Я смотрел вперед, время от времени пересекаясь со взглядами надоедливого водителя. – Тогда ты такой же, как я, – сказала Офелия. – В каком смысле? – Ты тоже не любишь выслушивать чужие сны. – Твой мне хотелось бы послушать, но боюсь оказаться навязчивым. Она смотрела в небо, я – на ее отражение в стекле. – Мне приснился ты. Странный сон, значит, вещий. Я была в свадебном платье, наверное, мы должны были пожениться, но мы плутали по лесу, потом ты вдруг исчез, я бросилась тебя искать и вижу – ты сидишь на верхушке дерева. Не можешь сдержаться от смеха и не видишь, что ветка под тобою трещит, а когда она отвалилась, то упал не ты, а я, бесконечное падение, но когда я должна была расшибиться, ты поймал меня в объятия и мы продолжили гулять по лесу… – Последовала пауза. – Наши сны, наверное, такие же, как у писателей, мы их рассказываем, когда нечего сказать, просто убиваем время. Стратегия отвлечения. Переворачивай страницу, – сказала она с намеком на улыбку. – А было бы неплохо. – Что? – Сон. Мне понравился. Возможно, он выражает твой страх и мое желание, кто знает? Трюки надо сперва разгадать, чтобы понять, что это – трюки. Офелия снова уставилась в небо. – В свадебном платье ты, наверное, волшебная красавица, – добавил я в завершение, надеясь, что она видит собравшиеся в небе облака, напоминающие шлейф невесты, прямо над нашими головами, как благословление, как конец междоусобицы между запросами мужчины и ответами вселенной. Вдалеке показались полоски моря, а потом мы поехали вдоль него. Это указывало, что мы приближаемся к Маравакате, где находился сумасшедший дом. Офелия смотрела на море, как дети на карусель. – Я никогда не была на море, – сказала она. Мне показалось это невероятным. – А ты? – Я – да. В детстве у нас была утлая лодка, мы плавали каждое лето, пока не умерла мама… Это было как пощечина – внезапное воспоминание о веселых летних каникулах, погребенное невесть где вместе с грудой счастливых детских дней. Слишком больно на этом задерживаться. Промелькнул дорожный знак с названием города, я стал оглядываться по сторонам на случай, если водитель забудет нас предупредить. Почти в конце города, когда мне уже казалось, что мы проехали свою остановку, автобус затормозил. – Вам выходить, – сказал водитель, повернувшись в нашу сторону. – В котором часу вы поедете обратно? – осведомился я, прежде чем выйти. – Представления не имею, там есть расписание, сами разберитесь, – показал он на электрический столб, к которому было прибито объявление. Первым делом мы решили справиться с расписанием. Автобус отъехал. – Если успеем, можем сесть на двенадцатичасовой, – сказал я Офелии, которая меня не слушала, а всматривалась в громадину психиатрической больницы. В Калабрии ее знали все. Не было ни одной семьи, которая так или иначе не была бы связана с этим учреждением, многие по личному поводу, другие – по поводу родных. Располагалась она на окраине города, на его границе, где обычно устраивают кладбища. Глядя на ее высоченные стены, как на борта трансатлантического лайнера, я представил ее современной версией “Narrenschiff” – корабля дураков, родившегося из союза воды и безумия. – Попытаемся, – сказал я, беря Офелию за руку, ощутив пробуждающуюся в ней боль сиротства. Поднялись по лестнице, тоже внушительной. В вестибюле слева была привратницкая. Я подошел один и спросил, к кому обратиться за сведениями о родственнике, который одно время был здешним пациентом. Привратник направил меня в архив, первый коридор налево, предпоследняя дверь направо, там будет табличка на двери. – Я здесь уже была, – сказала Офелия, узнавая знакомые места. Я постучал в дверь, ответили: войдите. Человек за стойкой сложил газету, которую просматривал у окна, и приблизился. – Слушаю вас. Мы с Офелией посмотрели друг на друга. – Нам нужна информация о человеке, находившемся здесь на излечении. – Но дама, если не ошибаюсь, уже запрашивала, мы все обыскали, но ничего не нашли. Я вспоминал рассказ Офелии, нет ли в нем хоть