– Я всегда любил пение птиц. Однажды летом, двенадцать лет назад, мы с женой отправились в наш загородный дом. Стоял восхитительный день. Свет такой, какого я не видел, неощутимый, словно во сне. И тишина такая, что я подумал записать этот неугомонный птичий щебет. Со мной был магнитофон, без него я не передвигался, поставил его на подоконник, пусть записывает, пока я буду на озере. Вечером, после ужина в саду, перемотал пленку, решив послушать запись. Тишина, разноголосое пение птиц и вдруг звук останавливается, слышится шорох, как будто радиопомеха, и на фоне этого шума я вдруг слышу мужской голос, произносящий мое имя. Я отмотал немного пленку и приставил ухо к динамику. Послышалось то же самое: внезапный обрыв, шорох и мужской голос, повторяющий мое имя. Я позвал жену, дал послушать ей, она пришла в недоумение. Я не знал, как это объяснить. Взял наушники, чтобы четче слышать, и прокрутил еще раз. По выражению моего лица жена поняла, что что-то случилось; в наушниках я не только отчетливо услышал свое имя, но и узнал голос мужчины. Это был голос моего отца, два года назад скончавшегося в том доме. Это было что-то невероятное. Я подумал о случайности, о своей болезненной, врожденной парейдолии. Я никогда не верил в загробную жизнь, не верил в существование Бога, в церковь не ходил, не думал ни о рае, ни о чистилище, и тем не менее передо мной был факт, который нельзя было проигнорировать. На следующий день я повторил эксперимент, но безрезультатно. В следующие два дня то же самое. Возможно, я ошибся, возможно, то, что я считал голосом отца, было лишь случайной комбинацией звуков, возможно, попала какая-то радиочастота, но что-то во мне говорило, что это его голос. Он не смог со мной проститься. Я по работе в то время находился в Швейцарии, мне позвонили и сказали, что он плох, я сразу же выехал, но его уже не застал. Через пару дней я дал послушать запись моей матери. Она побледнела, закрыла лицо руками и заплакала. Это – твой отец, сказала она, это твой отец. И сообщила подробность, о которой никогда не рассказывала, что он ждал меня до конца, и последнее слово, которое произнес, было мое имя. Он произнес его именно так, добавила она, как будто по-прежнему тебя зовет. Глаза его были влажные, голос от волнения стал хриплый. – Я любил своего отца, а он любил меня больше всего на свете. Я должен был сидеть с ним рядом в ту минуту, сжимать его руку, придавать ему сил, ободрять – он страшно боялся смерти. Чудовищно не находиться рядом с теми, кого любишь, в их последний час. Тот голос снится мне по ночам, я пытаюсь поймать его в каждом уголке мира, в надежде, что он все еще со мной говорит, что звучит везде, где бы я ни находился. Мне по душе мысль, что когда мы умрем, мы сольемся со всеми звуками мира. – Он поднялся. – Я вам многим обязан, Мальинверно. Мне вас будет не хватать. Я протянул руку попрощаться, но он обнял меня. – Берегите себя, – сказал он на прощание и ушел. Я смотрел, как он уходит, и при мысли, что больше его не увижу, мне стало не по себе. Для этого человека записывать голоса было то же самое, что для меня читать книги, переписывать финалы и хоронить тома, заполнять маленькие пустоты или тешить себя иллюзиями, наподобие детей, которые надеются вычерпать море своим пластмассовым ведерком. 41 Офелия возникла у ворот, как видение. После нашей поездки в сумасшедший дом я ее четыре дня не видел. Заметив меня, она остановилась и, потупив глаза, позволила собой любоваться. Она была в длинной черной юбке колоколом и в белой блузке с короткими рукавами и кружевным воротничком. Я подошел к ней, как подходят к причастию. Черные волосы, гладко зачесанные назад, открывали сережки с подвесками, те же самые, что на фотографии Эммы. Она постаралась выглядеть на нее похожей, как две капли воды, и преуспела. В смущении она продолжала смотреть в землю. – Ты безумно красива. Офелия подняла глаза: – Действительно на нее похожа? – Вылитая она, – сказал я, подумав о подаренном зеркальце, которое ничему не послужило. – У тебя, случайно, нет знакомого фотографа? Неожиданный, надо сказать, вопрос. Я сразу подумал о Марфаро и сказал ей об этом. – Можешь проводить меня к нему, не мешкая? Она не переставала меня удивлять. – Разумеется, главное, чтобы он был на месте. Я запер подсобку, и мы отправились. Красота идущей рядом женщины и моя торжественная поступь напомнили мне о Маргарите и ее брачной церемонии с Федором. И отчасти я себя чувствовал женихом, особенно когда поворачивался к Офелии и видел, как на ветру трепетал ее кружевной воротничок, травы вдоль дороги и за