Делать было нечего. Я опустил ее на железный стол. Стал гладить волосы, щеки, а когда наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, почувствовал могильный холод кожи, и мне стало дурно. Я должен был присесть, но моя доблестная нога за что-то зацепилась, что-то покатилось по полу, темный пузырек из-под лекарства, но без этикетки. Я подобрал его и понюхал. Никакого особого запаха. Посмотрел его на свет, внутри осталось несколько капелек. Я сел. Я все неправильно понял, все на свете перепутал – жесты, слова… она лежала на смертном ложе, и я должен был позаботиться о ней. Будешь заботиться обо мне, вот что имела в виду Офелия, заставляя меня поклясться. Клятва, которую я был обязан исполнить: похоронить ее. Я должен сохранять трезвым рассудок, подавить боль, утереть слезы, стать не собой, а кем-то другим: привести все в порядок, словно действия были книгами, которые нужно расставить по полкам. Я не мог хоронить ее тело без гроба. Первым делом подумал о Марфаро, но гроб у него не попросишь, как фотографию. Я осматривался вокруг в поисках помощи, пока не увидел на доске объявлений старое распоряжение мэра по поводу эксгумации. Все события, предметы, мысли так или иначе связаны между собой. Для меня специально был готов гроб, деревянная одежда, из которой было извлечено истлевшее тело: гроб, который после эксгумации поставили за подсобкой, под навесом, защищенным ветвями столетнего тополя. Он был не в лучшем виде, но еще годился. Я взял тележку, ту, на которой развожу шланги для орошения. Гроб, хоть и пустой, был тяжелым. Я снял с него крышку и с большими усилиями погрузил: тележка дважды заваливалась на бок, и гроб опрокидывался, но, к счастью, не разбился. Потом погрузил крышку, она была легче, но отвозя все это в подсобку с уставшими руками и больной ногой на спустившем колесе тележки, подпрыгивавшей на каждом уступе, камне, ложбинке, я понял, что одному мне клятву свою не исполнить. Даже если переложу тело в гроб, перевезти его не сумею. Я все оставил на складе. Мне нужен был помощник, но где его найти? Время шло, скоро пора открывать кладбище. Тело пока что придется спрятать, я взял покрывало со склада, там хранилась гора таких. От Марфаро я знал, что трупы надо держать в холоде, замедляющем процесс разложения, но у меня не было альтернатив, и потом речь шла о коротком сроке. Я начал укутывать ее с ног, как несколько часов назад на диване, одно и то же движение как для любви, так и для смерти. Я поднимался кверху медленно, словно оттягивал вымарку любимой женщины из каталога живых. Добрался до груди, избегая прикосновений, потом до шеи, белой, как мел, до щеки, опустившейся перед сном мне на плечо, и до губ, к которым лишь раз прикоснулся и к которым снова хотел припасть, и я впился в них, понимая, что это в последний раз… Но и покрытое тело вырисовывалось под зеленым полотном. Я принес еще покрывал и подушку, чтобы скрыть человеческие очертания. Я закрою покойницкую на ключ, туда никто не войдет. Для надежности затянул тряпками окна, выходившие на центральную аллею. Открыл кладбище на пять минут раньше положенного времени. Под гнетом рассеявшихся иллюзий я стоял у могилы Эммы и думал, кто мне поможет похоронить ее дочь. Внезапно меня озарило. Часто рельеф местности сам подсказывает нам, что делать. Так случилось с цементной плитой между ее и соседней могилой. Я вспомнил день, когда в ее серой пыли обнаружил следы лежавшего здесь человека, возможно, уснувшего, наверное, это Офелия провела ночь рядом с матерью, чтобы изведать незнакомые ей детские привычки. Подсказка. Все, казалось, сходилось на этом месте, на цементной плите, ожидавшей тело, белый квадратик на карте, который предстояло затушевать. Без промедления я взялся за дело. Вернулся на склад, загрузил тачку нужными материалами и вернулся к могиле. Выложил кирпичную стену в конце цементной плиты, уповая на ритуальность жестов, подсказывавших дельные мысли. Еще раз подумал о Марфаро. В силу наших доверительных отношений и, главное, в силу своей профессии он, наверное, меня бы понял, если бы я рассказал ему всю историю, задал бы, конечно, пару вопросов, но в конце концов все же помог. Вопрос заключался в том, когда он появится, если вообще появится, он не сидел днями на кладбище. А у меня времени было в обрез, и что бы я ни предпринял, закончить надо сегодня вечером, после закрытия кладбища. Закончился