малейшей зацепки, вспомнил про человека, который увидел ее в слезах, женщину в прачечной, узнавшую Эмму, она назвала ее «немая», неизвестная, которая молчала. И тут меня осенило. – А как обстоят дела с безымянными? – В каком смысле, простите? – Ну, как в больницах, приходит, предположим, человек, который не помнит своего имени, или немой, который по определению не разговаривает. – Понятно, но, как правило, с ними бывают родственники. – А если родственников нет? – По правде говоря, у нас где-то была папка специально для неизвестных. Подождите-ка, сейчас поищу. Он открывал толстые папки на кольцах для подшивки документов, искал и откладывал, искал и откладывал. – Мы уже давно таких не принимаем… понять бы, куда мы ее засунули, нас тут четверо работает. Офелия положила мне голову на плечо. – Вот она, похоже, нашел. Он водрузил на стол пухлую папку из серого картона. На корешке ее, под названием больницы, большими буквами было выведено NN. Служащий открыл ее. Внутри около тридцати подшивок. – Сейчас мы их пересмотрим одну за другой. Если она среди них – найдем непременно, поскольку делали фотографии всех, кто поступал. На всех историях болезни в правом верхнем углу стояла пометка «М» – мужчина или «Ж» – женщина: мужчин он откладывал, не глядя. Открывал каждую папку женщин и давал посмотреть фотографию, приклеенную внизу на медицинской карте. Он дошел до двадцать первой, когда мы уже теряли надежду, как вдруг все изменилось. Не я, а Офелия сразу же узнала женщину с фотографии в журнале, хотя здесь голова ее была слегка опущена и часть лица закрыта прядью волос. Она легонько к ней прикоснулась, я увидел сдерживаемые слезы. – Можете присесть и посмотреть все без спешки, – сказал архивариус, показывая на стол и деревянные стулья. Мы вместе изучали фотографию, я не узнавал в ней ту Эмму, которую знал, и обратил внимание на деталь внизу снимка, где можно было различить взлохмаченные волосы ребенка, которого, похоже, она держала на руках. История болезни состояла из восьми страниц. Личные данные отсутствовали. Наконец, мы добрались до обстоятельств ее изоляции, описанных торопливой рукой какого-то доктора, мелким неразборчивым почерком: Пациентка явилась сегодня лично, без сопровождающих лиц, в состоянии явной невменяемости. Одежда и гигиеническое состояние выше нормы, что позволяет думать, что она не бездомна. Пациентка не разговаривает, на вопросы не отвечает. На первый взгляд это хронический мутизм, вероятно вызванный психической травмой. Не буйствует, не представляет опасности для себя и окружающих. Местные санитары ее не знают, вероятно, она иностранка, специально прибывшая на излечение. Прочие страницы не представляли интереса, это были записи о лекарственных назначениях и изменениях лечебных процедур. Последняя запись гласила о внезапной кончине вследствие неустановленных причин. Офелия читала каждое слово, словно разгадывала предсказание оракула или изучала карту судьбы. Все время я находился с ней рядом: читал вместе с ней, переворачивал вместе с ней страницы, помогал разобрать буквы и не прочитываемые слова. Дойдя до последней страницы, она вернулась к началу, к клинической карте, изучая каждый ее уголок. – Мне жаль, – прошептал я ей на ухо. – Чего? – спросила она, не отрывая глаза от страницы. – Что привез тебя напрасно. – По-твоему, это ничего не значит? – она прикоснулась пальцем к черно-белой фотографии. – Напротив, совсем напротив, – добавила она, задерживая взгляд на левой нижней строке страницы, где стояла дата поступления в больницу. Когда мы покинули архив, я решил продолжить расследование: – Продолжим расспрашивать? Сходим вместе в прачечную? – Нет, – помотала она головой. – Поверь мне, Астольфо, никто ничего больше не скажет. И хотя она говорила примирительным, почти доверительным тоном, нельзя было не отметить налет разочарования. Я обнадежил ее невесть какими находками, но возвращались мы, не найдя практически ничего нового. – Когда наш автобус? – Через двадцать минут. – А следующий?