– Это был последний? – Да. Что делать и куда идти? Ты не знаешь, где тут можно переночевать? Я погладил ее руку: – Можно у меня. То есть если хочешь, если не видишь ничего в этом дурного. – Не хочу создавать тебе проблем. – Никаких проблем, поверь мне. Она посмотрела мне в глаза с благодарностью. – Тогда годится. Я закрывал ворота, надеясь, что она не видит дрожи в моих руках. – Пошли. Я попытался упорядочить мысли, думал, где она будет спать, какие достать одеяла, есть ли у меня лишняя подушка, чем накормить ее на ужин. – Ты яйца любишь? – Мне все равно, я мало ем вечером. Напротив дома стояли Костанца Чере́зия и Изотта Загари́зе, судачили между собой, но, увидев меня, умолкли. Поздоровались с таким удивлением, что, казалось, их хватит сейчас удар, особенно когда я отпер дверь и пропустил Офелию. – Ты видел, как они на нас посмотрели? Бог весть что подумают. – Какое это имеет значение? Впервые в мой дом входила женщина, и все, что в нем было, на чем останавливался мой взгляд, казалось запущенным и заброшенным: плетеная циновка, стоптанные тапки, протертая подушка на стуле. Я усадил ее на кухне. – Присаживайся. Ванная направо, если что-то нужно, спрашивай, не стесняйся. Правда, тут мало что есть, я ведь живу один… Она села на стул, прислоненный к стене. Я сел напротив. Меня захлестывали эмоции. Она осматривалась вокруг, чтобы по моим следам в доме узнать меня лучше. – Я так и думала, что ты – человек аккуратный. Я не мог усидеть на стуле. – Хочешь чаю? – Нет, спасибо. Можно, я на минутку в ванную? – Сейчас, подожди… Я проверил, все ли там в порядке, достал чистое полотенце, положил на раковину, спрятал свою стертую зубную щетку. Она вошла. Когда послышался поворот ключа, я обошел дом и посмотрел, что там творится. Фотографию Эммы, стоявшую на тумбочке, спрятал в ящик. Снял мятые простыни и отправил их в шкаф. Смочил водой из кухонного крана волосы и пригладил их. Когда Офелия вышла из ванной, волосы ее были собраны в хвост. – Как лучше приготовить яйца? – Мне все равно. Стоя у плиты, я время от времени поворачивался и смотрел на нее, испытывая не знакомое мне блаженство, мне казалось невероятным, что она сидит у меня на кухне, а я готовлю ей яичницу. Даже в самых дерзких своих желаниях я бы и вообразить не мог такую семейную идиллию. Но я бы быстро привык. Она следила за всем, что я делаю, с таким спокойствием, какого я в ней никогда не видел, и оно укрепляло меня в мысли, что этот вечер – не последний, я даже осмелился подумать, выключая плиту, что опоздание на автобус – это всего лишь предлог, чтобы остаться со мной, посмотреть, где живу, что собой представляю, чтобы понять, являюсь ли я мужчиной ее жизни. Я должен был быть безупречен в каждом своем жесте и, главное, при движении скрывать хромоту. Сидя напротив друг друга, мы ели и по преимуществу молчали, перебросившись парой слов. – Мне ужасно повезло, что я тебя встретила, – сказала Офелия. Я наливал ей пиво в стакан. Я опустил глаза: – Офелия… – Мы с тобой очень похожи. Очень. Я поняла это с первой встречи. Родственные души не встречаются, чтобы затем обнаружить, что они все чувствуют одинаково. Но то, что они чувствуют одинаково, заставляет их искать друг друга и сближаться. Она поднялась, чтобы убрать со стола, но я настоял, что позже сделаю все сам. Оставил посуду в раковине и вернулся. – Хочешь кофе? – Нет, я устала… Она поднялась и села на диван. – Мне хватит одного одеяла. Обожаю спать на диванах. – Я уже постелил кровать, там тебе будет удобнее… – Ты очень мил, но я буду спать здесь, клянусь. На полке рядом стояли ряды книг. Она взяла наугад первую попавшуюся, это были стихи Пессоа. Одна из моих пяти любимых книг: португальский писатель умер в тот день, когда я родился, и это совпадение я воспринял как духовное завещание. Я смотрел на нее, пока она листала страницы, и мне была радостна мысль, что на старой бумаге останутся отпечатки ее пальцев. – Почитаешь их мне? Садись рядом. Я поднялся. Она передала мне книгу, закинула голову на диванную спинку и закрыла глаза. – Я прежде принесу одеяло и подушку. Когда я