раствор, я отправился месить новый и, срезая путь, пошел между могил и мимо той, которая прославляла несостоявшуюся вечность Илии. Меня озарило. Я направился к могиле малышки Артемизии, он был там, несостоявшийся Сирано, сводил счеты с угрызениями совести. Я подошел и положил ему руку на плечо. Он посмотрел на меня вопросительно. – Мне нужна твоя помощь. Он повернулся и посмотрел на меня, и я увидел отражение своего лица в его темных очках. – Пойдем, увидишь. Мы подошли к столу в покойницкой и остановились. Я посмотрел ему в глаза и стал по одному снимать покрывала, пока не дошел до последнего. Откинул край, и он увидел лицо. Реакция Илии была для меня неожиданной: он закрыл лицо руками и заплакал, знак того, что их связывала нить крепче, чем я думал. – Отравилась. Я нашел ее здесь, когда открыл кладбище. Он подошел к ней и ласково погладил. – Вы ведь были друзья? Он кивнул. – Вот и у тебя есть причина помочь мне ее похоронить. Он посмотрел на меня вопросительно и бог весть о чем подумал, но, главное, с какой стати хоронить ее должен я? Разве у нее нет родных? И к чему вся эта спешка, эта таинственность? Может, у него в голове мелькнуло подозрение, что я причастен к этой смерти, что я спровоцировал ее, и даже если сам не убивал, то сейчас должен скрыть следы преступления. – Это должен сделать я, она сама меня просила, Илия, она все подготовила, – сказал я ему дрожащим голосом. Он снял очки и пристально посмотрел на меня, говорю ли я правду. Я впервые видел его глаза, которые потрясли меня своей чернотой и глубиной. Он снова согласно кивнул, надел очки и посмотрел на меня в ожидании распоряжений. – Помнишь гроб, который эксгумировали? Вечером, после закрытия кладбища, мы положим ее в этот гроб и похороним. Я закрыл ее лицо, сверху положил покрывала, и мы вышли. Загрузил еще тачку и двинулся к могиле Эммы. Илия последовал за мной. По дороге он подал мне знак остановиться и велел идти за ним. Подошли к его могиле, он предлагал похоронить Офелию там. – Илия, она бы предпочла другое место. Когда мы подошли к могиле Эммы, я добавил: – Здесь, рядом со своей матерью. Илия ничуть не удивился, кто знает, что еще рассказывала ему Офелия? Этого я никогда не узнаю. – Она тебе о ней рассказывала? Он кивнул в ответ: да. Мы принялись за работу с усердием. Он подавал мне кирпичи, я выкладывал стены. Мы закончили все, включая верх. Недавно пробили полдень. Работа была не идеальная, но годилась. Я оставил запас кирпичей и раствор для последнего этапа. Попрощался с ним, не решаясь взглянуть ему в глаза: – Встретимся после закрытия. Хотел было пойти домой, но, войдя в покойницкую, решил остаться с Офелией до открытия библиотеки. Сел, прислонился головой к стене, ноги положил на табуретку. Склеп был готов, можно было остановиться и перевести дух. Я расплакался. Она продумала все вплоть до мельчайших деталей. Еще не зная меня, когда наблюдала за мной издалека, в ее голове уже тогда сложился этот замысел. Она меня изучала, угождала мне, чтобы сейчас мы оказались с ней в подобной ситуации. Ее заботы, внимание, просьба не бросать ее никогда, все вело в полутень задуманной смерти. Жизнь ее стала лишь нагромождением лжи, которой она, как вуалью, обволакивала свою любовь, чтобы спрятать ее. Во мне закипела злость, но ненадолго. На считаные минуты, уступив место невыносимой боли. Прилетел дрозд, постучал в окно. Я перепутал любовь и смерть. Слова выражают одно, но часто означают другое. Она обдумала все вплоть до мельчайших деталей, решила умереть здесь, чтобы облегчить мне задачу, чтобы не утруждать меня работой, чтобы я знал, с кем рядом ее похоронить. Я был в отчаянии. Дыхания не хватало. Чем будет отныне моя жизнь, с утра подниматься, ковылять на кладбище и знать, что никогда ее не увижу? На меня неожиданно накатил сон, как будто мне дали таблетку снотворного. Я сомкнул глаза и разомкнул их спустя час. В библиотеку идти не хотелось, но я все равно поднялся. Убедился, что все в порядке, и запер покойницкую на три оборота ключа. Нескончаемо долгим казалось мне время в библиотеке, я то и дело посматривал на стенные часы и лаконично отвечал на вопросы посетителей. Закрыл библиотеку на полчаса раньше и поспешил на кладбище. Илия был уже там. Я открыл покойницкую, и мы вошли вместе. Без десяти шесть я дал сигнал о закрытии кладбища. Ждал пока выйдут все и для надежности попросил Илию обойти