– Я видела даже, как вы хороните собаку. Я вспомнил тот день и взглянул на него глазами постороннего человека и как будто издалека. Откуда она нас видела, оставаясь незаметной? – Животные, книги, люди… Мы разговаривали вполголоса, не глядя друг на друга, но расположенные рядом, как две ветки, растущие из одного и того же ствола: – Я люблю, когда вещи заканчивают свой жизненный путь так, как положено. Каждый должен был бы иметь возможность умирать по-своему. Она всегда молчала, прежде чем что-то сказать, как если бы звуки мира должны были преодолеть туманности мысли и воображения, прежде чем до нее долететь. – Изредка каждый из нас должен был бы также иметь возможность жить по-своему, – сказала она. – То, чем я стала, я не выбирала. Есть голоса, которые хочется обнять, – я хотел ей сказать об этом. Ее рука лежала вблизи моей, и я, продолжая смотреть в небо, словно нечаянно прикоснулся к ней и сразу отдернул руку, как будто случайно. – Возможно, никто из нас сам себя не выбирает. Возможно, наши жизни – лишь неуклюжая попытка приспособиться. – В доме моей тети есть альбом. Под стеклянным столиком в гостиной. Семейный альбом, обтянут зеленой кожей: на каждой странице – фотография. Кроме одной. Черная страница с веленевой бумагой, посередине – пятно. Фотография оторвана от страницы, на которой должен был находиться ее портрет. На оборотной стороне фотографии черное пятно, так вы сказали? – Да, – прошептал я. – Прежде чем исчезнуть, она уничтожила все свои фотографии. Вырезала себя даже с групповых снимков. Она хотела, чтобы в доме от нее не осталось и следа, словно ее и вовсе не было. Когда мне хотелось увидеть ее лицо, у меня был только пустой листок альбома, и я придумывала себе его. Этот провал становился моим наваждением. Я всеми силами старалась его заполнить. – Вы и сейчас занимаетесь этим. – Я спросила у тети, почему нет фотографий, почему я никак не могла ее увидеть, и тогда она однажды взяла меня за руку, завела в ванну, причесала, поставила передо мной зеркало и велела сидеть смирно и смотреть на себя в зеркало, сиди неподвижно и смотри: это твоя мать, ты вылитая ее копия. Вы похожи как две капли воды. Она повторяла мне это каждый раз в день моего рождения, в день ангела, на каждый престольный праздник, я росла и должна была помнить, что я – вылитая ее копия. Каждый раз, когда мне хотелось на нее взглянуть, я подходила к зеркалу и смотрела на себя, предварительно стянув волосы, потому что тетя однажды сказала, что сестра ее всегда собирала волосы в узел. С тех пор и я стала так поступать: когда я их распускала, это была я, а когда собирала – становилась своей матерью. Я с наслаждением слушал ее. Время от времени поворачивался на нее посмотреть: она по-прежнему смотрела вверх, на ветки, словно воспоминания были плодами, созревшими и готовыми к сбору. – Ты любил свою маму? Совершенно естественно, задавая мне этот вопрос, она перешла со мной на «ты». – Ни с чем не сравнимая любовь. – Чего тебе больше всего не хватает? Я подумал о маминых книгах, о том, как она обнимала меня перед сном, как по утрам будила поцелуями, но мой ответ прозвучал неожиданным и для меня самого: – Прильнуть к маминой груди и слушать, как бьется ее сердце. В нашем разговоре были длительные паузы, но это не было молчанием, это было обдумывание сказанных слов, их переваривание и размышление над ними. – У меня нет никаких воспоминаний. Но как ни странно, я словно прожила с ней жизнь, знаю, как она на меня смотрела, когда я показывала ей выполненное домашнее задание или же свои детские игры. Ты думаешь, это странно – испытывать тоску по кому-то, кого ты никогда не знал? Я и сам жил среди призраков. Я так и хотел ей ответить. Мое настоящее состояло из бывших жизней, из написанных жизней, но мои губы сказали другое: – Мы больше того, что помним. Зачастую важные события, случившиеся в нашей жизни, не являются нашими воспоминаниями, а только тонкой нитью, связующей их с тем, что мы мельком увидели, веленевой бумагой, не только защищающей фотографии, разделяя их, но и маскируя, – каждый раз они являются для нас неожиданностью. – Здесь так хорошо, что, кажется, никуда бы отсюда не уходила. – А ты и не уходи, оставайся… сколько хочешь. Казалось странным обращаться к ней на «ты», но так все сразу стало проще. – Навсегда? – Я постеснялся сказать, конечно, навсегда… – Я буду твоей всегда? Мы повернулись и посмотрели друг на друга: – Все то время, что нам будет отпущено. Она закрыла глаза и улеглась на траве, как на перине: – Можешь поклясться? Я не мог поверить, что она об этом спрашивает, красавица, лежавшая предо мной, как было возможно, чтобы это создание спрашивало о клятве вечной любви у такого, как я, некрасивого и хромоногого, но подумал, что она меня видит совсем другим, не таким, как другие, в том числе и я сам. – Могу поклясться чем угодно. – Я имею в виду торжественно… – Чем захочешь. Она вновь на меня посмотрела. – Твоя мать похоронена здесь? – Да, у нас здесь семейный склеп. – Покажешь? Она могла просить о чем угодно. Мы поднялись, она протянула мне руку, помогая встать, и мы двинулись. Внутри было холодно по сравнению с жарой снаружи. Вошли по очереди, сперва я, потом она, проход был узкий. – Это – она, – показал я на мамину фотографию. Она рассмотрела ее вблизи. – Вы тоже друг на друга похожи. Потом я назвал ей других, отца, дядю, бабушку. Не стал упоминать Ноктюрна, она из деликатности или, может, по рассеянности о нем не спросила. – Можешь поклясться сейчас, перед лицом своей матери? – повторила она с настойчивостью, которая меня удивила. – Положи руку на ее фотографию и поклянись. Я положил руку. – Клянись, что будешь со мной всегда, будешь обо мне заботиться и что нашу связь не разорвет никто и никогда! На мгновение эта формулировка меня напугала, эти клятвенные слова в сравнении с коротким временем, что мы были знакомы, вдруг навеяли страх, но это было всего лишь мгновение, ибо она отдавала мне свою жизнь, а это было то, чего мне больше всего хотелось: – Клянусь. Офелия глубоко вздохнула. – Можно тебя обнять? Она в глазах моих прочитала желание, шагнула и прильнула ко мне, обняла крепко, наши щеки сомкнулись, и я почувствовал аромат ее волос, но не знал, как ее обнять, куда положить руки, сверху или снизу, к скольким сантиметрам ее спины прикоснуться. – Не надеялась тебя найти, – сказала она, отступая. Оглянулась вокруг, увидела лица покойников. – Утешительно думать, что мы проведем здесь всю жизнь. Мы вышли. – Увидимся завтра, – сказала она, направляясь к воротам. Я провожал ее взглядом. Если бы я должен был назвать минуту, когда я понял, что влюблен в Офелию, точный миг осознания этого, то это было, когда я увидел, как она исчезает за стеной кладбища. Когда остальная часть мира потеряла для меня значение. 33