вернулся, она сидела в той же позе. Принесенные вещи я положил на подлокотник. – Если тебе мешает свет, можем приглушить. Офелия кивнула, я выключил люстру и зажег лампу, стоявшую возле книг, отрегулировал, чтобы свет попадал на страницу. Посмотрел на нее: голова запрокинута, наполовину покрыта тенью, губы приоткрыты, и впервые я ощутил желание ее поцеловать, узнать аромат женского дыхания, я уже хотел было это осуществить, но малейшее движение ее руки меня разубедило. Я не мог на нее смотреть, я думал, что моя хромая жизнь того стоила, чтобы заслужить ее как награду, как материнскую руку, заживляющую рану отца. – Читай, пожалуйста, – сказал она едва слышно, закрывая глаза. Я открыл книгу и стал читать стихи, начиная с первого, пойдем отсюда, душа моя, в иные миры, там время – миг веселья, жизнь – утоленная жажда, а любовь – как тот поцелуй, когда он был первым. Я снова посмотрел на нее, на ее подрагивающие губы: она глубоко дышала и спала, я сперва удержался, но потом подумал, что иные миры – повсюду, и, медленно ступая, я приблизился, почувствовал ее дыхание и едва прикоснулся к ее губам своими и чудесным образом вернулся на свое место. Она ничего не почувствовала. Я закрыл книгу, и Офелия, не просыпаясь, устроилась головой на моем плече. Я сидел неподвижно и вкушал эту близость, и подумал тогда, что никакая любовь – ни спетая, ни рассказанная, ни описанная в романах не сравнима с той, что бывает в жизни. Я просидел так, наверное, час, потом медленно встал, уложил ее на диване, под голову положил подушку и по подбородок накрыл одеялом. Она спала и видела сны. Я взял стул и снова сел перед ней, не мог насмотреться, потом поднялся, закрыл дверь на кухню, чтобы ей не мешать, и тоже отправился спать. Спал я недолго. С первым светом зари был уже на ногах. Хотел зайти к Офелии, но было еще очень рано, и я решил – пусть еще поспит. У меня ничего не было на завтрак, я дождался семи и спустился к булочнику, купить свежего молока и печенья. Вернулся и потихоньку открыл дверь на кухню. Офелии не было. 42 Я положил покупки на стол и инстинктивно выглянул в окно на улицу. Может, она почувствовала себя неловко, может, не захотела показываться в этом квартале при свете белого дня, может, должна была сесть в первый автобус и мчаться домой, поскольку тетя, наверное, за это время успела уже вызвать карабинеров. Я взглянул на отброшенное одеяло на диване, подошел, на подушке лежал ее волос, я сжал его пальцами и понюхал. Потом, словно было холодно, улегся на подушку и прикрылся одеялом, в точности как она, закрыл глаза и вспомнил о прикосновении к ее губам. Когда воспоминание стало болезненным, я поднялся, съел два печенья и выпил стакан холодного молока. Вышел в прихожую за ключами от кладбища. Их не было. Как такое возможно? Я каждый день, едва войдя в дом, оставлял их всегда в одном и том же месте, в глиняной плошке. А поскольку их там не было, это значило, что их кто-то взял. Меня как кувалдой ударили. Не теряя времени, я поспешил на кладбище, и пока старался удлинить свой укороченный шаг и давил на точку боли в ноге, думал, что Офелия перед отъездом решила попрощаться с матерью. Ворота были открыты, створки сомкнуты. Она наверняка была у Эммы. Не сделав и трех шагов, я остановился. Дверь в покойницкую была приоткрыта. Но я прекрасно помнил, что накануне вечером запер ее. Я медленно подошел, протянул руку, чтобы открыть створку двери. Посмотрел на железный стол посреди комнаты. На нем лежала Офелия. Казалось, она спала, как накануне вечером, когда я ее оставил, если бы не безжизненно повисшая правая рука, словно отломившаяся ветка. Я бросился к ней, стал шевелить, прощупал пульс, потом прислонил ухо к сердцу и закрыл глаза, чтобы лучше слышать, сейчас оно забьется, сейчас забьется… Я кричал ее имя, тряс ее изо всех сил. Такого не может быть, такого не могло быть… В бессилии я посмотрел на ее лицо, столь красивое, что казалось живым, столь красивое, что, казалось, будто она меня обманывает. Я прижал ее к груди и расплакался, прижимал ее все сильнее, словно выдавливая из нее последнюю каплю жизни.