проявлениях, та, что выливалась в слезах, в гневных жестах, в разбитых тарелках, в крике, или та, что скапливалась в невидимых уголках тела, тайно проникала в фибры души и соединялась с тромбоцитами, рано или поздно выбиралась на поверхность в родинке, внезапно появлявшейся на плече, в ногте, отраставшем быстрее других, в невидимом вздутии на груди, ибо все тело разделено на части: некоторые – для упований и надежд, другие – для разочарований и радости, а третьи – для счастья и боли. И пока я рассматривал могилы и кожу, протершуюся на туфле, а Маргарита исчезала из поля зрения, чтобы предаться отчаянию, я подумал о кладбище боли, о рядах могильных надгробий, где вместо дат могли быть приведены причины страданий: из-за потери любви, из-за отца, которого никогда не знал, из-за гибели брата, утонувшего в реке, из-за того попросту, что ошибся в жизни. 34 Волосок выпал, и Финторе умер. В предсказанное им утро. Тело его обнаружили в доме, где он лежал на кровати в черном костюме со сложенными на груди руками. Тимпамара не могла в такое поверить. Они всю жизнь над ним издевались, а что же получается теперь? Раньше могли говорить о знаках, предчувствиях, предсказаниях, верованиях разного рода, но сейчас был непреложный факт: у Финторе Бовалино на руке оторвался волос, и он умер. Как когда льет дождь и цветы опускают головку, как когда закрываешь глаза и ничего не видишь, как когда одна нога короче, и поэтому ты хромаешь. Действия и их последствия. Действие и последствие, две составляющие одного события. Не произнесен был только один вопрос из-за боязни показаться смешными, вопрос, который, однако, тревожил умы обитателей Тимпамары: а что если он был прав? Ведь бывают же люди с врожденными болезнями? Что странного, если в маниакальном строении несовершенного человеческого механизма наступило минутное помутнение, которым воспользовалась какая-то хромосома, породившая на сердце волос, который вырастал на одну триллионную долю метра с каждым дыханием, с каждым ударом сердца, пока не дорос до руки и не вылез наружу? В истории людей такое изредка встречалось: мой тезка, например, убил Орилло, похитителя Дамиаты, из которого он бы не смог вынуть душу, пока у того рос заколдованный волос, и тот же Птерелай, царь Тафийских островов, был бы непобедим, покуда у него рос золотой волос; красавица Дидона, развеянная по ветру из-за того, что из копны ее белокурых волос выпал один волосок, или Лаура, у которой Смерть триумфально похитила ореол ее золотистых волос. А теперь и Финоре Бовалино встраивался в ряд незаконченных и неполноценных, жизнь которых висела на волоске. И никто бы об этом не узнал, ибо ни в одной книге не будет изложена его история, а ведь рассказанные или написанные истории много для чего могут пригодиться: утешить сердца, разбудить воображение, расширить кругозор, развить интеллект, заострить мысль, утешить боль, убить время, остановить его, отвлечься, сконцентрироваться, узнавать других и себя, чувствовать, сличать, выделять, спрягать все глаголы мира, но главное, помнить и перечислять имена персонажей. Когда я пришел отпирать ворота, Караманте стоял уже там. – Что в такую рань? – Сегодня будем снимать целый день, поэтому хочу воспользоваться свободной минуткой. Задержусь, самое большее, на час. Мы подходим к концу, не хочется терять понапрасну время. Я чувствую, что тут еще много чего можно записать. Пока он настраивал звукозаписывающий аппарат, а я смотрел, никто ли не наблюдает за нами, я увидел Офелию. Она была в тридцати шагах от нас и смотрела не отрываясь. – Увидимся позже, – сказал я Караманте и направился к ней. Поздоровался, но она упорно продолжала смотреть на звукооператора. Ей это было свойственно, она обращалась со мною так, словно доверительных отношений у нас с ней никогда не было, словно она забывала слова, которые мы шептали друг другу, и эти перемены в ней путали меня, я не знал, как себя с ней вести. Два дня назад она обнимала меня, заставляла клясться, что никогда ее не брошу, а сейчас вела себя как будто мы только что познакомились. – Кто этот человек? – Его зовут Исайя, он – приезжий. – Я всегда его вижу с этой огромной сумкой. – Он работает в кино, записывает звуки и шумы. – На кладбище? С ней я мог быть откровенным. – У него необычное хобби. – Необычное? – В том смысле, что он записывает голоса мертвых. Офелия посмотрела на меня подозрительно.