старый сектор и проверить, нет ли задержавшихся. Мы остались с Илией одни. Я запер ворота. – Начнем с гроба. Пошли в подсобку, взяли тележку с гробом и довезли до покойницкой, потом съездили за крышкой. Все эти передвижения стоили мне страданий и боли. Я снял покрывала с тела Офелии. Посмотрел на ее лицо, красота которого была еще не тронута. Тут словно чья-то рука сдавила мне горло. Илия был потрясен по-своему. Я заметил, что когда подал ему знак взять ее за ноги, он не знал куда девать руки. Я поднял ее за плечи, и мы перенесли тело в гроб, который я устелил зеленым покрывалом. Пришлось слегка поджать ее ноги, ящик был небольшого размера. Скрестил ей руки на груди. Встали, в последний раз посмотрели на нее. – Пора, – сказал я. Подняли крышку и уложили сверху. – Ты умеешь работать со сварочным аппаратом? Илия кивнул. Он терпеливо и тщательно запаял цинковые края. С нечеловеческими усилиями перенесли гроб с телом на тележку. Колесо спустило совсем. Илия взялся толкать тележку, я ковылял и удерживал гроб. Он останавливался через каждые пять метров. Пару раз я его сменил, но с моей укороченной ногой этот номер не прошел. Четверть часа понадобилось нам, чтобы доехать до склепа Офелии. Пока Илия присел отдохнуть, я привез тележку для транспортировки грузов. Колеса ее громыхали, я уповал, что в это время никто не проходит возле стен кладбища. Мой приятель отдышался. – Последнее усилие, – сказал я Илии. Перенесли гроб на тележку для грузов, стоявшую на высоте цементной плиты, взялись вдвоем и завезли ее внутрь склепа. – Справились, – сказал я без сил, прислоняясь плечом к Илии, обессилевшему больше меня. Выждал несколько минут, пока к рукам не вернулась чувствительность, подошел к горке кирпичей, замесил раствор и потихоньку стал заделывать вход. Хватило тридцати семи красных кирпичей, чтобы вычеркнуть Офелию из числа живущих, половина тех, что понадобились для моей матери. Закончил все покраской. Уронил в ведро с цементом кисть и захлебнулся от плача. Илия даже не пробовал меня утешать, он знал, что когда вскрывается боль, нужно дать ей выйти до капли. И вот мы стояли уже у ворот и не могли расстаться, тайна того, что мы сделали, породнила нас навек. Когда он ушел, я как будто остался без брата. 43 Когда он ушел, я накинул цепь на ворота кладбища, а сам остался внутри. Уселся в покойницкой, но вскоре понял, что сидеть не смогу. Мне надо было двигаться, я вышел и пошел наугад, куда глаза глядят, без всякой цели, кроме одной – выдохнуть, утишить свою боль. Со слезами на глазах останавливался у каждой могилы, пересекся взглядом с Марчелло и его неизвестной японской невестой, побывал у холмика любимой собаки Паргелия, возле погребенной ноги Ахава, у мраморного памятника Корильяно без фотографии и чувствовал себя одним из них. Изредка останавливался, утирал слезы и шел дальше: буду ходить, пока не свалюсь от усталости – единственный способ уснуть, заглушить боль и воспоминания, упраздниться как дух и плоть. Меня не останавливала даже темнота. Я блуждал взад-вперед, пока боль в ноге не стала нестерпимой, пока не мог сделать шагу без стона, пока не стал закусывать губу и ощущать во рту железистый привкус крови, для меня это было не впервой, то же самое случилось, когда не стало моей матери Катены, а потом моего отца Вито, я и тогда ковылял туда-обратно, пока физическая боль не превосходила душевную, пока нога не подламывалась, и я падал как пустой мешок, как вертикально поставленное бревно, как костыль, на который никто не опирается. Вошел в семейный склеп. Ноктюрн. Нет, меня он уберег от физических истязаний, я не знал его и любил за его отсутствие, а это не одно и то же. Прислонился ухом к мраморной плите моей матери, закрыл глаза и подумал: сейчас забьется, еще чуть-чуть… И выскочил оттуда. Офелии больше не было, мне конец; боль, равно пропорциональная иллюзии, что когда-нибудь она станет моей навек. Но на этот раз даже боль в ноге не могла меня отвлечь, и тогда во время остановок на моем крестном пути я терся лбом о кору сосен или бил кулаком по стенам до крови на костяшках. Последнюю каплю сил сберег, чтобы вернуться домой под покровом ночной темноты, прятавшей мои раны; расчет был точный, потому что когда я грохнулся на кровать в чем был, как мученик в кровище, с болью в каждой клетке тела, в моргании век, в каждом ударе сердца, я немедленно уснул мертвецким сном.