изгородями были усеяны благоухающими цветами, а люди позади нас составляли свадебный кортеж, из открытых дверей магазинов доносилась музыка, словно звучал орган. Я упивался своими ощущениями и с удовольствием ловил опешившие от удивления взгляды прохожих, воображая шквал завистливых слов, которые неслись мне вдогонку. Мы шагали не в ногу, изредка соприкасаясь, и я делал все, чтобы идти, не отставая от нее. Марфаро сидел у себя за стойкой и разрисовывал акварелью черно-белую фотографию. Когда он поднял глаза и увидел сияющее лицо Офелии, он был шокирован. Всмотрелся в нее секунду-другую: – Но я вас уже видел! Потом повернулся ко мне с подозрительным и вопрошающим видом, который, к счастью, не вылился в неловкие и неуместные вопросы. – Моя знакомая хотела бы сделать несколько фотоснимков. – К вашим услугам, – сказал он и отложил в сторону кисточку и краски. – Куда нам идти? – Следуйте за мной, – сказал он и пошел впереди. В задней части его похоронного бюро была маленькая фотостудия, которую он сам соорудил кустарным образом, простыня вместо задника, по центру табуретка и два прожектора по обеим сторонам. – Присаживайтесь, пожалуйста! – сказал он Офелии. – Минутку, возьму фотоаппарат. Вы мне поможете? – спросил он, глядя на меня вопросительно. Когда мы вышли в его кабинет, он взял меня за руку и прошептал: – Что происходит? Это же мертвая без имени! Я дал ему знак говорить потише: – Ее дочь, похожая на нее как две капли воды. По тому, как он на меня посмотрел, не могу сказать, что он мне поверил. Взял фотоаппарат и мы вернулись в студию. Офелия отвела от нас глаза, нервно теребила подвеску на серьге, словно это был амулет. Иеремия прикрутил фотоаппарат на штатив: – Смотрите на меня. Офелия приняла позу и выражение лица Эммы. Марфаро возомнил себя на секунду модным фотографом и сделал с десяток снимков. Мы вернулись в похоронное бюро. – Постараюсь проявить их как можно быстрее. Офелия торопилась выйти оттуда, но и на улице шла быстрым шагом, чего не было по пути сюда, я пыхтел, едва поспевая за нею. Лишь когда мы оказались на пустой аллее кладбища, вдали от домов и посторонних взглядов, она замедлила шаг. Когда на могиле Эммы я посмотрел на обеих, они отражались друг в друге как в зеркале. Она прикоснулась к подвескам сережек: – Это – единственное, что от нее осталось. Ни одной ее вещи в доме, кроме этих серег, и то потому, что они хранились в тетиной шкатулке. Она сняла серьги, начиная с правой. – Она мне подарила их на шестилетие. Использовала их, чтобы проколоть уши. Заморозила льдом мочки и проколола серьгами, потому что они заострены на конце, сказала она, но, по-моему, она это сделала специально, мамина вещь должна была проколоть мою плоть. Каждый раз, когда я их надеваю, я испытываю ту чудовищную детскую боль. Это был словно знак – все, что связано с моей матерью, должно приносить только боль. Она сунула их в карман. – В детстве я останавливалась перед зеркалом и раскачивала их, как маятник, может, они что-то подскажут, словно в них были заключены все тайны жизни, застывшие, как мошкара в янтаре, которая, может, еще дышит, ибо ей есть еще что сказать. Лицо ее выражало двоякое чувство: спокойствие и страдание. – Ты не оставишь нас вдвоем, Астольфо? – Конечно, конечно, – сказал я, сердясь на себя, что сам не сообразил, – у меня немерено работы. Она впервые прогнала меня, как паршивого пса, я сник и почувствовал неловкость. Больше я ее не видел. Вместо нее пришла Маргарита. Первое, что я заметил, – это ее новые туфли. Последнее время, когда я ее видел, брачный пыл угас, она снова погрустнела. Она не сможет так прожить всю жизнь. Я уповал, что однажды она проснется и что-то изменится, естественным образом, без чудотворных событий и экзистенциальных прозрений, а просто естественным и постепенным ходом. Спустит ноги на пол и почувствует, что стало легче и пол не такой холодный, а когда посмотрит на себя в зеркало, то увидит дотоле невидимые знаки, разгладит лицо рукой, вернется в комнату и уже не наденет вчерашнюю одежду, брошенную вечером на стул, а откроет шкаф и вдохнет забытый запах лаванды. Вот сейчас на ногах уже новые туфли. Все изменится, все должно измениться. Однажды, в какой-нибудь из дней. Может быть, даже сегодня. Минут на десять я припозднился с закрытием кладбища. Включил сирену, выждал положенное время и стал уже закрывать замок, когда к величайшему своему удивлению на дороге из города увидел Офелию. Она мне сразу показалась другой, былой грусти как и не бывало. – Что стряслось? – Опоздала на автобус. Я умолк. – Не представляю, как вернуться домой.